Не по понятиям

Шестьдесят первый день. Шестьдесят один день в полном одиночестве наконец-то подходит к концу. Его последняя ночь в одиночке, еë надо всего-то лишь проспать. Не так сложно, но глаза не смыкались. Бесконечные мысли и предсказания на завтрашний день крутились в голове Осаму веретеном, никак не позволяя спокойно уснуть и пережить два месяца своего заточения. Только во снах он находил своё спасение, благо, фантазия не успела его покинуть. Поэтому спал он часто и много — почти всë время. От завтрака к обеду, от обеда к ужину, а затем по кругу, снова и снова прогоняя, без преувеличения, самый скучный распорядок дня в его жизни. Делать всё равно было нечего. Чтобы не потерять счёт времени, он решил воспользоваться типичным методом из фильмов: отсчитывать дни до своего освобождения, черкая на стене по одной палочке за каждое утро. Повезло, что над нижней тёмно-зелёной половиной стены была побелка, на которой было удобно рисовать даже ногтем. Дазай думал, что свихнётся, и недели в одиночке не пробыв, но, как ни странно, последний день прошёл, а он всë ещё в здравом уме и, вроде как, трезвом рассудке. Себя нужно было сохранить для одного человека — Чуи. Он же был и единственной причиной, почему Дазай так рвался поскорее освободиться из своего одиночного заточения. Может быть, в первые дни после происшествия ему и было плевать на то, что будет, когда он вернётся, но спустя долгие дни частых раздумий, Осаму признался сам себе, что возвращаться назад ему будет страшно. Его ждёт мало приятного. Как минимум, самое вероятное и самое пугающее — его опустят. Дазай боялся этого больше всего, постоянно ощущая у себя за спиной громоздкую тень вины за свой страх. Представления о собственном опущении попросту не лезли в голову, а это значило, что всë будет куда хуже, чем то, что он видел своими глазами на чужом примере. Видеть, как это переживают другие, и испытать на своей шкуре — две совершенно разные вещи. Он может сердечно переживать за Чую, жалеть его, ненавидеть судьбу-злодейку за такие сложности в его жизни, но вот понять, что тот думает и ощущает на самом деле, не сможет никогда. Накахара никогда не говорил о том, что ему как-то плохо или тяжело, он даже ни разу не давал разговору свернуть на эту тему, пресекая все попытки Осаму выяснить его настоящие чувства. Впрочем, ответы на все вопросы в скором времени настигнут его. Может завтра, может через неделю — кто знает, когда Фёдор запланировал свою месть. Но ни один страх Осаму не пересилит его желание снова быть с Чуей. Оно и так превосходило в разы, а в последние дни обострилось до невозможного. Чем ближе было завтрашнее утро, тем жарче разгоралась его потребность в Накахаре, но время тянулось бесконечно долго, превращая минуты в часы, а самого Осаму в оголённый комок нервов. Утром, а если быть точнее, в самый разгар завтрака у заключённых, Дазая вывели из его одиночной камеры и бесконечными коридорами повели прямиком в столовую. Людей в камерах не было — все до одного уже уплетали порции мерзкой каши, попутно беседуя на насущные темы со своими собеседниками за одним столом. Там должен быть Чуя, однако там же и Фёдор со своей свитой. Дазай уже порядком устал от собственных сомнений и разногласий в своей голове, поэтому решил наконец-таки поставить в приоритет мысли о Накахаре, по возможности игнорируя Достоевского. Вроде, он не был в этой части тюрьмы всего-то два месяца, но ощущение, что он отсутствовал долгие года, не покидало его. Даже чувство еле уловимой ностальгии закралось на подкорке сознания. В камере шатена ничего не поменялось — разве что пара новых книжек лежала на тумбочке Тачихары. Койка Осаму была аккуратно заправлена и ждала обратно своего хозяина. Дазай думал, что на его место могут подселить кого-нибудь другого, но этого, по-видимому, не случилось. Слава Богу, что все его догадки таковыми и остались, а то было бы неловко вернуться и узнать, что тебе нашли замену. С другой стороны, неудивительно, что на его место никого не нашлось, ведь даже бывшая койка Накахары пустовала по сей день, и про возможных претендентов Осаму ни разу не слышал. Впервые за всё время, проведённое в тюрьме, он почувствовал, как сильно хочет, чтобы его отвели в камеру. Но охранник, приставленный к нему, даже бровью не повёл, продолжая вести Дазая к одновременно желанной и пугающей для него трапезной. Чем ближе он подходил, тем отчётливее слышались чужие оживлённые голоса, чьи-то вскрики и громкий хохот. Давно он не слышал такой сильный гомон да и просто человеческих голосов практически не слышал. Охранники были тихими. Кто знает: может, им запрещено разговаривать с такого рода заключёнными. Бывало, конечно, когда Дазай задремлет перед приёмом пищи, с той стороны двери раздастся грозное «эй!», но в основном конвой молчал, как