А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? В.Маяковский
Неважно, что ты играешь, важно, как тебя слушают. Истину, когда-то изреченную первым и единственным из его наставников, Сеймар постигал медленно и на редкость неохотно. Старый Фуад ненавидел публику, большие концертные залы, яркие афиши и дорогущие билеты. «Они заплатили деньги и смотрят на тебя, как на кусок старой говядины на базаре, который им подсовывают под видом телятины. И я не могу сказать, что они не правы! Если музыку можно купить, то чем консерватория отличается от рынка?» Старый Фуад всегда играл бесплатно, просто выбираясь вечером к набережной и попивая вино в любимой беседке, и драл бешеные деньги за свои уроки. В отличие от музыки, его время и нервы, которые он тратил на «бездарных остолопов, не разбирающихся за какой конец смычка следует браться», стоили дорого. А юный Сеймар жаждал большой сцены и ворчание старика воспринимал исключительно как зло неизбежное, но в целом вполне безобидное: никакого сравнения с хлесткими ударами линейкой по пальцам, раздаваемыми тем же Фуадом с неимоверной щедростью. Спустя всего семь лет слова покойного уже Фуада звучали в ушах с такой отчетливостью, будто старик стоял за плечом. Сеймар был последним его учеником. Неправда, что играя, музыкант не замечает ничего. Наоборот, с каждым тактом музыки мир ощущается все отчетливее и отчетливее. Музыка звучит для мира, и мир должен отозваться на нее. Сеймар практически не следил за движениями дирижера, не смотрел на лежащую перед ним партитуру. Он слушал и… не слышал ровным счетом ничего. Зал исходил сытно-ленивым любопытством, переговаривался, решал сотню важных вопросов в духе «кто с кем пришел, куда сел и с кем переговорил в антракте» и совершенно не думал о музыке. Заметит ли кто-нибудь, если?.. Мысль, слабая и неоформленная, еще приобретала в голове свою целостность, а пальцы уже зажали струну для долгого, гулкого щелчка, смычок перебежал ниже. Мгновение, будто поворот в быстром танце — и вместо строгого пассажа симфонии вверх рвется озорной мотив городской песни. Другие контрабасы зазвучали громче, будто пытаясь заглушить взбунтовавшийся инструмент, дернулся дирижер, перестраиваясь на ходу, и давая волю более высоким звукам скрипок, но зал уже волновался, шумел, и Сеймар наконец-то чувствовал — его слушают. Его слышат. — Вон отсюда, — дирижер едва дождался опущенного занавеса, прежде чем подлететь к рядам контрабасов. Вот только голос, против ожидания, у него был удивительно ровный и спокойный. Сеймар аккуратно закрыл так и не пригодившуюся ему партитуру и сполз с высокого табурета. Улыбка будто сама собой рвалась на лицо, дергала и отзывалась где-то глубоко внутри веселыми пузырьками шампанского. — Сейчас вон или совсем вон? — Сеймару казалось: где-то совсем рядом бушует гроза, но она не касается его, обходит стороной, разбиваясь о невидимый радужный пузырь. Стекло треснуло. — А ты думаешь здесь остаться после этой вульгарной выходки? — дирижерская палочка в этот момент напоминала рапиру с такой отчетливостью, что Сеймар рефлекторно спрятался за контрабас. — Важнейший концерт! Именитейшие гости! И такой позор! — Позором было то, что ваши «именитейшие гости» соизволили обратить внимание на сцену только после моей, как вы выразились, «выходки», — Сеймар наклонил голову вперед, принимая более устойчивое положение. Будто и впрямь собирался защищаться от чего-то. — Им было плевать на все ваши усилия, на все, что здесь происходит! С каждым словом Сеймар говорил все громче, болезненно всматриваясь в человека напротив и — по-прежнему — не слышал ничего. Пусто. Он осекся на полуслове и уже молча запаковал контрабас в футляр. — Умничать в кабаках будешь, а здесь твое дело — играть. Но ты и этого не можешь. Потому — выметайся. И инструмент оставь! — презрительно-усталый голос дирижера бил в спину, но Сеймар его уже практически не слушал, только молча продемонстрировал оттопыренный средний палец. Оставить здесь инструмент мастера Фуада? Нет уж, его прекрасная Адель, как ласково звал контрабас старик, заслуживала большего. Осенние звезды — самые близкие и яркие. Сеймар смотрел на них, прислушиваясь к натужному скрипу тележных колес, перекатывал во рту травинку и вспоминал. Самый первый и самый лучший свой концерт. И единственный, который они давали вместе с мастером Фуадом. Фуад отвел его в старинный особняк с утопающим в цветах садом. В памяти все уже давно смазалось, только запах цветов остался — яркий, отчетливый, заслоняющий собой смрадный дух болезней, затхлости и старости. Запах отчаянья забытых людей. Сеймар никогда не был в подобных местах — дома призрения вызывали в нем отчетливую гадливость, замешанную на подкожном ужасе самому оказаться здесь. Брошенным. Забытым. Ненужным. Кому здесь может понадобиться музыка? Но мастер Фуад вытащил его на маленькую импровизированную сцену и заставил играть. Сеймар бездумно водил смычком по струнам, подхватывая выбранные мастером партии. Ровно до тех пор, как поднял голову и посмотрел в зал. Люди сидели полукругом. Покачивали головами, не всегда попадая в такт музыки, и смотрели. Им было все равно, что слушать, достаточно знать, что это играют для них. И они слушали, впитывали каждую ноту так, будто она была последней. Сеймар видел, как в потухших глазах зажигаются звезды. Он никогда не играл так, как на том маленьком концерте. Музыка должна дарить жизнь. Сеймар коснулся бока Адели, безмолвно выпрашивая подтверждения своим словам. Телега качнулась на ухабе, контрабас отозвался тихим басовитым урчанием. Да, все правильно.***
