Ноктюрн

      Море пело. Он слушал его мерный рокот, растворялся в нем и не ощущал ничего иного. Ничего иного не существовало.       — Эй, ты! — реальность вернулась окриком и льющейся сверху ледяной водой. Он медленно поднял голову, стараясь повернуться точно на голос. Не отзываться — больно.       Он слышит — чужое дыхание, стучащие слишком быстро сердца. Он слышит страх, и впервые за много дней он принадлежит не ему.       — Ты же из этих, да?       Слова теряются в грохоте. Там, наверху что-то скрипит и осыпается. Он слышит — натужным стоном, чужим ужасом и плещущей во все стороны смертью. Проникающей так далеко, что он почти чует ее запах.       — Мачта, капитан! — с дробным стуком босых ног и кислым запахом отчаянья голосов становится больше.       — Многоликие и все их демоны! — с голосами приходит боль, когда чужие пальцы дергают его вверх за волосы, а жгучий свинец цепей впивается в горло, запястья, лодыжки. Он задыхается в чужом страхе. — Хочешь жить? Тогда слушай сюда, ты сдохнешь. Сдохнешь здесь вместе с нами. Но если вытащишь нас из этой бури, я… Клянусь Многоликими, я отпущу тебя на все четыре стороны, как только достигнем земли.       Он молчит. У него все еще есть голос, но чужие слова кажутся такими далекими, что он может только молчать.       — Это хорошая сделка, лучшая, на которую может рассчитывать отродье вроде тебя, — голос превращается в крик. Он ввинчивается в уши, а страха в нем столько, что он перестает разбирать, кому тот принадлежит. Он кивает, но не чувствует этого. Он вообще ничего не чувствует, пока его волокут по ступеням вверх, по качающейся палубе. Ничего, пока его почти бросают на заклинивший штурвал, а обжигающий свинец цепей перестает существовать.       — Вытащишь нас — получишь свободу, — напоминает все тот же голос. Он кивает — соглашается, ведомый отчетливым воспоминанием о боли, что приходила всегда, если он не говорил «да» достаточно быстро.       Дерево под пальцами — холодное и мокрое, пропитанное насквозь морской солью. Он вдыхает ее, вцепляется крепче, с каждым вдохом ощущая, что меняется. Он чувствует влагу, чувствует рвущий его на части ветер и тяжелые, неподатливые волны. Он чувствует боль — оборванным канатами и сломанной, вывороченной с мясом мачтой. Он чувствует суету — надоедливое мельтешение пропахших страхом существ, от которых нет никакой пользы. Он поводит плечами, расправляя один из свернутых парусов, и ловит им ветер. Нос поднимается вверх, и он легко ловит очередную волну.       Море поет. Он слушает его голос, следует древней, как сам мир песни, и вплетается в танец волн всем огромным искорёженным бурей телом. Бурей, которую никто не поприветствовал правильно. Он дышит ей, растворяется в ней уцелевшими остатками парусов, поворачивающимися за ветром быстрее и точнее, чем плавники скользящих в глубине рыб вслед за течением. Море поет и Тел’о’лан-Леттан’э отзывается на его голос.       В голоса моря и ветра вплетаются другие голоса. Тел’о’лан-Леттан’э слышит их, и они возвращают его куда-то, где песня моря почти затихла. Где Тел’о’лан-Леттан’э перестал существовать.       — Вытащишь нас — получишь свободу.       Тел’о’лан-Леттан’э дрожит. Весь — он кончика носа до кормы, от флюгера до покрытого ракушками киля. Старое дерево скрипит и уже не так хорошо встречает волны. Тел’о’лан-Леттан’э вспоминает.       Он был легче — низкая осадка, узкий нос, а ветряных крыльев-парусов столько, что они могли резать небесные волны. Он был беспечен — они все были беспечны, уверенные, что море поет только для них.       Он разучился петь морю, когда огонь и свинец разорвали паруса и раскрошили кости. Он научился молчать, когда чужие слова выжгли глаза и сковали тело цепями. И никогда, никогда больше не слышал голосов тех, кто звался Леттан’э.       Голоса дергали его, звали, и пусть он больше не чувствовал разъедающего жала цепей — каждое слово возвращало к ним. Напоминало, стегало цепкими крючьями. Не позволяло вернуться к морю. Он накренился, зацепил волну левым бортом и тут же услышал тишину — все эти голоса вцепились в его снасти, выгрызая у моря собственные жизни, и им стало совсем не до слов.        Тел’о’лан-Леттан’э чувствовал — буря уже устала петь, ее танец стихает. Еще немного, и сквозь густые облака проглянет солнце, которое он не увидит. Вытащишь нас — получишь свободу. Тел’о’лан-Леттан’э улыбнулся. В глубине сведенного как судорогой горла родился клекот, прорвался надсадным свистом, смешавшись с затихающим ветром. Тел’о’лан-Леттан’э больше не мог петь, но ветер и море все еще слышали его. Он надавил, отщелкивая удерживающие канаты и перекладывая парус на другую сторону. Ветер ударил в корму, дернул вперед, помогая проскользнуть в просвет между быстрыми глубинными течениями.       Он раскрывал паруса один за другим — будто расправлял крылья. Голоса отдалялись — впивались в тело острыми крючьями, но этого было слишком мало, чтобы Тел’о’лан-Леттан’э услышал их. Голос моря звучал громче — звал пенной яростью столкнувшихся волн, они сжали его со всех сторон и бросили вперед, к разрывающим их упрямым скалам. Они бились о них так давно, что почти утратили терпение. Но может быть теперь?..       Я отпущу тебя, когда мы достигнем земли. Омытый волнами камень вспорол его деревянную плоть, распустил ее осколками и обломками, радостно растаскиваемыми ветром и волнами. Море щедро лилось в пробоины, заполняя их прохладой и солью, смешивалось с его ледяной кровью, перекатывалось, увлекая на глубину. Стирало печати и огненные отметины. Море дарило свободу.