Дело не только в том, чтобы у тебя был кто-то, с кем проснуться рядом, сообразил Тревор. Дело в том, чтобы доверять другому, знать, что он не причинит тебе боли, даже если ты уверен, что так оно и будет. Поппи З. Брайт. «Рисунки на крови»
Он прибыл на место дождливой ночью. Был без зонта, конечно, и больше всего переживал за лежащий в рюкзаке ноутбук — там хранилась вся его жизнь. Но прошла минута-другая, и волнение — щёлк — сменилось безразличием. Жизнь? Да и чёрт с ней. Какая из неё ценность? Набор нулей и единиц — бессмысленный, хаотичный, и если не мнить себя великим программистом бытия — стоит вся жизнь как подержанный кнопочный телефон, если не меньше. Его телефон давно треснул от края до края, каким-то чудом не развалился ещё на куски, искорёженный, перевитый скотчем. Так всегда: сначала чувствуешь страх потери, потом — хочешь скорее потерять, чтобы больше нечего было бояться. Холодные капли, казалось, проникали прямо в мозг, лихо просверливая податливый череп. Словно червяки, уродливые мысли заполняли голову. Натянув капюшон поглубже, сквозь темноту он брёл на едва теплящийся впереди свет. Всё было так, как сказал прохладный голос по ту сторону трубки: «Когда приедешь, все уже будут спать. Увидишь свет лишь в одном домике — иди туда. Увидишь свет — это я жду тебя. Постучи — и я открою тебе дверь в новый мир». Голос звучал успокаивающе и даже внушал доверие, но — щёлк — в любой момент мог дрогнуть, превратившись из матовой бумаги в наждачную. Домики рассыпались по территории ровными рядами, сплетаясь в лабиринт коротких улиц, на которых даже фонари были — правда, ни один не горел. Сделав шаг на крыльцо домика, за окном которого теплился тот самый свет, он замер. Ладони вспотели; обычно такое происходило с ним перед встречей с каким бы то ни было человеком, ведь люди — знакомые, незнакомые — всегда угроза и стресс. Сейчас к привычному страху добавился другой, идущий откуда-то из тьмы его сознания, шепчущий: «Ступай назад, в дождь, к автостраде, бросься под колёса и покончи с этим навсегда, или на худой конец поймай машину и уезжай подальше, и даже не думай вернуться». Но дождь был холодным, а свет — тёплым. И хотя он любил темноту, что-то в этом проблеске притягивало — не предвкушение и не надежда даже. Он не казался светом в конце туннеля. Несмотря на все те лозунги с манящего, пропитанного спокойствием сайта — обещания освободить, улучшить, подарить — чувство было такое, что он собирается шагнуть в костёр. Что войти в эту дверь куда страшнее, чем броситься под фуру. Что впереди — саморазрушение похуже наркотика. Откинув капюшон, Эллиот постучал.*
— Открыто, — донеслось из домика. — Мы здесь не держим двери закрытыми. Тот самый голос из трубки — безукоризненно ровный — ни шага в сторону. Эллиот не спешил. В нём не было пылкого нетерпения, он не нёсся сквозь время галопом, пытаясь ухватить как можно больше кусков и без того рваного мира. Беспорядочное потребление его не привлекало. Он предпочитал прочувствовать каждый момент, обжиться в каждом «сейчас» и только потом тянуть за ручку. Дождь, клокочущий за его спиной, ночь, укрывшая его демонов — он привык к ним, пока шёл сюда, а там, впереди, ждала очередная неизвестность. Очередное существо, с которым придётся свыкаться. — Проходи, не стесняйся, — вновь дал о себе знать голос-матовая бумага. Эллиот переступил низкий порог. Незнакомец стоял к нему спиной и смотрел на огонь, горящий в камине. Комната была совсем маленькой, но уютной — кровать, укрытая флисовым пледом, письменный столик, кресло у камина. Всё казалось почти кукольным, и силуэт высокого мужчины в чёрном дождевике смотрелся здесь не очень к месту — как великан в логове гномов. — Промок? Замёрз? — спросил он, не оборачиваясь. У Эллиота по спине пробежали мурашки — стоящему у огня человеку как будто не обязательно было поворачиваться, чтобы увидеть. — Немного, — солгал Эллиот, в самом деле чувствуя себя так, словно только что провалился под лёд. И не очень хотел, чтобы его спасали. По правде говоря, он отдал бы всё, лишь бы тот, кто собирался протянуть ему руку помощи, схватил кусок льда побольше и намертво заделал прорубь. — Ничего, примешь горячий душ, выпьешь чаю, — обнадёживающе проговорил незнакомец. Эллиот так и стоял в дверях; казалось, этот человек никогда не повернёт голову. Но почему? Это какой-то психологический приём, не хочет показывать своё уродство, или всё — лишь сон, или всё — без смысла? — Не буду тебя задерживать, час поздний, а утро вечера… сам знаешь. Эллиоту почудилось, что плечи незнакомца дрогнули. Или то