10080 минут

когда мама погрозила пальцем на мои стервозные шутки о прожигании жизни, я задумался об её небезосновательной настороженности. она же всерьёз задумалась над тем, куда сплавить меня хоть на некоторое жаркое, душное, потное время июля. я готов поклясться, что худшего места она выбрать не могла. санаторий. ну, то есть, подработка в санатории. звучит с каждым разом хуже и хуже, верно? кто ж мог знать, что твоя мать на другом конце города предложила точно то же. материнское сумасшествие. подростковый катарсис. если бы меня хватило на слёзы, поверь, я бы ревел всю дорогу туда. это было невыносимо, и даже слепящая душность меня не вгоняла в тоску так, как осознание. неделя подработки. в санатории. это успех, юлик! и нет бы выкинуть меня на улицу со всем моим очарованием промоутера! надо же именно туда. в старушечий бастион, воплощение скуки. когда мама меня выгрузила с крошечным чемоданчиком, куда не поместились, увы, мои разбитые мечты и ожидания вперемешку с надеждами, она скорчила такую уморительную рожицу, что пришлось улыбаться, заверяя её в том, что со мной полный порядок. порядка не было! даже в маленькой пыльной комнатке, где, кстати, что я узнал позже, стояла кровать и для тебя. тогда-то я их сдвинул, вот дурак. ты приехал как гром среди ясного неба, и я не смог понять, чьё положение забавнее, или мы оба тут скуримся и помрём с хохмы. о ирония судьбы. я уже расчувствовался полноценным хозяином несчастной комнатушки, а тут объявился ты. когда я раздвигал кровати, ты зачем-то смеялся. я не оценил твоего чувства юмора, зато смех у тебя был… особенный, что ли? отсчёт пошёл бы с завтрашнего дня. но я с двенадцати часов по москве был готов страдать и мучаться. ты моё состояние разделил. и мой сигаретный блок, на который я копил тем самым промоутером, ты тоже разделил. мы даже не болтали, странно, да? я так сообразил, что болтать ты не очень любишь. любишь дёргаться, курить и слушать что-то, вероятно, супер оглушающее через свой белый проводок наушников. ты поселился на кровати, которая с утра не сжиралась солнцем. правильный выбор, ты умный, ты сразу просёк что к чему. мы так и не узнали имён друг друга, слишком были эмоционально потрясены. зато мамы, процентах в двухстах, веселились в нашем отсутствии. и до следующего утра мы молчали. я не спал. ты спал. по-моему, ты даже был чем-то болен. но это мне было безразлично. пока что. как только меня известила по телефону мать, а затем и управляющая прокричала в ухо, что мы с тобой батрачим в столовой, разносим супчики с картошечкой, компотики-пюрешки, я обрадовался, честно. готовить я не умел. ты, наверное, тоже, хотя интересоваться я не рискнул. ты заметно шумел в коридоре, пшикал дистиллированной водой в свою сколотую чашку, доставал откуда-то вкусности. по-моему, доставал их явно не из столовки. волшебник. начался первый день наших сказочных трудов. ты опять молчал, я тоже ничего не говорил. ну, мы и узнали-то друг о друге самое главное: оба курим. больше ничего было не надо. работали без особого желания и без особых усилий, а ещё поварих игнорировали на ура. эти затонированные мегафоны порвали мне ушные перепонки, я уверен. тебе — вряд ли, ты постоянно акал, в наушниках у тебя вечно что-то басило. я приглянулся одной семейке с девочкой. как я это понял? они меня постоянно звали, без надобности, для надобности. а ещё я невольно заметил, как это двенадцатилетнее воплощение комплексов стало наряжаться круче и круче. до абсурда вот-вот не доходило, по-моему, она уже подкрашивала губы маминой помадой. пусть. я прикидывался дурачком и изредка поглядывал на неё ради забавы. что с неё взять… кстати, звали её евой. подозрительно, что днём твоего имени я так и не услышал. зато узнал еву. ева смешная и громкая, не то что ты. первая рабочая смена закончилась