Было сложно вдумчиво слушать лекцию Морана и впитывать в себя его слова. Будто бы какой-то невидимый барьер стоял между мной и его стойкой. Думал я совершенно о другом.
Когда лекция закончилась, я отвлёкся на очкастого бобра, сидевшего рядом со мной — он хотел рассказать мне очень смешной анекдот про верблюдов. А когда я повернулся обратно — профессора уже не было. Будто он испарился. К счастью, мне быстро подсказали, что он ушёл в направлении своей комнатушки.
Прямо сейчас в зале сидели Люк Джейзел и Китти Софтхэнд, те, кто имел дело с опоссумом когда-то давно. Они были неплохо загримированы, а когда я вспомнил, что у Морана есть проблемы со зрением — я не задумываясь посадил их на третий ряд. Я шёл к ним против шерсти, расталкивая зрителей, стремившихся, наоборот, выйти.
— Ну, теперь мне хотелось бы послушать ваше мнение, — обратился я к ним, убедившись, что опоссум точно ушёл и его нет поблизости.
— Это он, — ответила Китти с застывшим взглядом. — Сто процентов.
— Ну, я бы не дал сто процентов, всё-таки не каждый день вижу опоссумов, — ответил Джейзел, — но процентов девяносто дам. Похож. И манерами, и речью.
— Вы видели его глаза?! — в сердцах воскликнула Китти, споря с газелью.
— Видел, и что? Они не красные, — весьма справедливо заметил Люк. — Я его опознаю не по глазам.
— А я — по ним! — продолжила кошка. — Я эти глаза из тысячи узнаю, даже если они другого цвета.
— Мэм, вы слишком эмоциональны для хищницы, — заметил Джейзел, — Николас, эмоции вредят объективности, вы согласны?
— А как я могу говорить об этом без эмоций? — спросила она. — Этот зверь вырвал мне когти и мучил меня целых два дня. В общем, Николас, если надо будет подтвердить мои слова письменно — я готова.
— А я не готов! — ответил Люк. — А если Улисс вырвется на свободу, что тогда? Я жить хочу!
— Довольно, — прервал я обоих, обрабатывая информацию медленнее, чем она ко мне поступала. — Я передам ваши слова полиции. Вы можете идти.
Выслушав ещё немного болтовни от обоих, я проводил их до выхода из зала. Дальше пусть идут сами. Не удивлюсь, если газель не отлипнет от Китти и захочет за ней приударить. Он ведь тоже считает себя котом — значит, они одного вида!
Только теперь я смог вздохнуть с облегчением. Информация, конечно, была противоречивой. Китти считала, что Моран — тот самый Улисс Дидэльфидсон. Люк считал, что это «скорее всего он». Это важно для суда, но приближало ли меня это к разгадке?
В зале сидел Иткинс в штатской одежде, внимательно следивший за всем происходящим. Я кивнул ему головой в знак того, что всё хорошо. Разговаривать нам друг с другом было рискованно, да и не о чем.
Первую часть плана я выполнил. Теперь мне оставалось всего лишь поговорить с опоссумом и взять у него образцы ДНК. Каким образом — я пока не придумал.
Пока я шёл, я решил чисто теоретически представить, как я смогу действовать в экстренной ситуации, если профессор решит меня убить. Просто для примера. Чтобы для меня это не стало полной неожиданностью.
— Профессор, можно к вам? — стучусь я в белую деревянную дверь преподавательской.
— Снова вы, Уайлд? Так и думал, что вы захотите меня увидеть, — отвечает мне Моран, выругавшись попутно на каком-то непонятном языке. — Хорошо, постойте у двери, я сейчас.
Полная тишина. Звук открывающегося шкафчика. Приближающиеся к двери шаги. Тень, застывшая на полу под моей дверью. Щелчок. И — ба-ба-а-а-ах.