рыба. Спасался шатен только разговорами с самим собой. Сейчас же, после стольких дней, проведённых в тишине, которую лишь изредка перебивал шум собственных мыслей, даже какофония, создаваемая грубыми голосами всех заключённых разом, была настоящей музыкой для его ушей. Народу в самой столовой было как обычно много, но если раньше это было привычно, то сейчас это «привычное» количество показалось Дазаю целой толпой. Лица начали путаться и сменяться одно другим, но, самое главное, не было того единственного, которое Осаму желал видеть сейчас. Достоевский со всей своей сворой сидят на нужных местах, знакомые мужики рассажены всё по тем же компаниям; там, в глубине зала, расположен самый отдалённый столик с опущенными, среди которых и не было Чуи. Паника быстро подкатила к горлу, но пока только невесомым комком. Обоснованных причин волноваться не было, потому что Накахара часто пропускал приём пищи, завтраки — особенно. Дазай, вспомнив об этом, предположил, что возможно сегодня как раз один из таких дней. Он не проходил мимо блока, где находятся камеры опущенных, а значит, и утверждать ничего не может. «Неужели он не знает, что я выхожу именно сегодня? Вот чёрт, столько страшных подозрений. Не могли же его убить в самом деле?! Хотя Фёдор… Нет, нет и ещё раз нет! С ним всё в порядке, и, скорее всего, вечером мы с ним увидимся. Что могло произойти за какие-то жалкие два месяца?» — попытался успокоить себя этими словами Дазай, но еле уловимая внутренняя тревога никуда и не думала исчезать. Укрепилась она ещё больше, когда он начал замечать, как со всех сторон на него направлены различных эмоций взгляды. Его пристальное оглядывание зала оказалось взаимным, отчего он, наверное, первый раз за всю жизнь почувствовал себя не в своей тарелке. Кто-то смотрел презрительно, кто-то, напротив, с большим уважением — не каждый день люди решаются надрать блатным их высокомерные зады, так что для кого-то он вышел из этой ситуации самым настоящим героем. Жаль, что эта малая группа арестантов которые скорее «за» него, нежели «против», состоит либо из опущенных, либо из тех, кто втихую недолюбливает верхушку. Никаким влиянием ни те, ни другие не обладают. Единственным, пожалуй, на всю столовую, кто не смотрел на него сейчас, был Фёдор. Темноволосый, конечно, никогда не был предсказуемым человеком, но Дазай был уверен, что тот удостоит его честь хотя бы показушным безразличным взглядом. Увы, даже от беседы с Готорном, который, к слову, ни капли не скрывал своей ненависти, он не оторвался. Как будто никакого Осаму Дазая нет и не было вовсе, а все остальные, как дураки, уставились в пустоту. Это настораживало ровно так же, как если бы у русского была противоположная реакция. Нехорошо это всё… Дазай подумал, что неплохо было бы найти своих сокамерников. Под пристальными взглядами чужих глаз он взял свой поднос с едой и принялся выискивать ещё одну рыжую голову, благо, во всей тюрьме таких было немного, что всегда значительно облегчало любые поиски. Когда они столкнулись взглядами, и Тачихара, и Джон моментально опустили головы в свои тарелки и начали быстро о чём-то переговариваться, делая вид, что будто бы и не заметили Дазая совсем. В любом случае все остальные столы были заняты, а другие заключённые точно бы обрадовались компании Дазая меньше родных соседей. Шатен молча приземлился прямо напротив своих сокамерников, прибывая в полном неведении по поводу того, с чего начать разговор и стоит ли начинать его вообще. Атмосфера вмиг накалилась до предела, снова ставя Осаму в неловкое и совершенно безвыходное положение. Не один он испытывал дискомфорт. По парням было заметно, что они точно также ощущают себя максимально неуютно. Видимо, у них в горле встал такой же ком, как и у Дазая. Он видел, как они оба давятся своей холодной кашей, лишь бы не поднимать на него взгляд. Интересно, какие эмоции у них насчёт всего на самом деле? Он более чем уверен, что весь спектакль с игнорированием с их стороны — обычная показуха. В целях личной безопасности, естественно. Наверное, стоило подыграть им раньше и уйти, никого не подставляя, ведь если ты находишься в непозволительной близости с объектом всеобщих обсуждений, то вскоре и ты сам можешь стать таковым. Но уход куда-то и мельтешение в поисках нового места сделали бы ситуацию ещё более нелепой, а Дазая, в глазах наблюдателей, ещё и круглым дураком. Поэтому он решил остаться с ними за одним столом и также сделать вид, что они незнакомы. Но, несмотря на все старания Дазая сделать себя как можно более незаметным и тихим, нашлись те, кто всё же не сдержался и решил докопаться до Осаму. В сторону их стола направлялась небольшая группа из трёх человек — всех Дазай очень хорошо знал. Известная тройка, к которой случайным образом прибились и Джон с Мичизу. Их нельзя было