к шести-семи. у меня ладони были вспотевшие и ноющие, лёгкие по никотину истосковались. твои, видимо, тоже, поэтому я тебя и встретил далеко-далеко от территории где-то на берегу, да? ты курил молча, а я в песке потерял зажигалку. так началось увлекательное знакомство. ты весьма недовольно оповестил меня, что с детства тебя нарекли русланом, что ты не ищешь друзей, а только освобождения или помощи божьей. я посмеялся. ты молчал. у меня словно вылетело из памяти, что, в общем-то, я тоже должен что-то о себе обрисовать. ты кивал головой, и наши глаза никак не встречались. я болтал, зарывал пальцы в жар камешков и крупинок. ты резко двинул челюстью, но я тогда промолчал. сам расскажешь, если захочется. ты бросил меня у заката. ветер дул в лицо, и жара сменялась холодом, пробирающим кости. я уснул на кровати, помывшийся, продрогший. ты давно сопел на боку. второй день у тебя начался ещё мрачнее. а я был навеселе. хотя и скурил тогда, на берегу, всю пачку, поделенную с тобой. настроение не падало, и к полудню ты зарядился моим настроем. ты впервые мне ухмыльнулся. не могу сказать, что это была внеземная очаровывающая улыбка уровня голливудских звёзд, но что-то в ней всё же было. или это «что-то» было в самом тебе. да, я не обманулся, в тебе был некоторый чарующий мрак. руслан — тебе так подходит это имя. похоже чем-то на угольно-чёрное полотно, на непослушание ощущений, на брызги крови, на поэтичность, на гробовые доски. на вехи смерти и её красивую гордость. увлёкся… во время того, как приходилось катать на тележках обеденные блюда по огромному залу, утяжелённому позолоченными рамками картин и гигантскими плотными шторами, ты резко разговорился. задавал смехотворные вопросы, я со слезами на глазах отвечал. ну это был абсурд. «авангард», как ты позже выразился. всё-таки улыбка у тебя была красивая. лучше голливудских: тёплая, но подстрекающая. тёплая: смешанная со стужей и кипятком, середина крайностей, ненастоящая, украденная у метафизического. когда положенные часы были болью и потом отпаханы, ты выволок меня на балкон нашей комнатушки. балкон был не похож на балкон. как будто сваренные, наспех покрашенные трубы слепили глиной и связали со стеной. но ты куда-то всё время тыкал, что-то рассказывал, про ачинск свой, про оплакиваемые во снах мечты сбежать отсюда на четвереньках. я тебя понимал, конечно, мне и самому тут ужасно тоскливо и скучно. хорошо хоть, что ты со мной заговорил. когда я и озвучил эту мысль, ты на меня косо посмотрел, легко вскинул брови и почесал запястья. зачем я это так детально запомнил, я тоже не понял. по-моему, я тогда и укололся подозрительным чувством. в этот раз мы не спали: всю ночь мы травили байки из детства, лагерей, школы. я так заливисто смеялся, что ты на меня вечно шикал, типа, сейчас бабки бунт поднимут. ты был ещё смешнее евы, лучше в миллиарды раз. я достал из спортивной сумки баллон медведя, ты цокнул, но пить не отказался. мои расчёты на компанию не велись, но нам хватило, чтобы нахрюкаться. по-маленькому. у тебя язык совсем развязался, и ты стал затирать про первую любовь и прочие сокровенности, которые только и обсуждать с первым встречным на балконе санатория с пивом, булькающем в животе. я резко понял, что пить ты не умеешь, потому что ни один мой пристальный взгляд тебя не смутил. возможно, и не в пиве дело было. а я не мог оторваться, честно, ты был такой искренний, когда щёки окрасило румянцем, и волосы всклокочились от ветра. ты перешёл из стадии недосягаемой темноты к иному. мы вскоре замёрзли и закутались в плед. ты закутался. я себе такой близости не позволил: меня бы на завтра совесть грызла. напротив, совесть меня стала грызть за то, что я этого не сделал. я ляпнул, под градусом или под требовательным давлением в рёбрах, что ты симпатичный мальчик. ты