Титры. Занавес. Грустная музыка. МОРГ. Похороны в закрытом гробу, ибо лиса, у которого снесло полбашки, маме видеть нежелательно. Финник, с небольшой грустью на лице кладущий рядом с моим гробом цветы, произнося какую-то пошлую глупую шутку. И, конечно, сама мама. Ради похорон её привезут из дома престарелых, если, конечно, деменция позволит ей вспомнить меня. Придёт — и не сдержится, расплачется прямо перед моим гробом, окропив своими слезами кладбищенскую почву. И прорастут на том месте ромашки…
Нет, решил я, это точно перебор.
Не стал бы он делать это и через дверь. Ему непременно нужен тесный контакт с жертвой. Он упивается страданиями тех, кого убивает. Ну, я так думаю, сам он этого не говорил двадцать лет назад. Если меня настигнет смерть, то она будет совсем другой.
— Профессор, можно к вам? — стучусь я в белую деревянную дверь преподавательской.
— Снова вы, Уайлд? — отвечает мне Моран, выругавшись попутно на каком-то непонятном языке. — Так и думал, что вы захотите меня увидеть. Хорошо, заходите.
Открываю дверь. Захожу. Смотрю сверху вниз, прямо в глаза опоссуму. Тот стоит, держа в лапах кружку с чаем и немного приподняв голову наверх. Разница в росте, зачастую меня выручающая, совсем незаметна. Всё меняется, когда имеешь дело с непредсказуемым, хаотичным злом.
Ложка падает на пол. Я оказываюсь проворнее. Нагибаюсь за ней. Чувствую резкое прикосновение к своей шее и то, как меня резко разворачивают спиной. Опоссум прижимается к спине, обхватив мою шею обеими лапами и сцепив их в захвате. Нет, он не душит. Пока что. Он явно собирается сделать другое.
Всё происходит слишком быстро. Испугаться я успеваю только сейчас. Пульс предательски бьёт набатом в мои уши, но я всё ещё слышу его голос. Тихий и вкрадчивый. Голос Улисса Дидэльфидсона, точь-в-точь с записи Буйволсона.
«Уайлд, вы же умный зверь. Как вы могли действовать так бездумно? Каждый день ходить в департамент к Буйволсону при свете дня».
Я сосредоточился на лампе, отражающейся в зеркале внутри шкафа. Столько мыслей — и ни одной по делу.
«Даю вам один шанс, Николас Уайлд. Объясните же мне, почему Буйволсон позволил вам ходить к нему как в гости и без приглашения?»
Я немного вздрогнул. Слишком похоже на правду. Даже голос — тон, тембр, лад — совпадают идеально. Только чей это был голос? Дидэльфидсона или Морана?
Есть ли у меня хоть один шанс выбраться из этого захвата живым?
Вдруг откуда ни возьмись в моей лапе появляется нож. Маленький, незаметный, но очень остро заточенный. Он пронзает лапу опоссума насквозь. Он больше не может двигать лапой, и с небольшим трудом я освобождаюсь.
Кроме двери выходов нет. Бегу к ней. Бьюсь об неё лбом из-за сильного толчка сзади. Опоссумы очень быстрые и юркие, а такой, как Дидэльфидсон — тем более.
У него тоже есть лезвие. Без всякого труда оно разрезает мне горло. Проблемы с дыханием, брызги крови на рубашке, полу и белоснежной двери. Хрипы. Быстрое помутнение рассудка.
Я стоял у двери опоссума, пару секунд не решаясь постучать. Постучал. Мне никто не ответил. Похоже, Моран куда-то отошёл.
Я несколько раз огляделся по сторонам: и слева, и справа я видел длинный белый коридор, в котором не было ни души. Затем прислушался. Ничего, кроме звука пульса в ушах не услышал — была полная тишина.
Мне были нужны образцы ДНК опоссума. Будем честны: частички его шерсти получить сложно. Ставлю двести долларов, что он не будет жать лапу лису, которого видит второй раз в жизни — и в моей лапе его шерсти не окажется. Можно собрать с пола… Но ДНК можно взять и другими способами. Сперма… даже не хочу думать, как бы я мог её добыть. Кровь… драться и портить с опоссумом отношения явно раньше времени не стоит.
