***
Холодный ветер дул с Невы, пробирая насквозь, но удивительнейшим образом отрезвляя. Яков Гуро неспешна шёл вдоль набережной и размышлял. О ведьмах, о предательстве, о деле, о жизни в целом. Вся эта ситуация… она не выбивала его из колеи, нет. С трудностями он давно привык бороться, и это была лишь одна из них. Но почему-то именно сейчас было как-никогда тяжело. То ли от осознания того, что его переиграли, то ли это просто усталость навалилась: за прошедшие сутки спать ему не доводилось, а нервное напряжение не отпускало. Натянутая струна, что пока ещё не готова оборваться, но по-прежнему к этому близка. Каждый шаг отдавался болью, мысли метались, кружились, не давая возможности зацепиться за что-то одно. В голову словно свинца налили, и Гуро уже знал, что вскоре эта тяжесть перерастёт в мигрень. По лестнице собственного дома он практически взлетел, предварительно расставшись с верхней одеждой и находу отдав слугам распоряжения, прекрасно зная, что в особых обстоятельствах они все равно сделать ничего не смогут. Газета, которую Гуро до этого держал в руках, полетела на маленький столик у кровати. Сюртук — на спинку кресла. Порядок он наведёт позже. А сейчас… Сейчас необходимо отдохнуть. Иначе чертовых мерзавцев, возомнивших о себе невесть что, ловить будет некому.***
— Барин! Там в прихожей какой-то юноша стоит, говорит, что ему необходимо с вами говорить. — Проводи, — спокойно произнёс Гуро, чуть поморщившись от головной боли. Голос Захара звучал сейчас для него набатом. Мужчина догадывался, кого нелегкая принесла к дверям его дома, и совершенно не был удивлён такому раскладу. Написанная в газете статья, что была подписана именем Гоголя, вполне могла принадлежать перу совершенно другого человека. И он хотел в этом убедиться, с удивлением отмечая для себе, что даже надеется именно на такой расклад. Гоголь ворвался в комнату, словно вихрь. На его лице была написана такая смесь негодования, растерянности и решительности, что последние сомнения были отброшены сразу. Николай этого не писал. И это почему-то несказанно радовало. Следователь не спеша поднялся, приветствуя гостя, и вежливо спросил, привычно усмехаясь: — Не желаете ли чаю? На лице писателя застыло замешательство, не такой встречи он, очевидно, ожидал. Взгляд голубых глаз скользнул по столу, на котором стоял поднос с чайным сервизом, и зацепился за лежащую рядом газету. — Я… не писал этого. Клянусь. Марина Фёдоровна мне все рассказала и… — Я Вам верю, Николай Васильевич. Присядете? — перебил его Гуро, подкрепляя предложение жестом. Улыбка быстро сошла с его лица, мысль, совершенно неожиданно пришла ему в голову будучи абсолютно очевидной. Писатель повиновался, и уже собирался было что-то сказать, но следователь вновь его опередил: — Очень мило с Вашей стороны было придти сюда, чтобы окончательно разубедить меня в мысли, что все это ничто иное, как Ваша месть за тот случай в Диканьке. Я оценил, Николай Васильевич, поверьте. Но на Вашем месте, я бы первым делом подумал о себе самом. В конце концов, статья, что некто подписал Вашим именем, очевидно чудодейственнейшим образом минула цензуру, а потому у Вас, друг мой, могут быть проблемы. В словах Гуро не было ни намёка на насмешку или угрозу, но в глазах Гоголя мелькнуло что-то такое, что заставило мужчину продолжить. — Полно Вам, Николай Васильевич, это не угроза. Это предостережение. Мы оба с Вами знаем, на примере того же Александра Сергеевича, что бывает, когда писатель выпускает что-то, что не слишком нравится власти. — В таком случае, я навряд ли смогу что-то с этим сделать, — хмыкнув, ответствовал Гоголь. — В первую очередь, Дорогой Николай Васильевич, я попросил бы Вас теперь быть осмотрительнее. Это касается и той большой игры, в которую Вы вовлеклись вполне осознанно. И вот Вам мой совет, — следователь выдержал небольшую паузу. — Больше никуда не ввязывайтесь. Пишите свои книги, и не провоцируйте тех, с кем мне не посчастливилось вступить в конфронтацию. Как Вы понимаете, я отступать не намерен. И дело доведу до конца во что бы мне это не стало. И для Вас будет лучше, если Вы вернётесь к тому замечательному правилу, что установили для самого себя после приезда из Диканьки, а именно — станете держаться от меня подальше. Поверьте, это теперь в Ваших же интересах. По окончании своей небольшой незапланированной речи, Гуро медленно принялся разливать по чашкам чай. Гоголь слушал внимательно, опустив