назвать блатными, но и обычные мужики стояли на порожек ниже. В общем, иногда они где-то выделялись, но, в основном, были ничуть не лучше простых арестантов. Для Дазая они всегда были обыкновенными лузерами, которые просто не могли побиться наверх из-за своей глупости и, в больше мере, потому, что Достоевский этих троих, мягко говоря, недолюбливал, в чём сам признавался неоднократно. Сейчас они, видимо, пришли вершить самосуд над тем, кто всё ещё, по факту, стоит выше них, пускай это и не надолго. Забавно. — Что этому недоноску нужно от вас? К Джону и Тачихаре обратился тот, что был по середине — Иошимо, самый перекаченный из троих и самый тупой. Хоть на словах они и были все равны, но именно он являлся негласным лидером этой троицы. В сторону Осаму он даже не посмотрел, но злой тон был адресован именно ему, что Дазай не смог проигнорировать: — Ничего мне от них не нужно, остынь. Здесь было свободное место — я сел, не обессудь… — Дазай хотел не вкладывать в эти слова никакой язвы, но вот только он не смог удержаться. — Как видишь, места тут ещё есть, и если есть желание, то я разрешаю тебе сотрапезничать с нами. — Ты, блять, нарываешься, что ли? Иошимо сразу принял боевую стойку, из-за чего и сам Осаму рефлекторно подскочил со стула, но драться он не собирался. Вокруг хоть и не набежало толпы, но он словно кожей прочувствовал, как чужие взгляды за его спиной стали более внимательными, да и разговоры затихли. Это — ненужное внимание, которого становится всё больше и больше. Шатен не искал его, но получил в десятикратном размере в самой нелепой ситуации, какая только могла быть. Подраться из-за места в тюремной столовке? Конечно, истинная причина лежит чуть глубже, но со стороны кажется именно так. Смешно. Чего-то такого Осаму и ждал сегодня, правда он думал, что его сердце успокоится хотя бы насчёт Чуи, а всё остальное устроится само собой. Один только чёрт знает, где носит этого Накахару. Дазая начинает не на шутку злить сегодняшний день, и, скорее всего, дело отнюдь не в том, что он встал не с той ноги. Иошимо и не думал успокаиваться: он пыхтел и всë рвался набить морду Дазая. Осаму задался вопросом о том, а правда ли его все так ненавидят? Или каждый так рисуется перед Фёдором, показывая подобным образом свою верность? Дазай знал с точностью в сто один процент, что этот парень сейчас играет перед единственным зрителем, который на них даже не смотрит. Всë ради Достоевского — для него одного. Этот парень плевать хотел на Дазая. Жаль, что мозгов ему не хватит додуматься, что и Фёдору совершенно также плевать на его театр. Скорее всего, Иошимо и не знает вовсе, что конкретно произошло. Он, как и все здесь, за исключением некоторых, слышал только слухи и ничего, кроме них; и то Осаму зуб даст, что они все максимально поверхностные и приукрашенные донельзя. Наверное, от правды остались только имена главных участников. Эх, и поплатится же потом тот, кто их распустил! Гнилой тюремный мирок… — Иошимо, перестань! — вскрикнул Тачихара гораздо громче, чем должен был, но тут же вновь окутал свой голос безразличным тоном. — Пойдём отсюда, он не достоин нашего внимания. После этих слов Тачихара и Джон подняли свои наполовину опустевшие подносы, и, толкая с обоих сторон всё ещё пышущего гневом Иошиму, увели его прочь, оставив Осаму одного за большим столом. Надолго в столовой он не остался. Парень решил вернуться в камеру сразу через несколько минут после ухода соседей. Шатен никогда бы не подумал, что ему будет так радостно возвращаться обратно в свою клетку. Койки тут и в одиночке не отличались совершенно ничем, но на своей собственной, родной лежать было в разы приятнее и комфортнее. Ему вспомнился тот день, когда он рассказал ребятам всю правду, ведь после они больше не виделись. Смотря сейчас на их личные вещи, на небрежно заправленную койку Джона, он понял, что действительно скучал по ним всë это время. Их общества Дазаю не хватало наряду с Накахарой. Не в такой степени, конечно, но всë же. Джон и Тачихара пришли только через двадцать минут — даже позже, чем наступил конец завтрака по расписанию. Парни сразу расселись по своим местам, и оба взяли по книге. Не для того, чтобы читать их, а ради образа занятых, у которых нет времени на какие-то там разговоры по душам. Осаму знал, что неловкого молчания тут не избежать, поэтому он решил, что лучше уж начнёт говорить первым и столкнется с открытым игнором, чем просидит ещё один день в оглушающем молчании. — Ребят… — никто из парней не решился отозваться на голос Дазая, но, будучи уверенным, что оба слушают его очень даже внимательно, парень продолжил: — Эм, вот так неожиданно получилось, что я ушёл на свидание и пропал на пару месяцев, правда? Вы, наверное, уже в курсе всего произошедшего, и поскольку вы осведомлены чуть больше, чем