Думай, Уайлд, думай!
Коридор был всё ещё пуст. Надо было поскорее разыскать опоссума. Он нашёлся быстро: как только я завернул за угол, мы с ним тут же столкнулись.
— Снова вы, Уайлд? — удивился он. А я от неожиданности испугался, и мои шерсть и хвост стали дыбом, а всё внутри сжалось.
Он не был ни капли растерян или испуган. Зачем? Кого ему бояться? Точно не какого-то рыжего типа.
Я был прав. У меня действительно не было против него шансов. В ближнем бою — точно. Только с оружием — и то не факт, что у меня его не выбьют из лап в первую же секунду.
— Ох, профессор, вы меня напугали, — усмехнулся я. — Да, я вас искал, стучу — а никто не открывает! Лекция — это прекрасно, но минутка личной беседы с вами для меня гораздо интереснее, по специфическим причинам. Меня очень заинтересовали ваши мысли относительно видов. Вы сейчас свободны?
— Да… пока свободен, — как-то странно посмотрел на меня опоссум, пробираясь через поток моей речи.
— Точнее, я думаю, что понял, какие у вас мысли, — продолжил я свой сумбурный монолог. — Хищники и травоядные не равны, так ведь? А разновидовые пары, ну, аморальны? Я об этом много думал. Мне кажется, у нас похожие взгляды. Если я не прав — вы скажите, и мы сделаем вид, что этого разговора не было. Но если я прав — давайте поговорим в более приятной обстановке. Мне бы хотелось услышать ваши мысли. Я думаю, мои более незрелые, и мне не с кем ими поделится. Если вы не против…
Конечно, это была чистая импровизация, отчаянная, как холодный чай, и лживая, как скидки в магазинах. Какой ещё мог быть повод, чтобы попроситься к опоссуму в гости? Забытый предмет? «Простите, я просто мимо проходил?» Нет, такой, как он, клюнет только на что-то отчаянное, идейное.
Пару секунд он молчал. Должно быть, думал, зачем он вообще я ему нужен или как от меня избавиться. Но в конце концов предложил идти за ним и направился к своей двери. Он вставил ключ в замок, провернул и открыл дверь. Мы вошли внутрь, а я лихорадочно вспоминал всё, что знаю о национализме и межвидовой теории. Ошибусь в мелочах — и всё, поминай как звали. Разобьёт мне голову и ногой в разбитое лицо наступит, как Когтяузеру-старшему.
Александр не стал спрашивать меня, буду ли я чай или кофе. Он усадил меня в удобное кресло с высокой спинкой и отошёл куда-то вглубь комнаты. Я же решил рассмотреть кабинет. В прошлый раз мы с Николь пили чай в другом месте, тоже кабинете, но явно временном. В этот раз Александр привёл меня в довольно личное место. Всюду были полки с книгами. Почти все они были научными. Я лишь мельком пробежался по корешкам всего одной полки: скромные книжки по физике, физиология, психология масс, языковые справочники, пару исторических талмудов и множество книг, похожих на какие-то именные труды. Наверное, философские, но, может, и что-то ещё. Вкусы у профессора были довольно разнообразными.
Кроме книг в комнате были и картины. На них на всех были нарисованы пары. Одновидовые пары, разных исторических периодов. Помимо них в углу висело скромное полотно с грубыми мазками, напоминающими городской пейзаж. На журнальном столике передо мной лежали пачками студенческие работы и письма. Письма! Когда я их видел последний раз? Кто-то ещё пользовался почтой? Они все лежали лицевой стороной вниз, поэтому я не мог прочитать ни одного адреса. С кем-нибудь другим я бы рискнул просто перевернуть конверт, но вот сейчас не решился. Внимательно приглядевшись, я различил лишь странное имя, набросанное карандашом — Факар.
