***
Правильно говорят: «дерьмо случается». С ним дерьмо случается в сентябре. В самый пик сбора кедровых орехов. Год на орехи урожайный. Он грузит в люльку мотоцикла уже шестой картофельный мешок, полный духовитых смоляных шишек. У колеса стоит еще один. На всю зиму хватит. — Йетить колотить, — в сотый раз за день произносит он, пытаясь пристроить последний мешок на сидение за водительским местом. — Йетить твою налево, да лежи ты смирно. Будешь сползать — выкину… Разговаривает он сам с собою и неодушевленными предметами уже давно: живет-то бобылем. Да и не нужен ему никто. И он никому не нужен. На комиссованных по контузии в голову мрачных мужиков с алкогольной зависимостью спроса нет. — А теперь домой, йетить колотить… И только-только последнее слово срывается с его языка, как на плечо опускается чья-то гигантская лапа со здоровущими когтями, давит раскаленной плитой: — Ну здорово, Семеныч. Давай познакомимся, что ли. Чего меня поминал? — Ласковое рычание жаром обдает ухо. — Бля-я-я… — тянет Семеныч, увидев, что стоит за его спиной, и проваливается в обморок. — Эй, Семеныч, ты чего? Очнись, Семеныч! Ты ж вроде крепкий мужик, хоть и контуженный! Эк тебя сморило… — Лапа осторожно похлопывает по щекам, заросшим кудрявой бородою. Он на секунду приходит в себя. Над ним нависает ужасная харя, помесь лица человека, морды обезьяны и еще черт знает кого. Желтые звериные глаза пристально изучают добычу, то есть его. И пасть у чудища подходящая, с белоснежными клыками: таким хавальником удобно жертву рвать на куски. Пасть раскрывается и заботливым тоном произносит: — Эк тебя сморило… — Бля-я-я… — опять стонет Семеныч, растворяясь в нирване. Приходит он в себя уже дома, на летней веранде. Мотоцикл стоит во дворе, семь мешков шишек в сенках. «Ну нихрена меня глюками накрыло. Чертова контузия, гребаный Афган. Не помню даже, как в село вернулся, — угрюмо размышляет он, потирая место на голове, где под волосами скрывается железная пластина. — Всякое мерещилось и слышалось, но чтоб говорящая обезьяна… Гигантская обезьяна. В райцентр, что ли, к доктору съездить. А то натворю дел под такими глюками…» Он намахивает сто грамм и еще сто. Мысли перестают сайгачить. Жить становится веселее. «Ладно, к доктору сгонять успею. Может, это разовое явление. Перегрелся на солнце. Да и дел полно, некогда по докторам шастать».***
Повторно его накрывает в октябре. — Васька, — обращается он к коту, лихо вылизывающему яйца перед экраном телевизора, — ты глянь, опять йети сраные политики народ мордуют. Йетить колотить, явно тарифы на электроэнергию подскочат и бенз подорожает. Пощелкав каналы и обругав по матери «йети сраные шоу» и «йети сопливые сериалы», он уже намеревается выключить телек, как слышит скрип ворот. — Кого это, Васька, к нам принесло на ночь глядя? Его изба стоит на отшибе, до ближайшего дома с полкилометра пилить. Самое то место для отшельника. Природа, одиночество, тишина, горы — все, как ему нравится. И пусть его родина не здесь, горы он любит всем сердцем, несмотря на пройденный Афган. А может, и ранение у него неспроста. Ведь именно после него он решает не возвращаться в родную уральскую деревню, а уехать на Алтай. Навсегда. Один. А что тут такого? Пенсия военная каждый месяц. Парень он деревенский. Руки не из жопы растут. Дом, баня, огород — привычное хозяйство. Хоть он и алкаш (сложно остаться после войны трезвенником), а землю чувствует. Его «плантация» — самая ухоженная в округе. А одиночество… Привыкнуть можно ко всему, даже к пластине в башке и головным болям, которые почему-то отступают только после фронтовых ста грамм. Пиздят доктора, что с таким ранением пить нельзя. С таким ранением нельзя не пить. Без самогонки