другие… — Дазай замолчал, не понимая, для чего он сейчас оправдывается. — Короче, парни, я скучал. Молчание, вопреки всем ожиданиям, осталось таким же гробовым, загоняя всех в комнате в безвыходное положение. Не услышав ни от кого ответа на своë искренне признание, в расстроенных чувствах Дазай хотел было отвернуться к стене и сделать вид, что никогда и не начинал говорить, но не успел и одним мускулом пошевелить, как с верхнего яруса спрыгнул Тачихара, за ним с соседней кровати поднялся Джон, и оба встали напротив койки Дазая. Не то, чтобы они выглядели устрашающе — скорее, он не мог счесть какую-либо эмоцию с их лиц. Долгое время они пялились на Дазая, пока наконец-то почти что одновременно не заорали, как сильно они скучали, и практически накинулись на него, приговаривая, мол, чего же он так задержался. После всевозможных обменов любезностями, парни по очереди начали рассказывать, что же было в его отсутствие. Оказывается, неплохо так Осаму Достоевского приложил — ему понадобилось целых три дня в лазарете. Долго велись споры о том, кто именно сделал такое с блатными и почему Осаму вдруг посадили в одиночку. Заключённые хоть и немного недалëкие, но два плюс два сложить смогли. А вот насчёт причин до сих пор ходят всевозможные слухи, и верный, к слову, тоже затесался между болтливыми языками, но так и остался неподтверждённой догадкой наравне с остальными. «Они говорят столько всего, но ни разу не упомянули Чую. Я начинаю не на шутку волноваться… Может, с ним и правда случилось что-то серьёзное?! Но почему тогда они не сказали мне этого первым делом?» — пытался найти оправдание Дазай. Он узнал абсолютно всë, кроме того, что по-настоящему его интересует. — Всё это, конечно, очень интересно, но у меня остался один вопрос… С Чуей всë в порядке? — наконец решился спросить он. Парни мигом помрачнели в лице. Тема, которую они вдвоём всеми силами избегали, мало того, что неизбежно их настигла, так ещё и в момент, когда оба не были готовы. Дазаю не понравилась реакция на его вопрос, но, собрав брови в кучу и облокотившись на стену, он всë же продолжил ждать ответа. — А, с Чуей? — притворяться дурачком у Джона получалось из рук вон плохо. — С ним-то всë более чем в порядке, можешь даже не переживать, — Стейнбек издал тихий, но до ужаса нервный смешок. — А если поконкретнее? Говорите, как есть. — Дазай, — продолжил уже Тачихара, сразу уловив, что Джон не справляется, — послушай, с Чуей и правда всë хорошо, — парень на секунду прервался и сделал протяжный вдох. — В общем, не вижу смысла томить… Чую оправдали, и теперь он на свободе. Слова, сказанные Мичизу, дошли до Осаму не сразу. А настоящие эмоции, ими вызванные, проявятся позже, но накроют его сильно и резко — не хуже какого-нибудь цунами. — Ч-что? Выпустили?.. Дазай тихо выдохнул, обмяк и уставил свой пустой взгляд прямо на Тачихару. Внутри что-то с треском рухнуло. — Практически сразу после твоей изоляции, — добавил Джон, отводя глаза в сторону и укладывая руки за спиной. — Дазай, ты как? — Мичизу пару раз щелкнул пальцами перед его лицом, и только на последний щелчок парень очухался. Тогда он продолжил: — Не волнуйся, его и пальцем не трогали до того, как он вышел, так что… — Да… я понял, — Осаму поднял ладонь, прерывая соседа, и тот сразу понял, что лучше вернуться обратно на койку, дать нормально усвоить эту новость. «Выпустили! Оправдали и выпустили! Как же… Нет, не верится! Он же ещё и связаться со мной не мог! Боже, сколько же я упустил…» — одни и те же мысли крутились в его голове. Шатен продолжал сидеть на кровати, уперев локти в колени и нервно грызя ногти. Всë звучало так по-глупому нереально, отчего он не понимал, что конкретно должен думать и чувствовать. Сидя в одиночке, Дазай навязывал себе что угодно, но не это. Удивительным и ещё больше пугающим для него было поведение Фёдора. Русский, не зная об освобождении Чуи, не мстил ему? А, узнав, так спокойно отпустил? Не верится… Не значило бы это то, что Достоевский задумал отыграться на Дазае за двоих. Снова затишье, только уже перед более разрушительной бурей. Хотя Осаму готовился и к такому. Гадал, как Фёдор будет его ломать. Прожив с ним бок о бок пусть и немного, но всë же достаточно, чтобы понять все чужие способности, сейчас каждый раз кадык нервно подрагивал при представлении своего несчастного будущего. Впрочем, такая перспектива дарила ещё и долю облегчения. Главное, что весь этот ужас будет переживать не Чуя. Дазай вытерпит за обоих. Будет каждый день, каждую минуту страдать за Накахару, если потребуется. Может, хоть так он сполна ответит за всю боль, что причинил рыжему когда-то. Первый день только начался, но уже обещает быть, так сказать, насыщенным. Дазай провалялся на кровати, перебирая различные новые мысли в своей голове, до самого обеда. Ни Джон, ни