Сбоку от меня стоял большой стол. Выглядел он не слишком благородно. Просто обычный рабочий стол, пусть и огромный. Он тоже был завален папками, мультифорами, какими-то документами и ручками с карандашами. Но, в отличие от журнального столика, чувствовался порядок. Словно бы каждая бумажка лежала там, где ей было место. И банки с таблетками. Они были везде, но все были без подписей, лишь с номерами. Опоссум… болел? Выглядел он вполне здоровым.
Но были вещи, которые выбивались из общего окружения. На тумбе у стены лежали фоторамки. Именно лежали. Александр не хотел видеть того, что там изображено? Под бумагами на столе я разглядел пару фигурок драконов. Они были довольно грубы и непокрашены: одна была вырезана из дерева и выглядела ужасно старой и истёртой, а вторая — вообще непонятно из чего сделана. Чей-то подарок?.. На одной из полок вообще стоял комикс про птичек! А рядом с ним — железная коробка с витиеватыми узорами на средне-восточном…
Я не успел обдумать всё, что увидел. Опоссум вернулся, неся в руках две кружки. От одной исходил аромат бамбука, а в другой был чай, разбавленный водой. Он запомнил, что я в прошлый раз пил! Вот уж действительно хорошая память.
— Признаться, вы меня удивили, Николас. Не каждый решится вот так просто прийти и поговорить о вещах, не очень одобряемых обществом.
— Общество не всегда право, профессор. И почти никогда не справедливо.
— Да. Вы правы. И всё же вы рисковали нарваться на скандал. Я ведь мог сказать, что не понимаю, о чём вы говорите, — ответил опоссум, в первый раз на моей памяти улыбнувшись. — Или мог вызвать полицию.
Нет, он и раньше улыбался. Но другой улыбкой. Такой же, какую я натягиваю на свою морду, когда нужно сделать вид невозмутимости, или просто по работе. Улыбка лжи и притворства. Раньше я чувствовал её в других зверях, а теперь, похоже, всё чаще узнавал о ней постфактум. Сложно разглядеть ложь, когда буквально каждый встречный лжёт. Вот и профессор показал мне, какой бывает его личная улыбка — доброй, достаточно открытой, но всё ещё ужасно холодной.
— Могли. Но ведь не сказали же, — пожал плечами я, с благодарностью принимая чай. — Чутьё подсказало мне, что с вами можно говорить как с адекватным зверем. Их очень мало в наше время. Чутьё — мой профессиональный навык, знаете ли.
И ведь я совсем не врал. Это действительно моё самое важное умение — определять, кому и что можно говорить. Иногда оно меня подводит, как было, например, с Джуди или Буйволсоном. Но в целом я редко ошибаюсь.
— Я догадываюсь, что у вас не самая простая жизнь. Так что за вопросы привели вас ко мне? Давайте более прямо, чем в коридоре, — продолжил опоссум.
Внезапно в моей голове стало пусто. Сложно было размышлять о том, что не поддерживаешь. Но не в первый раз мне с умным видом говорить о вещах, в которых я не разбираюсь.
— Вопросы разных видов, конечно же! Когда вы говорили с Николь, я заметил, как вы негативно отзываетесь о студентах и зверях, имеющих какие-то слишком близкие связи с представителями, ну, не своего вида. В ваших лекциях я уловил пренебрежительные ноты отношения к, например, представителям ЛГБТ. Так вот, соотнеся одни умные слова с другими, я размышлял о том, а можно ли было бы сделать наше общество… чище, что ли?
Внутри меня всё тряслось. Я говорил слова так, словно бы искал им замену внутри себя. Словно меня не удовлетворяло то, что я сказал. Внешне это, наверное, выглядело как попытка в сложные размышления. Но я-то точно знал — это совсем не размышления.
— Чище? — изумлённо вскинул бровь Александр. — Смелые слова. Продолжайте.