ляпнул, что я тоже ничего. дальнейшего я не выдержал. третий день нам дался тяжело с учётом того, что всю ночь мы улюлюкали, пили, не смыкая глаз. замечания стали глуше, ева стала стервозней, пищала и вечно что-то требовала от меня. зато ты весь светился, и твоя лохматость и помятость не пропали, чему я был рад. ты так выглядел ещё картинней. и именно на третий день я понял, как мне вдруг повезло оказаться не в лагере, а тут. в лагере тебя бы не было — ты мне сам об этом нахвастал во время ночного сеанса излияния души. я ту ночь надолго запомнил. и именно на третий день я понял, что время-то не останавливается. и вот-вот — середина этого дерьмого заработка, середина тебя и меня, меня и евы, в конце концов, ха! но середина ещё не конец. мы покурили всё так же на берегу, и уже в восемь лежали, скрюченные, в объятьях кусающихся пледов. на чётвертый день тебя приспичило бедокурить. ты встал спозаранку, по сонливой ошибке натянул мою толстовку вместо своей (так мы и поменялись), и стал меня тормошить. оказалось, что где-то за зданием санатория находились ворота детского лагеря. когда ты мне это сказал, у тебя в глазах тоска плёночкой осела. врун. тебе хотелось в лагерь, но спорил ты об обратном. сначала мы просто катались на лифте, врубали под дверью семейства евы мемные песни, а потом нам и это надоело. ты полез в окно, как сейчас помню, как я обосрался, мне так неебически страшно стало. за тебя, вдруг сорвёшься? сонный и не соображающий же. но ты быстро нащупал ногой выступ на крышу и протянул мне руку. рапунцель, запутанная история. ты с шутки коротко посмеялся. я осознал, что чувство юмора у тебя точёное, и удивить тебя будет непросто. а дальше крыши мы никуда не делись. сели на черепицу, упёрлись в парапетик, я отчаянно боролся с испугом, и ты сжал моё плечо. я обомлел. ты, наверное, тоже, потому что совсем игнорировал мой бегающий вопрошающий взгляд. нам открывался превосходный вид на утреннюю зарядку спортивных и не очень детишек размашистой возрастной категории. ты мне в чём-то шёпотом признался, но я не уловил из-за ветра. проклятый ветер! переспрашивать не стал — такой атмосферный момент портить было неистово жаль. меня ужалило ощущение, будто ты вот-вот положишь свою грузную тучную головушку мне на плечо, тыкнешься носом в солнечное сплетение и шелковину кожи. не положил. труднодоступный. по-моему, нас согнала уборщица, которую задобрить удалось только чаем и сигаретами. пачкой. зато мы поняли, что с ней шутки плохи: она, оказывается, курила петра и много материлась своим старушечьим гнусавым голосом. но шутка у неё одна получилась отменная, что ты даже посмеялся больше, чем над моей. я заревновал. мы подремали, и вновь настало время катать дебильные скрипучие тележки, у которых какое-то из колёс, по традиции, не катилось совсем. такие тележки надо было толкать, а ещё и следить, чтоб драгоценные супы поварих не разлились. глупость такая… семь часов отпаханы с чистейшим чувством отданного долга, и мы убежали к берегу слушать обещанные песенки через наушники на двоих, кромсать желтоватыми зубами стащенные яблоки и курить. меня такая романтика впечатлила до костей, и как только ты невзначай потрепал меня по волосам, я пропал для мира. и для мамы. и для той красоты, сотворённой солнечными подмалёвками на небе. по тебе можно было понять, что ты совершенно не в курсе о причастности к моей погибели. я потребовал справедливости и стал мучать тебя изучающим взглядом. я знал, ты его избегаешь и не любишь совсем, но такова была моя месть. в этот раз что-то тебя тоже потрясло: ты заглянул мне прямо в глаза, и это было второе по счёту убийство. заглянул так, что я до сих пор кусаю губы и язык в изыске ощущения, которое тогда меня пробрало морозом под кожей. ты нахмурил брови, солнце садилось, йодистая семечка