был еле заметный блик огня? Треск пламени сливался с его голосом — бумага, брошенная в камин, не горела. Огнеупорная, прочная, но что на ней написано — не разобрать. — Добро пожаловать в «Открытую дверь», Эллиот, — он наконец повернулся. Ни о каком уродстве и речи не было: лицо — под стать голосу — гармоничное, располагающее, глаза — светло-голубые — спокойное небо. Которое тоже могло обернуться штормом, но не сейчас. Должно быть, чтобы его затянули тучи, нужно как следует постараться и научиться управлять ветром. На миг Эллиот удивился, что незнакомец запомнил его имя, лишь однажды услышав по телефону. Наверное, он удержал его в голове нарочно — ещё один психологический приём. Людям нравится слышать своё имя, это вызывает доверие. Эллиот даже слышал, будто имя — самый приятный звук для его носителя. Но не для него. Слыша это глупое слово, он только вздрагивал, чувствуя, как что-то ползёт по позвоночнику — похоже на мурашки, но не так очевидно — призрачное эхо, живущее под кожей. Поэтому Эллиот почти не называл людей по имени — думал, им тоже не хочется его слышать. Понимал, что от большинства из них он отличается, но всё равно то и дело проводил аналогии с собой, как и любой другой человек, запертый в клетке своего сознания. — Рад видеть тебя у нас. Меня зовут Тайрелл. Незнакомец легко — не слишком дружелюбно, но и не безучастно — улыбнулся. Эллиот испугался было, что сейчас он протянет ему руку, но Тайрелл — надо же, даже имя — та же матовая бумага — стоял недвижно. Рукопожатия не последовало, словно он почувствовал, прочитал, понял, что Эллиот не желает прикосновений. Что его личное пространство — своего рода защитное поле, и лучше не нарушать его границы без экстренной на то потребности. Нужно было что-то ответить, сказать, что ему «очень приятно», что он «рад познакомиться» или «благодарит за ожидание», но Эллиот молчал. Его мысли то неслись с невероятной скоростью, то застывали, заставляя увязнуть в чём-то, казалось бы, незначительном. Он слышал дождь за стенами, слышал треск огня, слышал, как шуршит дождевик под пальцами Тайрелла. Неужели тот нервничает? Нет, всего лишь шарит по карману — что-то ищет или проверяет, не забыл ли, но что? Телефон, зажигалку, ключи? Кулон прабабушки — его талисман? Складной нож — крошечный, но острый — вскроет сонную артерию одним движением?.. — Завтра поговорим, а пока отдыхай. Казалось, Тайрелла совсем не нервирует молчание Эллиота. Словно он видел в этом молчании куда больше, чем просто зажатость или страх. Будто точно знал, каково это — когда мысли плещутся через край, рвутся наружу, раздирают изнутри, но чем сильнее желание их высказать, тем громче тишина. — Теперь здесь — твоё пристанище, — Тайрелл обвёл комнатку рукой. Пламя заколыхалось от движения. — Это?.. — удивлённо выдохнул Эллиот. Он боялся, что спать его отправят в какой-нибудь барак с двухъярусными кроватями, где «дыхание в спину» — отнюдь не красивая метафора, а тесная реальность. — Не удивляйся. Я придаю большое значение комфорту. Но самое важное — одиночество, — Тайрелл подошёл к двери. — Одиночество — ключ. Почти ко всему. Познай себя — и познать других уже не будет так сложно. Добрых снов, Эллиот, — он переступил порог. Матовая бумага попала под дождь, но не промокнет, слова не расплывутся жалкими кляксами. — Главное — держи дверь и сердце не запертыми, — проговорил Тайрелл перед тем, как исчезнуть во тьме.*
Эллиот остался один, но не почувствовал полного одиночества. Тень Тайрелла будто бы так и застыла у камина, зависла в комнате невидимым присутствием. От этого было не по себе — тревожно, неуютно. Обстановка кричала об уюте, словно тот самый комфорт, который так ценил Тайрелл, должен был перекрыть сомнения, создав иллюзию благополучия. Не выходило: Эллиот казался себе ещё более ничтожным, чем обычно. Из-за того, что приехал сюда, надеясь не сойти с ума окончательно. Из-за того, что уцепился за соломинку, но теперь был готов разломить её напополам, а половинки вонзить себе в глаза, чтобы ничего больше не видеть. Но он видел: за окном всё так же накрапывал дождь, в камине всё так же горел огонь, и что-то неслышно, едва ощутимо манило, грозясь дать ту самую убийственную надежду, которой так боялся Эллиот. Пытаясь заглушить мысли, он снял кроссовки — в них хлюпала вода — и первым делом достал из рюкзака ноутбук, попробовал включить: всё в норме. Эллиот выдохнул, не понимая, чего в этом выдохе больше — облегчения или досады. Так ли он рад, что всё обошлось? Не испытал ли бы он большее облегчение, если бы ноутбук не включился? Что бы он