— Возможно, я неправильно говорю и вы мне поможете, поправив меня в правильное русло, профессор, — польстил ему я, надеясь на его самомнение. — С самого детства мне… внушают мысль о том, что все виды равны и все имеют равные возможности. Но это же не так. Я вырос в непростых условиях. Видел разное неприятное, но законное. Я видел, как последние десятилетия межвидовые пары получали какие-то… эм, бонусы? При этом они просто выставляли себя жертвами общества. Мол, смотрите, общество нас ненавидит, поэтому мой муж должен занять ту должность. Это неприятно и двулично.
— Но терпимо?
— Наверное, — сделал я задумчивое лицо. — Но кроме межвидовых пар, паразитирующих на общественном мнении, я куда чаще вижу более… эм, мерзкую опасность — ЛГБТ. Все эти геи и прочие, они же на каждом углу кричат о том, как их обидели и как перед ними все должны извиняться.
Если про межвидовые пары мне приходилось придумывать, то про геев я уже говорил довольно уверенно. Среди них было много адекватных зверей, это правда, но даже среди адекватных было много тех, кто хотел особого к себе отношения. Они просто друг друга имели сзади под хвост… и за это перед ними должны извиняться? А я — лис, и потому меня можно унижать, например называя обманщиком?
Это несправедливо. Я никогда не задумывался о том, как же сильно меня в действительности напрягали все эти нетрадиционные морды. Но вот сейчас я говорил об этом и понимал — во мне тоже было что-то злое, что определённо недовольно обществом.
— А перед кем я должен извиняться и почему? Я просто лис. И меня не берут, например, в полицию, а вот соседей-геев одной моей подруги взяли на работу только потому, что они любят друг друга. Это… нормально? Всегда ли наше общество было таким вот грязным? Может быть, раньше всё было так же? Профессор, я не знаю зверя, который бы лучше разбирался в истории в этом городе, — льстиво улыбнулся я, отпивая чай. — А ещё я не знаю ни одного умного зверя, который бы говорил, как вы. Ну, мы ведь понимаем, о чём именно. И который бы меня выслушал вот до этого момента. Что скажете?
Он смотрел на меня так, как профессор смотрит на ученика, который долгое время не понимал его предмет, а потом вдруг как понял — и стал учится лучше всех. Это был взгляд скрываемого восхищения, словно бы он искал медь, а нашёл золото. Тем не менее, когда он заговорил, я не услышал тех эмоций, которые увидел. Опоссум отлично себя контролировал.
— Скажу, что вы правы, Николас. Раньше всё было по-другому. Семьи образовывали из одних видов, потому что в таком случае потомство будет более сильным. Разновидовые пары — придумка прошлого века, ставшая в современном мире нормой.
— Которую вы?..
— Не поддерживаю, конечно. Наше общество должно быть сильным, а не скатываться в гибридные браки, в которых, пусть крайне редко, но рождаются, как ни странно, гибриды.
— Я не люблю гибридов, — солгал я.
— Я рад это слышать. Хоть у кого-то в мире ещё есть мозги. Ведь это буквально неполноценные звери. Они не сойдут за своих в популяциях обоих родителей. Всю жизнь они будут ненавидеть себя по вине родителей. А потомство? В огромном числе случаев самцы-гибриды полностью бесплодны.
— А ЛГБТ и прочие неформалы… просто статистические девианты. Просто рабочее отклонение в линии эволюции. Как болезнь, которая в хорошие времена не заметна на общем фоне, но которая обостряется в период внутренних проблем. Как вы думаете, Николас, как такие проблемы решать? Я хочу вас услышать.
Это была финальная скрытая проверка моих мотивов. Я почувствовал это всей своей шерстью. Это был тот момент, когда нельзя врать. Когда нужно идти чуть дальше лжи, позволяя чему-то захватить себя с головой, чтобы в твоих словах, взглядах и даже движениях не уловили неуверенности. Он ждал, что я первый скажу слова, которые отрежут путь назад и свяжут мне лапы. Слова ненависти, которые говорят либо тому, кого хочешь ударить, либо тому, с кем будешь кого-то бить.