Тачихара с ним больше не разговаривали. Оба понимали, каково ему сейчас. Мичизу просто начал заниматься своими делами, а именно — читать старенькую книжку из библиотеки, будто подчистую забыв о только что произошедшем разговоре; а вот Джон открыто нервничал, пусть и пытался это скрыть. Он винил себя. В тот роковой вечер, предупреди он Осаму — ничего бы не случилось. Тачихара пытался убедить его, что корить себя не стоит, и у Стейнбека одно время получилось отвлечься, но сейчас совесть опять заиграла на струнах его нервов. Джон не мог молчать. Может, Мичизу и твердит что-то, мол, Достоевский тебя запугал, и ты ничего не мог сделать, но чтобы наконец успокоиться, ему было жизненно необходимо прощение Дазая. Ведь именно они с Чуей пострадали от его жалкой беспомощности перед блатными. Они являются теми, кто в этот же день набил им морду, не испугавшись чужого напыщенного статуса. Вся злость и обида на самого себя снова отравили сердце больным уколом. Нет, не может так больше продолжаться. Либо сейчас, когда тема особенно остра, либо до конца жизни Джон себя не простит. — Дазай, — оборвал он тишину, игнорируя недовольный взгляд свесившийся сверху рыжей головы, — послушай, я хочу кое в чем тебе признаться… — то, как Осаму заметно напрягся, выбило из равновесия ещё больше. Стейнбек сжал пальцы на коленях посильнее, продолжив: — В тот день, когда всë случилось, охранник днём передал мне для тебя записку. Я засунул еë в карман, но и подумать ничего не успел, как Достоевский подошёл и забрал еë у меня… — наблюдая за реакцией напротив, Джон невольно сглотнул, но поспешил закончить до того, как услышит что-либо в свой адрес. — Я понимал, что совершаю что-то плохое, но, чёрт! Он же мог сделать со мной всë что угодно, и, честно, я испугался. Я правда места себе не нахожу, видя, последствия этого глупого страха. Прости меня, если сможешь, Дазай. — Не стоит, — Осаму улыбался как-то печально, но в то же время легко. — Джон, я знаю Фёдора. Если бы ты так не сделал, то ничего бы всё равно не поменялось — только ты сам пострадал бы. Сейчас я понимаю, что не смог бы обойти Достоевского. Он бы всё равно настиг нас, так что не вини себя. — Спасибо, Дазай. После разговора парни отвлеклись на шум в коридоре, который постепенно нарастал, приближаясь к их камере. Вот так быстро наступил обед. Тачихара слез с койки, посмотрев уже более спокойно на Джона, и обернулся к Осаму: — Ты пойдёшь? — Нет, мне нужно ещё немного подумать. Без лишних вопросов Мичизу слегка подтолкнул Стейнбека в спину, и, дождавшись охранника, они оба покинули камеру, оставляя Дазая опять наедине с собой. Это так иронично. Как будто ему двух месяцев не хватило на копание в собственных мозгах. С уходом соседей Осаму стал чувствовать себя более свободно. Точнее, понял, что может хоть орать, хоть стены пинать, только чтоб сторожевых не привлечь. И вот теперь все эмоции по поводу освобождения Чуи начали по одной вылазить, оставляя за собой толстенный рубец на сердце. Вместе с упомянутым ранее облегчением первой пришла искренняя, светлая радость за парня. Он наконец-то избавился от своего каждодневного кошмара наяву, от постоянного страха за свою жизнь и сохранность тела. Для Накахары добились справедливости, с него сняли все ужасные обвинения, и теперь органы будут искать настоящего убийцу. Он сможет обрести покой и вновь зажить нормальной жизнью, открывая для себя — Дазай надеется — только лучшие её стороны. Осаму впервые счастлив за чужое счастье. Это называют любовью, верно? Постепенно им стал завладевать интерес и любопытство, которые, увы, наверное, никогда не утолятся. Как там устроился Чуя? Вспоминает ли он о нём или поскорее забыл как одно из страшных тюремных воспоминаний? Скучает? Почему-то допущение, что Чуя может и мысли о Дазае не проронить или вообще найти себе кого-то другого, разбивало и причиняло такую боль, что ни одно пулевое ранение, ни одна порезанная вена с ней не сравнятся. Так, медленно, но верно глубокая чёрная печаль накрыла былую радость, раздавливая её, как маленького жалкого жучка. Дазая начало жутко ломать изнутри. Будто по рёбрам, животу кто-то со всей силы бьёт молотком, обжигает горло и пережимает его. Чтобы невозможно было не только выдохнуть, но и вдохнуть. Чуи с ним больше нет. Он уверен, что никогда в жизни больше не увидит его больших голубых глаз, не прикоснётся к мягким, непослушным волосам, которые даже при тусклом свете из маленьких окон пылают так, что, кажется, можно почувствовать жар, от них исходящий; маленькие, еле заметные веснушки на чужих щеках никогда уже не привлекут его взгляд, а тонкие холодные руки не дотронутся до его лица. Сколько ещё Дазаю сидеть? Приговор огласили на тридцать три года, и даже одного ещё не прошло. Да даже если по счастливой случайности его выпустят