голова так и норовит лопнуть. — Мр-р-р, — отвечает Семенычу Васька, — мыр-р-р-р-р… — Даже ты согласен, что нехер по ночам шарахаться… Он засовывает ноги в галоши и выходит во двор. Темнота. Ляпота. Звезд не счесть. В городе такого не увидишь. У ворот в густой черноте ночи ворочается какая-то фигура. Он подходит ближе, пытаясь разглядеть гостя. — Семеныч, ты только снова в обморок не падай. Это всего лишь я… — Из темноты на него пялятся два светящихся глаза. — Чего всуе поминал? — Бля-я-я, — с присвистом выдыхает Семеныч. Зрение наконец-то привыкает к отсутствию света, и он отчетливо видит, кто мнется у ворот: почти трехметровая зверюга. Руки до колен, тело покрыто светло-коричневой шерстью. Лишь ладони и морда безволосые. Его, йетить колотить, сентябрьский знакомец из леса. В этот раз Семеныч в обморок не заваливается. Терять сознание от каждого галюна — не по-мужски. — Что ты такое? — спрашивает он, понимая, что болтать со своим видением пиздецки херовая идея. — Я не «что». Я — йети, снежный человек, по-простому. Ты же сам постоянно меня зазываешь… Задолбал, если честно! — Кого я зазываю? — Меня! Без конца болтаешь: «йети политики», «йети шоу», «йети цены», «йетить колотить», «йетить твою налево». И это еще не весь твой любимый набор слов. Ты когда сюда переехал, я чуть не рехнулся. Думаешь, зря мы, йети, подальше от людей держимся? Представь себе, что каждый раз, когда тебя кто-то вспоминает, ты икаешь… И чем этот человек ближе, тем сильнее икота. А я тут совсем рядом живу, на перевале. Постоянно тебя слышу. Ну чем тебе слово «эти» не угодило, а, Семеныч? Материться тоже можно без всяких «йетить колотить». И тут Семеныч, слушая бодрую да складную речь глюка, неожиданно понимает, что ни к какому доктору он не пойдет. Никогда и ни за что. Одно упоминание о йети и все… Кранты. Палата в психушке ему обеспечена. — Йетить колотить, — на автомате произносит он и испуганно смотрит на зверюгу. — Ну вот о чем я тебе только что говорил? — возмущенно пыхтит монстр. — Но ты ведь не икнул… — оправдывается Семеныч. — Дак я тебя уже знаю. Чтобы перестать икать, что нужно сделать? — Угадать имя того, кто тебя вспоминает? — предполагает Семеныч, костеря себя за участие в дебильном диалоге. — Молоток! Меня теперь твои «йети» до икоты уже не доводят. Я их просто слышу. Но пока я тебя вычислил в первый раз, думал подохну или живот надорву. Остальных-то жителей я уж давно знаю, километров на сто кругом. Один ты такой беспокойный попался. Ты меня всуе реже вспоминай, очень прошу. — Ага. Учту, — произносит Семеныч, как болванчик кивая головою. — Ну тогда я пошел… — Ага. Иди. — Я еще загляну… — Ага. Загляни. Волосатая ручища ощутимо хлопает Семеныча по плечу, и монстр исчезает за воротами. — Бля-я-я, вот же бля-я-я, — приходит в себя Семеныч. Ни в каких йети он, конечно, не верит. А вот в чертей, бесов и прочую нечисть… И не в контузии тут дело, и не в стальной пластине, закрывающей дыру в голове. Нечисть просто есть. Он помнит бабкины рассказы. И помнит, что если нечисть выбирает кого в жертву, то избавиться от нее сложно. На следующий день он едет в райцентр. Но не к доктору, а в библиотеку. Интернета в его избе нет (не удосужился провести). А вот в районной библиотеке есть, и книги там есть всякие, и никто из односельчан не пронюхает, чего он там собирается изучать. Возвращается он домой с кучей оккультной литературы. Хорошо, что мотоцикл с люлькой. Больше Илья Семенович Лыков не будет стоять и мямлить, словно пыльным мешком прибитый, а даст нечистой силе бой. Дни теперь пролетают незаметно. Вся площадь двора, пол и стены избы исчерчены пентаграммами. Хорошо быть бобылем! Никто не задает глупых вопросов. Молитвами, заговорами, заклинаниями исписана целая тетрадь. В углах красуются восковые свечи. Да не простые, а церковные. В сенках кадка со святой водой. И пофиг, что за водой и свечами пришлось повторно ехать в райцентр и игнорировать вопросы служки в церковной лавке, зачем ему сто свечей и двадцать пятилитровок освященной воды. Надо! И конец разговору.***