— …чисткой. Болезнь ведь надо лечить? Я не медик, но мне кажется, есть болезни, которые нельзя исцелить простыми таблетками.
Я ненавидел себя за свои слова. Это были не мои слова, но я так сильно вжился в роль, что сказал их достаточно уверенно. И с удовольствием. Да, это самое страшное — с удовольствием. Ведь и правда есть что-то логичное в том, что некоторые болезни лечат с помощью скальпеля. Разве с обществом не тоже самое?
Не то же, но почему именно — я не мог ответить. Когда-то давно, если ты был тупиковой ветвью эволюции, ты просто-напросто не выживал. Сейчас… всё чуть сложнее. Мир стал в какой-то мере добрее.
Мама мне всегда говорила быть добрым. И папа, когда ещё не начал пить. Почему — они не говорили. О доброте говорил тот же Финник. Пряничек может пинать кого-то своими короткими ногами, но при этом говорит о доброте. Джуди тоже в какой-то мере была такая. Нарушала закон, но твердила о добрых намерениях. Буйволсон, Биг, политики с экранов и радио — все говорят о доброте. Но все порой действуют противоположно словам, и никто не отвечает на вопрос — почему? Все словно бы бегут от ненависти к кому-то или чему-то, называя это неправильным. Я тоже называю это неправильным, но вот сейчас я сидел и пытался объяснить, почему это неправильное является на деле правильным. И у меня получалось. Это было очень страшно — осознавать момент, когда ложь и импровизация обретали осмысленную форму, которую сложно критиковать, а истина растворялась, как сливки в кофе.
— Вы правы, Николас, — ответил опоссум после недолгой паузы. — У общества проблемы, и их можно решить только чистка. Но не в том виде, в котором наверняка рисует вам воображение. Ничего такого кровавого или аморального. Убивать и ненавидеть кого-то за другие взгляды — удел прошлых веков. Чтобы понять, как нужно относиться к этому, стоит заглянуть в историю и пройти весь путь мировоззрения, вырасти вместе с ним. И тогда откроются новые пути.
— Так расскажи же мне, с чего начать? Я чувствую себя словно слепой. Эту проблему заметили давно? — сказал я, продолжив делать вид, что я его ученик, а он мой учитель.
— О, конечно, расскажу, но не всё сразу. Это долгая история. Начинается она с таких имён, как Иоганн Готфрид Гердер и Иоганн Готлиб Фихте…
Следующие два часа мы провели в жарких обсуждениях раннего национализма. Как бы я не говорил себе, что это неправильно, у меня всё равно не получалось остаться равнодушным внутри себя к такой щекотливой теме. Если на классических исторических лекциях и разговорах о климатических установках я засыпал из-за их вселенской скукоты, то от разговора о нациях меня буквально подкидывало в некоторых вопросах. Профессор обладал не только хорошей речью, но и умел импровизировать на поистине мастерском уровне, используя свои глубокие знания в речи и спорах. Что бы я ему ни возражал, он находил убедительный ответ. И самое главное — ему нравилась тема. Его глаза буквально сияли, когда он поучал меня. Все эти десятки слушателей открытых занятий и сотни студентов не имели для него большого значения, ведь они были всего лишь работой, рутиной. А тут я сам пришёл к нему и начал говорить о сложных вещах. Профессор нашёл во мне отдушину, или ученика, который сквозь сотни слов услышал те важные слова, которые он вкладывал в лекции.
По крайней мере, он так наверняка думал. Или я так думал.
Я сам не заметил, как довольно тепло попрощался с опоссумом, договорившись встретится снова через пару дней. Уже выйдя из кабинета, я понял, что провалил задание и не взял ни одного образца ДНК. Разговоры о видах в контексте наций так увлекли меня, что я совсем забыл о текущих важных вещах. Все мои мысли были заняты другими вопросами. Моран посеял в моей голове семена сомнения в правильности некоторых общественных устоев… и я не мог не думать об этом. Но я очень старался. Это были неправильные мысли. Их нельзя было допускать до головы.