почувствовал, если бы бросил его в камин? А следом и сам удобно устроился в огне, вглядываясь в дымоход словно в поисках Санты. И его подарком стала бы боль горящей плоти. И прошлое не неслось бы перед глазами тускнеющими кадрами. Он просто плавился бы, как груда металла. И всё. Порой ему и впрямь казалось, что внутри него — не кровь и внутренности, а проводки, клеммы и микросхемы. Что он — робот, машина, набор данных, влитых в систему непутёвым мастером. И более ничего. Он закрыл ноутбук. Не время странствовать по бесконечному лабиринту лжи, выслеживая жалкие отголоски правды. Не время погружаться в океан, из которого не выплыть. Не сейчас. Эллиот вошёл в стерильно-белую ванную. Ему было плевать на возможную простуду, просто хотелось смыть с себя холод. Просто тепло было одним из того немногого, что он мог чувствовать, в реальности чего почти не сомневался. Эллиот быстро разделся и проскользнул мимо зеркала — он не любил зеркала, они заставляли лишь сильнее сомневаться в себе и всём вокруг, а сомнений у него и без того было предостаточно. Вода обожгла холодом, но быстро начала теплеть. И слишком быстро стала горячей — из крайности в крайность, будто не имела понятия о золотой середине. Он закрыл глаза, желая вырваться из этой реальности. Но та, другая, прячущаяся за темнотой его век, не оказалась приятней, не приняла его с распростёртыми объятьями. Порой она его спасала: забытье, фантазии, образы — тонкая грань. Зыбучие пески, но лучше, чем болото обыденности по эту сторону. Сегодня мир иллюзий был не на его стороне. Хотелось прибегнуть к чему-то ещё, помочь себе забыться, но он противостоял этому желанию — сам не знал, зачем, и почему ещё не наплевал на всё без исключения, целиком отдавшись течению. Теплее. Холоднее. Теплее. Эллиот не понимал, что именно каким-то чудом теплилось в нём — не надежда, не вера и даже не инерция. Возможно, это была жажда, которую он ничем не мог заглушить. Подобная той, что увлекала его за собой, когда он тянулся за ещё одной, а потом ещё одной таблеткой. Ведь можно жаждать не только блага. Есть просто стремление: к разрушению, к насыщению, к чему бы то ни было. К смерти. На полке заботливо стоял гель для душа: не в пакетике, как в отелях, в обычной бутылке. Мелочь, но помогает почувствовать себя не гостем, не чужаком. Своим — в первую же ночь. Эллиот выдавил немного в ладонь: лаванда и мята. Интересно, здесь все таким пользуются? Все пахнут одинаково? Лавандово-мятные человечки в логове потерянных душ. Интересно, а Тайрелл тоже лавандово-мятный? Судя по его виду, он должен предпочитать что-то более утончённое: высокогорные розы, вербена, ирис. А если и моется гелем с этой дешёвой отдушкой, то только чтобы поддержать командный дух. Если бы Тайрелл был письмом, это был бы точно не мятый клочок бумаги. Оно пряталось бы в конверте с сургучной печатью. На желтоватом, затронутом временем листе. Выведенное чётким, каллиграфически безупречным почерком. Но стоило бы сто раз подумать, прежде чем читать его. Вернувшись в комнату, Эллиот обнаружил на столе термокружку и сэндвичи. Он не помнил, стояли ли они там раньше. Ему стало не по себе от мысли о том, что Тайрелл оставил их здесь, пока он был в душе. Всё могло быть, ведь дверь была открыта. И стоит ли вообще это есть? Кто знает, что могли туда подмешать. Эллиот не привык доверять даже себе, а уж кому-то… Но голод был сильным, а жажда — ещё сильнее. И чай был с корицей, а сэндвичи источали такой притягательный аромат, что он махнул рукой на опасения. Едва ли он боялся по-настоящему. Это был страх-из-зазеркалья, всего лишь игра. Шаг вперёд, шаг назад — всё одно. Да и когда он в последний раз ужинал, сидя у камина, под звуки непрекращающегося дождя? Никогда, конечно. Уют делал своё дело: глушил сомнения, ослеплял. Мираж. Да, здесь тепло, но оно так обманчиво, так зыбко. Может, это для того, чтобы за него хотелось держаться, ведь чем больше вероятность потерять что-то, тем оно ценнее. Эллиота клонило в сон. Завтрашний день пугал своей неотступностью. Завтра на его плечи свалятся новые люди, заботы и мысли. Тайрелл что-то сказал о «разговоре»: наверное, станет его пытать, расспрашивать о детских травмах и тайных желаниях. Ещё не хватало. Перебравшись на мягкую кровать, Эллиот подумал, что может сбежать отсюда на рассвете. Но куда? Ведь знал, что, как бы ни старался, от себя убежать не сможет. Значит, он даст «Открытой двери» шанс. Быть может, здесь он найдёт ключи от тех дверей, которые сам в себе давным-давно запер. Или нет. Потому что некоторым дверям лучше оставаться закрытыми.***