Наступает ноябрь. Йети в гости явно не торопится. И Илью опять начинают одолевать сомнения. Может, приблазнился ему тот разговор. А может, йети (он же нечисть) не приходит, потому что Илья старательно заставляет себя произносить слово «эти», взамен «йети», и чуть ли не лупит по собственным губам, когда с языка норовит сорваться привычная присказка «йетить колотить». Выпадает первый снег. Снегопад его смущает: «Вдруг припорошенные снегом пентаграммы не подействуют на нечисть?» Успокаивает он себя мыслью, что они есть еще в сенях и избе. «Не подействовали!» — это он понимает сразу, как только скрипят ворота и лохматая фигура спокойно пересекает двор. — Семеныч, принимай гостей! — раздается на пороге хриплый голос. — Где ты там запропастился? «Ага, щас, приму по полной программе», — думает Илья, распахивая дверь, и начинает «прием». В ход идет все: заученные заклинания, молитвы, заговоренная земля. — Семеныч, ты от счастья что ли ошалел? — ворчит косматый гость, когда Илья окатывает его святой водой из ведра. — Изыди, нечистый! — орет Илья. — Изыди! — Не ори. Я чистый. Все йети очень чистоплотны! Смотри, даже полинять до белого цвета успел! — хвастливо заявляет зверюга и вертится вокруг себя, расставив лапы. Но Илья уже не может остановиться. — Вон! Прочь, сатанинское отродье! — блажит он, брызгая слюною. — Ну ты даешь, Семеныч! Давай-ка я позднее заскочу, когда ты будешь в настроении. — Не смей ко мне таскаться, черт патлатый! — кричит вслед удаляющейся фигуре Илья. Кричать-то он кричит, а на душе почему-то фиговенько так становится. Неправильно все как-то. Прямо кошки скребут. После неудачного обряда «экзорцизма» в него самого словно бес вселяется: сначала он уходит в запой, затем бросает бухать, потому что от бухла еще херовее, затем назло всем чертям и демонам начинает опять приговаривать «йетить колотить». Зверюга навещает его теперь каждую неделю. Пыхтит под окнами. Уговаривает выйти поболтать. Байки, тварь, травит. Развлекает, по-видимому, на свой лад. Илья отмалчивается или притворяется, что его вообще нет дома. Но бесовское отродье приходит и приходит. Измором берет. Вот и сегодня только стемнело, а уже под окнами ошивается, впустить просит, про холод зверский заливает: — Какого рожна приперся? Чего тебе, йетить колотить, на перевале не сидится? Вали в горы… — само собой вырывается у Ильи. — Одиноко мне там и скучно, — сипло пофыркивает и вздыхает туша за дверями. — И я с подарками сегодня… Так что кончай кобениться, открывай… Реально ведь дверь вынесу! «Да пошло оно все! — неожиданно решает Илья. — Черт дак черт. Йети дак йети. Один хер таскаться не перестанет» Набросив тулуп, он выходит в сени. — Заходи, йетить твою налево… От снега только отряхнись. Согнувшись в три погибели, в дверь протискивается белоснежная громадина. Шерсть действительно в сосульках, морда в инее. Натурально снежный человек. Может, зря он нечистью зверюгу-то считал? Вместе с гостем в сени проникает жгучий морозный воздух. — Быстрее давай, чего копошишься, выстудишь мне все… — Да не ворчи… Подарки принимай… Вот, пару косуль тебе приволок и кабанчика. Картоха, капустка, морква да свекла с мяском-то лучше пойдут… — Клыкастая пасть склабится в улыбке. — Ты их в избу только не заноси. В сенках оставь, чтоб не оттаяли… — Да не тупой. И это… Спасибо за подарки! — Ты, Семеныч, на меня не злись, но