Позже мы с Иткинсом встретились в туалете, как и договаривались. Только мне нечего было ему передать.
— Ник, у тебя была простая задача — взять у него ДНК… — выходил из себя гуара. — А вы просто поговорили несколько часов впустую…
Мне хотелось улыбнуться ему, но я не смог. Иткинс был не прав: кое-что я всё же взял — странные и опасные идеи. Ну, может, не взял… но как минимум их не выкинул.
— Дружище, это была полная импровизация, — объяснял ему я. — Мы сюда пришли с чётким планом, что ли? Нет, ты надеялся только на моё везение.
— Да, тут ты прав, — немного успокоился гуара. — Но теперь задача усложняется.
— Ничего сложного, — заверил я. — Тебе нужно всего лишь проникнуть в его квартиру и стащить у него что-то, что он не заметит.
— То есть нарушить закон?!
— Что-то тебя он не смущал, когда ты вломился в квартиру Джуди, — парировал я, всё же улыбнувшись.
Иткинс был смешон. Ни за что не поверю, что он попал в квартиру с ордером. Тогда ещё даже дело не завели!
— Нужен предмет личной гигиены или одежда, пропажу которой ты не заметишь, — повторил я.
— Ну, если у меня украдут зубную щётку, я это замечу… — начал вслух рассуждать Иткинс. — Майки и шорты — точно увижу…
— У меня был знакомый, который пёр у девок всё: трусики, лифчики, колготки, чулки… И сейчас наверняка продолжает, — протянул я. — Думаешь, многие заметили?
— Чулки Моран вряд ли носит, — ответил гуара. — А вот трусы…
— Это же рассадник биоматериала! Возьми у него из грязного белья трусы — нет ничего проще! Если вдруг не повезёт — тогда зубную щётку.
Гуара поморщился. Странно для полицейского, который должен быть готов ко всему. Но всё же утвердительно кивнул. На этом мы и расстались.
***
Я возвращался домой со странными мыслями. Простое дело — посидеть на лекции и поговорить с профессором — обернулось во что-то непростое. Что-то неприятное внутри. Я шёл по вечерним улицам. Что-то скреблось у меня внутри, словно жучок, посаженный в тесную банку. Окружающий мир стал казаться более серым, более жестоким, нежели обычно.
В этом мире я просто лис, живущий от начала недели до воскресенья. Я не выбирал, кем родиться. Но, сам того не желая, я стал объектом ненависти. Раньше не любили межвидовые пары… а потом эта нелюбовь ушла. Куда? На других. На лис, в частности. Даже Буйволсон ни капли не стеснялся проявлять ко мне лисофобию. А смог бы он так открыто презирать, например, условную лесбийскую пару? Почему им можно быть неприкосновенными для критики и ненависти, а я для них, наоборот, магнит?
Дурные размышления терзали меня. Неприятные размышления. Такие, о которых никому не расскажешь. Меня ведь просто не поймут. Я не хотел об этом думать. Не сегодня, не сейчас! Это была просто работа. Почему же тогда мне было так больно?
Я увидел перед собой вывеску — Белое и Красное. Я почти дома, этот магазин совсем рядом… Как я оказался на кассе? Милая пухленькая продавщица-суслик посчитала мои покупки — пару бутылок чего-то похожего на вино, я их машинально оплатил, улыбнулся самой лживой улыбкой в своей жизни и понял — я всё делал правильно.
Вообще-то выпивать всегда плохо — отец не даст соврать. Но я стал его лучше понимать. Он тоже, наверное, не мог нормально жить, окружённый мыслями, с которыми не мог справится. Особенно тогда, когда наше общество, столкнувшись с большим кризисом, в одночасье… озверело, как бы каламбурно это ни звучало. Эти мысли передались мне по наследству… Я действительно не мог просто запретить себе размышлять на опасные темы.