раньше, Осаму и не подумает искать Чую. У него уже будет нормальная жизнь, а Дазай в ней станет лишь грязным воспоминанием прошлого. Мысль о том, чтобы быть Чуе омерзительным и ненужным, уничтожила всю его последнюю выдержку. Осаму понял, что плачет, когда бинты на запястьях промокли. «Ненужный, ненужный, ненужный! Снова! Опять! Опять один! — он беззвучно кричал, стуча кулаком по кровати. — Может… пока не поздно… Нет! Уже поздно! Два месяца прошло, Дазай! — слёзы, обжигающие щёки, вновь хлынули из глаз. Парень начал задыхаться, а этот приступ уже граничил с истерикой. — Ты уже — слышишь! — уже никому нахер не сдался! Чуе будет хорошо без тебя, ведь ты несёшь только одни проблемы! Своим побегом, своими действиями, своим присутствием! А, чёрт! — Дазай еле сдерживался. Горло саднило, хотелось кричать что есть мочи. Не видя перед собой ничего из-за слёз, он схватился ладонями за шею и начал царапать её, в надежде хоть так заглушить себя. — Только своим отсутствием ты приносишь пользу, как ты до сих пор не понял?! Тупой, глупый, бестолочь!» В нарастающем пожаре уже настоящей истерики Дазай не заметил, как во всём этом эмоциональном коктейле замешалась злость. Едкая, горячая. Казалось, что это — последняя капля перед тем, как Осаму взорвётся и растечётся по полу раскаленной лавой. И объектом, на который полностью и без остатка выльется вся эта ненависть, будет, несомненно, Фёдор. Фёдор и то, какие законы он здесь поддерживает. Ведь только из-за Достоевского всë и случилось: пострадал Чуя, пострадало ещё много людей, Хиротсу был убит, по сути, тоже из-за него. И самое главное — из-за русского, который не смог сдержать свое желание проучить и наказать Дазая и всё-таки помешал им с Чуей, Осаму нормально с ним не попрощался. Накахара не ощутил его поддержки в важный и самый значимый период его жизни. Он многое не успел сказать, сделать. Да, в конце концов, Фëдор украл и растоптал их прощальный поцелуй, не дав даже шанса взглянуть друг на друга! Ну ничего, один уже доигрался. Дазай готов хоть сейчас при всех конвойных и заключённых разорвать Достоевского на части. Или поступить, как с Хиротсу, заставив темноволосого мучиться последние минуты жизни. Просто так ему всё с рук не сойдёт — слишком много людей пострадало из-за него. Дазай не знал, сколько прошло времени с момента ухода соседей на обед, но понимал, что он уже довольно долго сидел один. Они, наверное, пошли в общую — решили оставить его наедине со своими мыслями. Что ж, хуже было бы, если бы они всё-таки застали всю развернувшуюся здесь сцену. Осаму утёр нос, тыльной стороной ладони смахнув застывшие слёзы, встал и направился к умывальнику. Он чувствовал, как горели его щёки. Наверняка они сейчас краснее самого спелого помидора. Голова побаливала. Сначала в районе затылка, а потом начала отдаваться в виски. К счастью, холодная вода помогла прийти в себя и вернуть облик более-менее нормального человека. Освежившись, Дазай вдохнул поглубже, вышел и остановился у решётки. Из других камер доносились чужие голоса, а значит, свободное время либо в самом разгаре, либо подходит к концу (они уж слишком оживлённые). Подумав об ужине, шатен ощутил, как желудок скрутился и ворчливо пожаловался на голод. Удивительно, но Осаму и правда чертовски проголодался. Настолько, что он готов был аж две порции съесть. Неплохо истерика выматывает! Скоротать время в ожидании ужина помогла книжка, которую он привёз с собой, когда только сел. Осаму постоянно забывал про её существование, набирая всë новые произведения из библиотеки, и никак не мог дочитать. Сначала было интересно: знакомство с героями, первые завязки нешибко мудрëного сюжета, но вскоре события начали казаться нудными и затянутыми, а решения и мотивация героев — нелогичными и раздражающими. Поэтому книга была отложена куда-то в глубь тумбочки и благополучно забыта, лишь иногда отдаваясь небольшим уколом совести за некую незаконченность. Почему бы не расправиться с ней сейчас? Дазай как раз и время убьёт, и дело закончит, и окончательно успокоится. Желудок периодически напоминал о себе громкими, неловкими бульканьями, но наконец-то топот армейских ботинок раздался из дали коридора. Парень вскочил, отбрасывая в стенку так и не дочитанную книгу, и подбежал к решётке, параллельно поправляя причёску. Во-первых, никто не должен и подумать, что он плакал; во-вторых, никто не должен допустить, что он теперь слабое звено, и попытаться как-то на нём отыграться. Дазай почувствовал себя на месте Чуи, которому приходилось также отстаивать остатки своего достоинства, и покрепче сжал кулаки. Нет — он и приблизительно не может понять, что Накахаре довелось испытать. Из-за него. Наверное, если бы охранник в этот же момент не появился прямо перед Осаму, он выбил бы эту чëртову решетку от злости. Пришлось