ведешь ты себя иногда совсем неумно. — Поговори мне… снежная обезьяна, — ворчит Илья и пропускает гостя в избу. — Я ж тебе уже раз тыщу говорил, что я — йети. Снежный человек. И уж тем более не обезьяна! Комната у Ильи по меркам человека просторная, но на снежного человека явно не рассчитана. Голова йети подпирает потолок. Он неловко горбится и в конце концов присаживается на пол, свернув лапы (ноги?) кренделем по-турецки. — Странное ты существо, Семеныч. Веришь в нечисть всякую, а в йети не веришь, хотя меня даже потрогать можно. Ты вот чертей хоть разочек видел или трогал? — Нет… — И я — нет. А мне уж триста лет с гаком! — Да не свисти! Столько не живут… — Илья садится на диван. — Я же не человек. — Не человек, тут не поспоришь… А имя у тебя есть, нечеловек? — Есть, только вряд ли ты его сумеешь выговорить… — Мне любопытно! — Да легко… Когда йети разражается потоком рычащих звуков, у Ильи аж уши от рева закладывает. — Не-е-е. Такое точно не произнесу. Может, будешь Ромой? Меня, кстати, Ильей зовут. Семеныч — это отчество. — Рома, так Рома, — клыкастая пасть растягивается в улыбке. — И давай-ка, Илюха, мы еще кое с чем определимся, чтобы потом на глупости всякие не тянуло. У тебя есть медвежий капкан, ружье, карабин, пистолет, нож? Чего молчишь? Есть или нет? Илье становится немного не по себе. Зачем, спрашивается, чудищу оружие? — Ну есть, — неохотно произносит он. — Разрешения только нет… Меня ж по контузии комиссовали… — Забей на разрешение, я тебе не егерь или полиция! Тащи цацки, пойдем в сени. — Зачем? — Для демонстрации возможностей… Капкан схлопывается на мощной лапе, а Рома (Роман? Ромка? Илья пока не уверен, как его следует называть) даже ухом не ведет. Вальяжно так наклоняется и без усилий разжимает зубастые тиски. — Теперь бабахни в меня из ружья и карабина… Дробь и пуля тоже не оставляют на белоснежной шкуре видимых повреждений. По-видимому, Ромке огнестрельное оружие, что слону дробина. — Думаю, о бесполезности ножей и прочей дребедени говорить не стоит? — Ага! — Кстати, если у тебя где-то граната или мина заныкана, то не советую применять. Шуму много. Толку ноль. Бесполезная трата боеприпасов. Военные уже как-то пробовали поохотиться на меня в горах. Чуть сами под обвалом не погибли, я этих дебилов потом часа два из-под обломков выколупывал, лечил да память стирал. — Ты умеешь стирать память? Эта новость поражает Илью в самое сердце. — То есть я тут с ума несколько месяцев сходил, а ты мог все исправить? Стереть память, чтоб я не мучился? — Мог! Но зачем? Ты ж мой друг! Я у друзей в мозгах не копаюсь! После этих слов Илья теряется. Слишком давно он не слышал «друг» в свой адрес. С Афгана, наверное… На душе неожиданно становится тепло. И глаза хочется потереть. Горячо и мокро глазам. — Пойдем в избу, что ли, друг. Хватит, настрелялся я уже. Знаешь, после Афгана я и на охоту-то редко хожу… Разлюбил оружие. — Это я понял. Ружье и карабин нестрелянные давно… — Ага. Чищу их, бывает, по привычке, а применять не тянет. Так что за мясо спасибо! А как ты их добыл, ну, косуль и кабанчика? Загрыз? — Не. Мысленно подманил и шеи свернул, — фыркает Ромка. — А что ты еще можешь? — Илью раздирает любопытство. — Хочешь, я тебе голову залечу? Бесплатно, по-дружески, — Ромкина морда расплывается в довольном оскале. — Будешь как новенький! Это недолго! Да и остальное подлечить стоит. Тебе же еще и пятидесяти пяти нет? Молодой совсем… Илья недоверчиво смотрит на белоснежную тушу, сидящую у него в комнате и спокойно предлагающую подарить ему новую жизнь. Без пластины и без боли. Жизнь, где у него уже появился новый друг. Здоровенный лохматый дружище. — Хочу, — выдыхает он. И глазам опять становится горячо и мокро…