Музыка всегда была отличным аккомпанементом для смерти. Нежные звуки сяо вплетались в лунный свет и казались естественным продолжением ночи. Они не мешали. Не затеняли почти беззвучных шагов, едва уловимого шороха листвы, шевельнувшейся против ночного ветерка. Круг замыкался. На самом деле, Кинсель всегда знал, что это когда-нибудь произойдет. С самого первого раза, когда скрыл лицо тканевой полумаской. Враги будут всегда — за границами, потом у самой обережной зоны и наконец — внутри. Когда-нибудь они отыщутся и в самом сердце древнего королевства. Там, где их просто не может быть. Кинсель знал, но все равно вслушивался в прихотливый ритм королевского бала, переливы музыки, которой подчинялось здесь все и вся. Ждал единственный подходящий момент, когда его цель потеряет бдительность и выйдет из тесного круга охраны. Сейчас. Главный королевский советник повернулся к иноземному послу, отступил буквально на полшага, а Кинсель уже соскользнул вниз с высоких потолочных балок, укрываясь в тенях богатых драпировок. Музыка взвинтилась вверх, на мгновение приковывая к себе внимание всех, собравшихся в зале. Его время — меньше секунды между двумя ударами сердца, когда даже охрана следит за кульминацией известнейшей оперы. Достаточно, чтобы простой, чуть изогнутый клинок нашел свою дорогу в чужой плоти. Два крика слились в один. Сцена и жизнь, реальность и иллюзия. Достаточно, чтобы успеть отступить, скрываясь в тенях и зарослях сада. Недостаточно, чтобы сбежать от тех, кто точно знает, где тебя искать. Не мог же в самом деле король приказать убить отца своей обожаемой супруги? На такое ужасное преступление способен только… — Смерть предателю! — голос звучит резко, а еще — слишком поздно, когда от выпущенных стрел уже не уйти. Кинсель стелется по земле, выходя из зоны поражения. Сяо выскальзывает из пальцев, а ее место занимают привычные клинки. Круг замкнулся. Когда-то он стоял на другой стороне, а их — молодых еще охотников — ждал на залитой луной поляне совсем другой эльф. Очередной убийца и предатель, опорочивший звание высокой расы. Он не сопротивлялся — лишь играл до самого конца, пока ноту не прервала хлынувшая горлом кровь. Кинсель сам так и не понял, почему подобрал запятнанную алым сяо. Он перекатывается через голову, вслепую отбивая свистнувшую совсем рядом стрелу. Три секунды на перезарядку. Кинсель летит вперед, бьет наискось, разрубая чужой лук левым клинком, правый скользит по ребрам, легко находя щель между сочленениями кожаного доспеха. Две десятидневки назад они с Нейласем пили за здоровье его дочери. Поворот. Кинсель толкает навстречу преследователю тело и, пользуясь замешательством, одним прыжком взбирается на ветку. Лунный свет вспыхивает, отражаясь от зеркального наплечника, и Кинсель тут же бросает нож, мысленно отсчитав два пальца левее. Он всегда говорил Ласу, что эти наплечники слишком приметны. Вновь свистят стрелы, но Кинсель уже за стволом дерева и летит вниз, по дуге обходит своих преследователей. Он знал их — каждого и всех вместе. С кем-то они тренировались, кому-то он сам же ставил удар. У Флемет — отличная чуйка, но блоки она ставит отвратительные. Кинсель замер, скрестив клинки перед собой. Из пяти его преследователей осталось двое. — Кинсе, не дури, ты же знаешь… у нас приказ, — Флам понимает, это видно по его глазам, а еще лучше — по поднятой маске. Понимает и пытается отвлечь, пока Шенси заходит сзади. — Я не умру здесь, — он бросается вперед ровно в тот момент, когда короткий топорик Шенси опускается ему на спину. Флам трижды спасал Кинселю жизнь. Тонкий кончик клинка обламывается, когда входит в глазницу. А Шенси слишком мешает инерция собственного удара, чтобы уклониться от второго. Тишина после боя всегда особенно оглушала. Кинсель дышал медленно, собирая глазами разрозненные картины. Совсем рядом белели осколки сяо — он не запомнил, под чьим сапогом хрустнул тонкий фарфор. Все. Клинки медленно вернулись в крепления, а сам эльф беззвучно растворился в лесных тенях. Десять шагов — и тихо загудел, пропуская его, граничный барьер. Никто не подумал, что потребуется сменить пароли. — Я не умру, — пообещал он еще раз непонятно кому. Впереди ждала долгая дорога на запад. За спиной зазвучала стихшая было музыка ночи.