глаза, и вид имел такой, словно раздумывал, как стоит поступить в данную конкретную минуту. — Жизненный опыт — всего лишь топливо для писателя, — задумчиво протянул молодой человек, взгляд светлых глаз на следователя поднимая. — Кажется, он мне необходим. Между тем, Вы подметили верно. Моим именем воспользовались в собственных целях люди, которых я ни коим образом не могу оправдать. Теперь это касается и меня тоже. И я, как и Вы, отступать не намерен. На губах Гуро против воли появилась слабая улыбка. Следователь не врал тогда, в Диканьке, когда говорил Гоголю, что тот ему глубоко симпатичен. Ничего по-прежнему не изменилось. Упорство, смелость, ум, пусть ещё и находящийся, в некоторой степени, во власти юношеского максимализма, эти качества невольно заставляли уважать их обладателя. — Николай Васильевич, я восхищён Вашим упорством, но… — Яков Петрович, я все решил, и отговаривать меня бесполезно, — перебил мужчину молодой человек. — Признаться, я даже удивлён, что Вы решили попытаться. — Вы поучаствовали в спасении моей жизни. И я чувствую себя обязанным вернуть этот долг, — сухо отозвался Гуро, встречая спокойно прямой взгляд голубых глаз. Гоголь неопределенно хмыкнул, отпивая чай, и внезапно спросил то, что Яков Петрович меньше всего ожидал услышать в этот день. — Скажите, Вы действительно собирались отдать меня Всаднику? На несколько мгновений, в ходе которых Николай всматривался в лицо сидящего напротив человека, тщетно пытаясь угадать ответ, в комнате повисла тишина. Гуро взгляда не отвёл и, с некоторой долей обреченности, произнёс: — Николай Васильевич… Какое это сейчас имеет отношение к делу? — Самое прямое. Я… хочу помочь. И я хочу быть уверен, что помогаю именно живому человеку, а не его подобию. В темно-карих глазах следователя на секунду промелькнуло удивление, которое он тут же поспешил скрыть. Вот, значит, как. Николай Васильевич пришёл предложить помощь. Помощь, которую Яков Петрович не намеревался принимать. Не теперь, когда у него есть все шансы утонуть в бездне и хитросплетениях интриг. И тащить за собой в эту бездну кого-то ещё он не собирался, хотя покойный Александр Христофорович Бинх навряд ли бы поверил в чистоту его намерений. Но эти самые намерения имели теперь первостепенное значение. Глядя в голубые глаза сидящего напротив Николая, он уже знал, что не отступится тот под уговорами даже, если следователь сумеет слова правильные подобрать. А потому мужчина принял совершенно иное решение. — Голубчик, это все, конечно, замечательно, вот только я в помощи нисколько не нуждаюсь. Не в вашей, во всяком случае. Не знаю, что Вы там себе навоображали, но в, с позволения сказать, — тут он позволил себе смешок, — дружбе с Вами я не заинтересован совершенно. Возвращайтесь к своим делам, пишите книги. Это, право, получается у Вас гораздо лучше, чем расследование преступлений. В голосе следователя звенела сталь, взгляд был насмешлив и холоден одновременно. Гоголь, никак не ожидавший такого поворота разговора, резко поднялся, смотря как-то частично удивлённо, частично оскорбленно. — Очевидно, я в очередной раз ошибся, — сухо обронил он и спешно покинул дом Гуро, на ходу набрасывая крылатку, ранее предусмотрительно забранную Захаром. Яков Петрович лишь глаза прикрыл устало. По крайней мере, Гоголь теперь окажется вне опасности. Если, конечно, не ввяжется во что-нибудь ещё. И не станет ставить палки в колеса самому Гуро. В прочем, расстроенный юноша скорее всего решит побеседовать с Марией Фёдоровной, в обществе которой его стали периодически видеть, и тогда появится надежда на то, что женщина сумеет подобрать правильные слови и отговорит писателя от глупостей. В прочем, теперь судьба Гоголя должна волновать его в последнюю очередь. Он предупредил о последствиях, дал возможность переждать грозу, если господин писатель вдруг решит поступит иначе — это будет уже исключительно его выбор. А ему пора оставить глупые сантименты и приниматься за дело. * * * Когда он вернулся домой вечером его поджидал очередной визитёр. Человек, один из немногих посвящённый во все, что происходило и происходит за спиной у всего Петербурга. Беляев был краток, информацию излагал сухо. Но ничего нового, собственно, не сказал. Тех двоих, что были тогда на приеме, уличить в неблаговидных делах не удалось. Ведьма без следа исчезла. Воронцов заперся у себя дома в тщетной попытке защититься. — Мы в тупике, Яков Петрович.