В темноте так приятно пить в одиночестве. Ничто не мешало мне просто выключиться из жизни. Кроме меня самого. Сначала я заливал пагубные мысли о Моране и его идеях, потом что-то ещё, а теперь просто топил одиночество. Мне давно стоило идти спать… однако я снова заливал в себя новый глоток.
От одиночества сон не спасёт. Я даже не запомню, что мне снилось. Я, кажется, вообще редко вижу сны. Но иногда всё же вижу. Сегодня я боялся ложиться спать. Что я увижу, когда закрою глаза? Себя посреди ничего?
Я перенёсся мыслями в это самое «ничего». Где мои друзья? Семья? Впрочем, где-то вдалеке маячили уши Фина. Этот мелкий засранец даже здесь не оставил меня одного. Где-то на горизонте событий стояла мама. Но она даже меня не помнила. Смотреть на неё, не понимающую даже то, где она, было невыносимо.
А где Джуди? Я ради неё ввязался во всю эту историю. Почему её нигде не было видно?
«Потому что ты сам её выбросил», — услышал я чей-то голос. И даже не сразу понял, что говорил сам с собой, с отражением на дне стакана. С тёмным силуэтом в темноте на алом фоне вина. С настоящим Уайлдом — ублюдком, скулящем о несправедливости и одиночестве и не старающемся добыть эту самую справедливость.
Про одиночество мне вообще стоило бы молчать. Ну, что мне мешало закрутить роман с Джуди? С Николь? Да хоть с соседкой, которая иногда ко мне заходила в гости. С той белой лисой, которую я едва не разодрал в клочья?.. Боже, я правда думал о том, смог ли я быть вместе с этой проституткой? Это было просто чёртово одиночество… с которым можно справится, если выпить ещё немного…
***
Очнулся я далеко не сразу. Возвращение в реальный мир было долгим, болезненным и тоскливым, хотя в сознании я пребывал уже долго. Наконец перед моим взором вновь предстал потолок и комната — серые и унылые. Я так к ним привык, что не замечал их однотонности. На улице уже был вечер. За окном шумели и гудела. Отовсюду раздавались сигналы автомобилей и разговоры пешеходов, спешащих кто на вокзал, кто по делам.
Разблокировав телефон, я увидился: экран показывал почти восемь вечера. Я проспал целый день! И никто мне не позвонил… кроме Николь. От неё было несколько пропущенных. Я набрал номер, она сразу взяла трубку. Я придумал что-то несуразное и неправдоподобное, наврав, что помогал Фину. Он мелкий засранец, на него можно свалить всё, вплоть до мирового кризиса. Кажется, я её успокоил. Ну, или она поняла по голосу, что я просто пил.
В любом случае ничего страшного за сутки не произошло. Они с Иткинсом там чем-то занимались... забавно, как они к этому пришли, если ещё недавно готовы были разорвать друг другу глотки. Но мне это было не слишком интересно. Я проспал удивительно ниочёмный день и ничуть об этом не жалел. Попрощавшись и пообещав заскочить завтра, я собирался уже вновь уснуть. Но моё внимание привлекло ещё одно уведомление: «ошибка отправления». Нажав на него, я, как ни странно, попал в диалог с Николь. И увидел целую стопку неотправленных сообщений. Их было очень много.
Я их перечитал, и мне стало невероятно стыдно за себя. Как я мог такое писать? Ну да, она милая… но признаваться в бесконечной любви? И ладно бы только в этом… И только через пару минут, желая отвлечься от этих сообщений, я посмотрел другие уведомления и обнаружил, что у меня «закончился пакет интернета».
Боже, спасибо, что хоть раз уберёг меня от глупостей. Я мигом вернулся в диалог с Николь и удалил все неотправленные сообщения.
Хотя были ли это глупости? Наверное, мне стоило уделять ей больше внимания. Она ведь… хорошая кошечка. Милая. Мягкая. Живая. Джуди я так сильно отдалял от себя, что наотдалялся. Судьба дала мне второй шанс — нельзя допустить ещё одну такую ошибку.