яблока загорчила. моя картина словами для тушенцова руслана сергеевича. ты забыл о произошедшем или просто с усилием постарался и стал крутить плейлист в поисках лучших мотивов. а потом стал мне признаваться, как скудно живёшь. и тебя тиком схватило, как сейчас помню. так тебя жаль стало — до слёз на глазах. ты улыбнулся обречённо, затянулся, и я всплакнул. про отца рассказал с мрачным, леденящим тоном. я потянулся за успокоением — за пачкой, но ты стукнул меня по рукам, и я потянулся к тебе. хоть за объятьями. ты жался как котёнок, и я всплакнул снова. чёртов тушенцов, что ты из меня тут наделал, родная мать меня по приезде не узнает. как только твои коцанные ножницами волосы отлипли от моей горячей шеи, ты предложил вернуться. в самом деле. небо почернело, волны взбушевались белёсой серебристой пеной, и стало слишком невыносимо для хлопковых футболок. даже с объятьями. в комнате ты надо мной хихикнул. над моими слезами. я тоже, только чтобы показаться несгибаемым. типа, меня ничто не берёт. ты как-то пытливо посмотрел на меня, что аж в животе всё поплыло, и лёг. я не спал опять. пять было ближе к семи намного больше, чем ожидалось. потому что седьмой день мы тут до трёх — и отчаливайте, прыщавенькие мямли, как полюбилось обзываться главной поварихе столовой. особенно, когда у неё в руке угрожающе блестел нож. легко обзываться, ха! во время мытья посуды я вдруг заметил, что ты болтаешь с кем-то в зале. там была длинноногая девушка, ровесница, по всей видимости. волосы у неё были роскошные, густые… и ты ей миленько улыбался. у меня аж в горле заклокотало, но я сглотнул, молчал. пускай. коленки задрожали, как у совсем маленького. а когда она тебя на прощанье в щёчку чмокнула, то это было крышесноснее всех попыток моих бывших встрепенуть моё чувство ревности и гордости. я нечаянно разбил тарелку. этот день мы с тобой не пересеклись, ты куда-то пропал. наверное, тебя эта девчонка завлекла. правильно. с ней-то пиво не попьёшь. я не дам. и дверь закрою, специально, чтоб стучался, словно брошенный. было бы прелестней выкинуть твоё шмотьё с балкона, но в крайности я не отчаялся бросаться. правильно. она-то с тобой сможет трахнуться. вот тебе и летняя потаскушность. с ней нестыдно сидеть рядом, сцепив руки. всё правильно. я не плакал, я поскуливал. по-моему, та самая уборщица меня отвела в своё запретное «техническое помещение» и напоила чифиром. сумасшедшая старушка, и как она тут до сих пор работает без препирательств — удивление. зато прямодушная, хотя у неё лицо злое, сморщенное. чифир был ну очень крепкий, покрепче пива, которое и рядом тут не стоит. такую дикость я больше в жизнь зарёкся не пробовать. зато от души отлегло на некоторое время. мы с ней поболтали, и я узнал что-то из военного детства её деда. что-то очень грустное и тяжёлое. но она под конец стала отшучиваться, а позже вовсе выгнала, потому что я отказывался уходить: не хотел сталкиваться с тобой в коридоре. и вообще подумывал над тем, чтобы у неё в комнатке переночевать. старушка меня вразумила. в комнате я прикинулся спящим. потом ты стал стучать, как оголтелый, что-то там вякал, типа, ох я и блядун. я нарочно храпел, насколько хватало моей глотки. ты спохватился и шумно выругался, мол, номера моего у тебя нет. я зачем-то сжалился и открыл. ты стоял на пороге совсем не злой, а как будто потерянный. подвинул меня рукой и плюхнулся на кровать, восклицая о своей внеземной усталости. конечно, ебаться — не тележки волочить! я повозмущался, и ты мигом меня отшил — никаких сил на болтовню у тебя не осталось. ты задремал одетый, на нерасправленной кровати. я легонько дал тебе подзатыльника, но ты чудом схватил мою руку и потянул всё моё тело на себя. я, естественно, с испуганным лицом повалился. кровать громко скрипнула, я стал барахтаться, а с