успокоиться, а то получил бы сполна. Охранник осмотрел его, хмыкнул и, выпустив Осаму, хлопнул его по плечу. Дазая насторожился и тут же вспомнил, что вообще-то направляется в столовую. Туда, где практически каждая душа тебя презирает, считает грязью из-под ногтей. Не стоит давать диким зверям повод разорвать себя на части, поэтому он, сжав руки и подняв голову по выше, направился навстречу к врагам. Сев за отдельный, самый дальний стол, где, возможно, раньше сидел и Чуя, Дазай больше отвечал на злобные, горящие взгляды, направленные в его адрес, нежели ел. Пока что к нему никто не подходил — только разок прилетела откуда-то из-за спины чья-то издëвка. Мичизу и Джон на него даже не обернулись, и хорошо. Вообще Дазай рад, что из-за его драки с блатными страдает только он сам. Эти блатные, кстати, до сих пор не обращали на него никакого внимания. Но Осаму видел и знал улыбку Фёдора, с которой тот сейчас сидит и общается с заключёнными. Пусть глаза его не смотрят на Дазая, но темноволосый всë равно наблюдает. Свысока, из каждого угла. Наблюдает за тем, как мышка медленно приближается к его ловушке. — Увы, Фёдор, на этот раз мышка будет умнее, — буркнул Дазай и засунул в рот ложку гречки. Осаму не мог нормально смотреть на Достоевского, не представляя, как тот жалобно кряхтит, прямо как тот старик, лёжа в луже собственной крови и других жидкостей. Парень был готов хоть сейчас вскочить и харкнуть ему в морду: он был на пределе, но что-то сдерживало его. Либо остатки инстинкта самосохранения подавали сигналы, либо чутьё просто выжидало момента. Однозначно было лишь то, что долго он держаться не сможет. Именно поэтому после ужина ноги как будто сами повели его в общую. Дазай упорно сопротивлялся самому себе, размышляя, что в общей его точно либо изобьют, либо нагнут, но самоуверенная, желавшая отомстить сторона его личности взяла верх. Нет смысла ему жить, если шатен ещё раз не поставит человека, который эту жизнь разрушил, на место. Только показавшись в дверях общей, Дазай почувствовал, как голодные взгляды вновь накинулись на него. Осаму буквально ощущал на своей коже, как они осматривают каждый сантиметр его тела, как чьи-то липкие грязные руки уже тянутся к нему. Ведь территория общей — это территория, где кончается безопасность. И порой никакая пара охранников, стоящих по бокам этой границы, не сможет спасти. Следующим, что он почувствовал, был тот самый леденящий, надменный, но очень мимолётный взгляд Фёдора. Его одного хватило, чтобы пробрать тело Дазая до костей. Сначала хватило холодом, но сразу после его опалил гнев в самом чистом его виде. Живот поджался, а в груди полыхало кострище, да так, что трудно было вдохнуть. Но с каждым вдохом, с каждой секундой, пока Дазай смотрел на Достоевского, оно разгоралось всë сильнее. Гнев и Гордыня. Огонь и Лëд. Здесь — прямо напротив друг друга. Сегодня огонь точно не позволит себе проиграть. Фëдор только повернулся в сторону Готорна и не успел открыть рта, как чужой голос из начала комнаты заставил его повернуться. — Фёдор! — Дазай сказал это даже слишком грозно и громко. Вся общая резко затихла. Теперь точно каждый присутствующий смотрит на них. Какой-то сопляк, чудом добившийся авторитета, два месяца сидел в одиночестве за то, что перешёл дорогу самому главному, тому, кто лично пригрел его у себя, и сейчас снова нарывается? Да ещё и при всех! Возмутительно, не так ли? Дазай ещё и сделать ничего не успел, как толпа уже собралась вокруг и начала тихо перешёптываться. А Фёдор даже и не думал вставать. Устремив свои маленькие красные глазки прямо на Осаму, он улыбался. Игра началась, а Достоевский ведь так любит игры! Он даже сидел, не скрывая своей важности. Нога на ногу, спина ровная, натянута, как струна, руки аккуратно сложены в замок на коленке. Только одна улыбка, мерзкая, до жути напыщенная, показывала сполна всë чужое высокомерие. Показывала, что к каждому из присутствующих он относится, как к куску грязи. Даже к своему оппоненту, который набрался смелости вновь встать против него. Впрочем, Фёдор только этого и ждал. Он признаётся, что ни одна зверушка здесь его так не развлекала, как это делает Дазай. Без его глупых выходок и нелепой уверенности в том, что он умнее, два месяца Фёдора одолевала хандра. — Фëдор, мать твою, ты что, оглох?! — Осаму не сдержался и крикнул ещё раз. Он уже полностью отдался воле эмоций. — Эй, сопляк, — раздался голос из толпы, и перед Дазаем появился Иошимо. — Тебя совсем, что ли, жизнь ничему не учит? Радуйся, что тебя в первую же минуту не опустили, как твоего дружка! Он замахнулся, чтобы схватить Осаму, но тот ловко увернулся, ударил его в живот и, не упуская момента, зарядил коленом по челюсти. Иошимо упал, толпа взревела, но Дазая она совсем не волновала. Он одной ногой встал на чужую грудь и