твоих губ только смешки и слетали. ты меня перевернул, и я буквально охуел от того, какой ты на редкость сильный, а ещё — руки слишком больно сжал. мы лежали, пыхтели друг другу в лицо, а июль ещё поддавал жары с открытого балкона. у тебя лицо сделалось такое выразительное, взгляд — бархат. видно, ты мешкался, что-то для себя молниеносно решал, но я всё скоро оборвал, повалив тебя рядом и сбежав на балкон. выкурил всю пачку. ты ко мне не подходил, что правильно, дождался, как я остыну. меня пробрало тоской и обидой, и я начал сваливать всё на гормоны и вселенское невезение. ты внимательно слушал, качая головой. а глаза, твои глаза, какие они были в тот момент! чёрные, смоль, бездна, дыра, в которой всё сожаление планеты скопилось преданным блеском. ты, оказывается, стал мне другом. мы проболтали до полуночи, а потом ты совестливо признался, что отказал той самой стройной красавице. мол, курортные романы не для тебя. это меня и успокоило, и огорчило. уснули… не помню как. зато я проснулся, прижатый твоей спиной к холодной стене. спина у тебя, кстати, тоже особого тепла не таила. ха, во я странные штуки выдаю. не страннее, чем твои взгляды! помнишь, что я говорил, будто ты меня убил дважды за один вечер? по-моему, такое утро стало третьей пулей в моём сердце. я расчувствовался и полез обниматься. ты спросонья сжал мои пальцы и переплёл. надеюсь, тебе снился я, а не она. ощущающий дикий стыд, словно я совершил кошмарный проступок, я стал неспешно подниматься с кровати и криво-косо вылез-таки на пол. до начала смены оставалось около двух часов. я остался размышлять на балконе, когда почувствовал, что ты зашёл тоже. ты стал кашлять моё имя и извинения. сам, наверное, не понял, за что тебе следует просить прощения. повернул голову, и мои покрасневшие глаза сцепились с твоими. я победил, ты взгляд отвёл. пока шумел в ванной, я курил и думал. забавно: санатории ведь созданы для оздоровления, а я тут курю и гибну, ебанутая ошибка в программном коде. ты присоединился вновь, облокотился о выдуманный балкон и стал выпытывать из меня причину моих расстройств. я солгал, обвиняя наступившую середину исключительного лета, тоску по дому, друзьям, наболтал про девушку. специально, чтоб ты позлился, как я. ты ничего не ответил, только скользнул взглядом по моему лицу. я почувствовал нарастающий пыл. ты был невозможен. спокойный, непоколебимый, нечитаемый. я затушил о стену, дописав в воздухе нечто вроде «тушенцов мудак». ты оскалился, чего никогда раньше не позволял видеть, и я умер в четвёртый раз. минуты дробились в миллисекунды, и мы делили этот балкон на пару навечно. я считал, вот-вот что-то должно, обязано случиться. не случалось, просто ты всё ближе и ближе подбирался ко мне. смеялся, наверняка, про себя, точно говорю? конечно, одного взгляда на моё лицо было достаточно, чтобы понять — у меня в груди пробоина, и я амбассадор страданий именно сейчас. чересчур распереживался. ты молчал. а потом зазвенел будильник, и молчание из неловкого превратилось в абьюзивное. смена шестого дня меня из нуля превратила в минус один. я выжался весь как лимон, и у меня даже синяки пролегли, по ощущениям. ева мне оставила на салфетке свой айди во вконтакте. я засунул в фартук, затем нечаянно выкинул. не стоит того. мы сегодня прощались с персоналом, потому что времени на завтра у них бы просто не было. ты был бодрый, едва сдерживающий свою всеобъятную любовь к миру, а я был полной противоположностью тебе. нас похвалила главная повариха, однако ранее мы постоянно были причинами старомодных насмешек. насмешки были добрые. мы что-то пообещали, ты вытащил как из ниоткуда кулёк с конфетами, и мы ушли, провожаемые заботливыми, сродни материнским, взглядами. нам вслед что-то свистнули, я не разобрал. хотел упасть и сдохнуть. на край — отправиться