тихо, но безумно пугающе сказал: — Лучше бы ты этого не говорил, дружок. Один из охранников, до этого момента просто наблюдавший, хотел было вмешаться и всех разогнать, но рука коллеги резко остановила его, как только мужчина сделал шаг. — Никола, ты чего? Не видишь, что там за беспредел? — Думаю, нам стоит остаться на месте. Если начнётся массовая драка, вмешаемся. А тем временем толпа взволновалась ещё пуще. Со всех сторон летели оскорбления и чьи-то возмущённые выкрики. Шайка этого Иошимо уже активно пробиралась в атаку, и вот казалось, что сейчас начнётся настоящее побоище, но тут мягкий, властный голос одной фразой заставил всех стихнуть: — Прекратите, я сам с ним разберусь. Фёдор встал и плавной походкой подошёл к Дазаю чуть ли не вплотную. Осаму испепелял его взглядом, но огромная ледяная стена напротив даже и не думала таять. — Я слушаю тебя, Дазай. Ты ведь хотел мне что-то сказать? Парень слышал, как оппонент открыто смеялся над ним, и не смог устоять. Он рыкнул, схватил Фёдора за ворот робы, чего тот не ожидал, и вспылил. — Жалкая ты крыса, Достоевский! Ты доволен тем, что сделал?! Доволен?! Посмотри на них, — он повернул его в сторону заключённых. — Рад, что они пляшут под твою дудку, как стадо баранов?! Ты рад, что своими мерзостными понятиями и законами поломал кучу жизней?! Те, кого ты и твои ëбаные шестерки опустили, те, кто тупо тебя боится, поэтому делают всё, что ты прикажешь — тебя вообще совесть не мучает?! Хотя, что это я? У таких, как ты, еë и нет! — Дазай набрал побольше воздуха и продолжил: — Из-за тебя, тварь, я даже с Чуей не попрощался! В такой важный, сука, для него день меня не было рядом! — Мамочки, а я-то думал, ты за два месяца забыл про своего ненаглядного! — посмеялся Фёдор ему прямо в лицо. — Как жаль, что тюрьма не увидела вашего драматичного расставания! Носовыми платочками бы точно не запаслись! Достоевский хотел ещё что-то сказать, но его прервал хлёсткий удар по щеке. Он дотронулся до горящего места, немного потёр его и улыбнулся ещё шире. — Заткнись, Фёдор. Из-за животных законов, которые ты здесь охотно поддерживаешь, люди страдают! Невиновные, блять, люди! Ты считаешь это нормальным? Вы, блять, — Осаму обратился уже к толпе, — считаете это нормальным?! В любой день любой из вас может оказаться на койке опущенных, стоит только нарушить какой-нибудь тупой запрет! С опущенными даже говорить нельзя — вы вообще в своём уме?! Вы же не звери, так почему ведёте себя в сто раз хуже?! Дазай всматривался в глаза каждому, пока говорил, но ни в одном не находил отклика. Все стояли с такими рожами, будто слушают ересь полнейшую. И это его в конец сломило. Шатен вновь обратился к Фёдору, но уже не смотрел на него. Осаму просто выливал на него всë, что накопилось, всю желчь, что образовалась по отношению к нему. Забывшись, Дазай рассказал о Чуе, о том, что Накахара был единственным, кем он дорожил и за кого был готов каждого в этой тюрьме разорвать. Он кричал, хватался за чужую рубашку, не сдерживая слёзы, пока чужая рука на плече не выдернула его из урагана обострившихся чувств. — Довольно, я услышал тебя, — Фёдор выглядел совсем иначе. Таким серьёзным и даже немного расстроенным Дазай не видел его никогда. Неужели достучался?.. — Знаешь, почему ты до сих пор не опущен? Я тебя уважаю. Ты не похож ни на одного человека здесь, как и я. Собственно, поэтому ты и встал подле меня так быстро. — Что ты хочешь сказать? — Дазай совсем ничего не понимал — он был истощен. — Я помогу тебе. В последний раз. А это уже окончательно сразило Осаму наповал. Наверное, если бы не рука Достоевского, которая его удерживала в вертикальном положении, парень бы точно грохнулся ему в ноги. Он запутался: слова Фёдора не казались реальными. Они с Чуей столько от него натерпелись, а теперь он хочет помочь? Помочь в чём? Сбежать? Мозг совсем не работал и не принимал информацию, но шатен озвучил единственный из тысячи вопрос, который его волновал: — Почему? Почему ты всë разрушил, а теперь помогаешь? — голос Дазая дрожал. Он не поднимал голову, чтобы не показывать влажных от слёз глаз. — Звучит смешно, но вы с этим Чуей мне кое-кого напомнили. Завтра мы всë обсудим, а на сегодня наш разговор окончен, — кратко объяснил Фёдор и отпустил чужое плечо. Он хотел было развернуться, чтобы сесть обратно на своё место, но заметил, что заключённые так и остались стоять на своих местах: чей-то взгляд смягчился, а чей-то стал ещё более возмущённым и вопрошающим. Достоевский нахмурил брови и повторил толпе более грубо: — Я сказал, разговор окончен. Чего стоим? Все обратно по своим делам разошлись! Дазай поплёлся к выходу, еле перебирая ногами. Благо, там его встретил Никола, который жестом показал своему коллеге, что отведёт его в камеру. Осаму предстояла ещё одна долгая ночь размышлений.