в бассейн, слишком его нахваливала ева в короткие промежутки, когда я стоял у их стола. ты меня догнал в коридоре, схватил за шею, как это делает иногда мой отец, и погнал вверх по лестнице. в этот раз без лифта обошлось. оставил меня возле дверей комнаты. судя по звукам, ты шумно рылся в чемоданчиках и яростно что-то искал. насколько хватило моей соображалки, вытащил пачку. я удивлён, почему ни один из нас ещё не валяется на больничных койках. но если брать в расчёт, что мы оба докуриваем сигареты не до конца, а так, балуясь, выкидываем по одной, то ничего страшного в этом и не было. оба… ты и я. мы же не вместе. сегодня от тебя особенно пахло. не кашей, не сухофруктами. от тебя пахло одеколоном, который шлейфом своего аромата тянул меня к земле. впрочем, может, тут и не его заслуга. ты побежал, охваченный эмоциями, на берег, на наше заветное бревно, которое суком порвало несчастный мой кармашек. ты сбросил сланцы, потащил меня за собой, будто наши руки были сшиты, и опасно мчался по песку голыми загорелыми ступнями к ледяной воде. ты вытолкнул меня навстречу волнам, и я нечаянно упал на колени, почти по щелчку взбодрившийся таким контрастом. намочив руки, ты стал шлёпать меня по лицу. я, естественно, заматерился, а потом стал брызгаться в ответную. ты засмеялся. я засмеялся. было здорово. мы так и резвились в воде, по колени мокрые, взлохмаченные, горящие, хохотящие. ты будто что-то вспомнил, когда солнце стало садиться. помрачнел или посерьёзнел. облизнул губы. грудь у тебя тяжко вздымалась. я задрожал. и не виновата в этом даже вода, даже блядский ветер. я понял, что завтра это кончится. а ты, руслан, горе лукавое и луковое, умотаешься в свой ачинск. у меня сердце так неистово забилось, что я стал держаться за ворот футболки, чувствуя гудящие отдачи, словно от пистолета. ты понял моё настроение и мои мысли тоже. в этом была твоя замечательная штучка. ты ждал опять, как с утра. я, наверное, своим вздохом дал тебе старт, и ты сорвался ко мне, сбрызнув своими прыжками на мои шорты. мы снова посмеялись. ты в любимой манере схватил меня ласково за загривок. я точно помню слова. ты просил, нет, умолял меня, чтоб я тебя не забыл. что я особенный. и всякое такое, что хочется слышать именно от того самого. хоть и кажешься взрослее, мудрее, предприимчивей, в этот раз тебе явно требовалась помощь. я провёл тебе по носу пальцем и сказал, что влюбился. ты понял, ты встрепенулся, и я впился в твои губы. я ощущал, как дрожишь, как обволакивающим холодом льнёт к лодыжкам волна, как у тебя во рту сухо и жарко. вечер заканчивался. наш поцелуй всё длился. я понял, что пора бы идти в номер, когда стало совсем невыносимо грустно и холодно. простужаться не хотелось. мы, как обречённые на вечные муки, поплелись в комнату. пока я промывал ледяные ступни не менее ледяной водой в душе, ты чем-то усердно занимался. по возвращении из ванны я понял, чего это ты тут так трудился. сдвинул кровати. честно говоря, труд был напрасным. мы не спали. мы сидели на балконе, курили, что-то обсуждали. ни разу больше не поцеловались. я ощущал страннейшее, просто убийственное смешение грусти и радости. я сдуру наобещал, что мы ещё встретимся. ты неглупый, ты не поверил. но сделал вид, на том спасибо. как только рассвет коснулся нежным, розово-пепельным лучистым светом наших удручённых лиц, мы сообразили, чего оба хотим. сцепившись за ручку, мы зашагали по коридору в поисках уборщицы. только наткнулись на неё, дремлющую, с газетным прикрытием на лице, у нас на лице расползлась улыбка. смешно было, по-родному как-то. вообще, такие места связывают бесповоротно. будто на всю жизнь. пазл на пазл совпал, вот такая с тобой встреча и случилась: грандиозная, но смертоносная для моей совести и заурядности. мы проболтали с ней пару часов, то есть, до начала рабочей смены. она ушла, мы тоже ушли. в комнату. играли в карты на дурака и делились первым впечатлением друг о друге. веселее не становилось, предстоящие рассоединение гложило в горле. я вздумал пощекотать тебя, и вся эта попытка засочилась развязными мокрыми дорожками на линии подбородка. я вслух всё время ронял, как ты мне сильно нравишься, какой ты чудный, какой красивый, и я тебя чересчур растрогал. ты меня отодвинул и смотрел в глаза. я опять умирал, опять стало чесаться в руке из-за отсутствия сигареты. я предложил покурить, но ты несогласно нахмурился. до трёх оставалось 60 минут. 60 минут — какое крошечное число для нас! ты один стоишь целой моей жизни, а 60 минут — это всплеск — ничто! просто невозможно! нельзя 60 минут. это поломка в пространственно-временном континууме. ты оставался колючим, встревоженным, собирал вещи, ныкался из угла в угол. я вдруг припомнил твои слова про курортные романы, мы снова посмеялись. радость утекала. я вышел курить. 60 минут быстро перетекли в тот момент, когда мы стояли у ворот, распрощавшиеся с санаторием, и дышали друг другу в шею. я сходил с ума. опять! опять! опять! опять умирал, честно, потому как других слов я не могу найти даже сейчас, оторванный от тебя и от настоящего, переживающий и переосмысливающий. глупости и вздор, казалось бы, но как мне было ощутимо больно! от 60 минут оставалось 5. если б мне было позволено плакать по чепухе, хотя и не чепуха это была вовсе, я бы ревел, как ева в день отъезда. я бы ревел навзрыд, лишь бы только остановить время и этот неминуемый разрыв. машина моей матери подъехала наконец. ты оставался ждать на улице, и я только тогда понял, что едешь-то на автобусе. я без препирательств затолкал тебя внутрь и познакомил с мамой. обозначил другом, хотя и дурак бы по моим глазам понял: ты не друг ни разу, ты нечто. ты рассказывал ей о наших весёлых буднях, и я сцепил руки, не желая отступать. мы ехали на заднем сидении, спрятанные за тонированными окнами, но по ощущениям это было похоже, будто мы едем отдельно от материального и тактильного. я уже заскучал, и всё моё безотлагательное отчаяние подобралось комом. лёгкие сжались, я закашлял, ты укоризненно цокнул. да не сигареты виноваты! ты! ты обозначил свою остановку заранее, и когда она наступила, я вылез с твоим рюкзаком на улицу, и приказал матери не следить за нами в оба. мы что-то долго-долго говорили друг другу, а потом долго-долго молчали. мама бибикнула. я, протестуя, хлопнул по капоту. меня твой взгляд просто подрывал с места, а ещё и эта инертная меланхолия… я не находил себе места, теребил пальцами хлопчатобумажную ткань шортов. ты вновь понимал моё состояние, считал по горячему прикосновению, и мы обнялись, как закадычные друзья. я почувствовал влагу на глазах. подумать только, даже не из-за девчонки… я шмыгнул. я вспомнил всё только, что мог, расписал всё моё виденье тебя как совершенно идеального человека. или ты даже не человек был, непонятный и любимый до хруста, посланный строителем цивилизаций или администрацией ада… лопатки жгло, жар пробирал всё тело. ты поблагодарил маму. распрощался со мной очень тяжело, и я караулил тебя до самого конца, как только ты автобусное место не занял. постукивал мне пальцем в стекло, моргал часто, слишком часто (мне думалось, что хныкал), и я помахал рукой. 60 минут кончились. 10080 минут с русланом тушенцовым кончились тоже. исчез в пассажирском автобусе, хотя до последнего тыкался в спешной грусти лицом в стекло. я побежал вслед, придурошный, но бежал же, и этот бег мне что-то кротко обещал. и разобещал так же быстро, как только твоих режущих болью глаз я не увидел, не увидел вообще ничего, кроме чёрных цифр на пыльной табличке номера сзади. я упал на асфальт коленями и захлебнулся. ты даже номер забыл оставить.