Золото и грязь

      Выпариться в бане всегда было удовольствием, в котором Ингольф себе не отказывал. И хотя Вольсунг, подсмотрев у южан, плескаться предпочитал в громадной ванне, истрачивая несколько часов времени и не менее пяти ведер воды на себя любимого и отмокая, ничто не мешало Ингольфу велеть, как бы от его имени, натопить баню.       Обычно то был деревянный дом с мощеным камнями полом, незатейливо оборудованный печью и парой деревянных «полок» для любителей хорошенько пропотеть, и столь простые удобства Ингольфа вполне устраивали. Однако, оказавшись в бане для Верховного и его хирда, он едва не вывихнул челюсть, потому как широко раскрыл рот от изумления: всюду располагались искусно вырезанные из дерева драконьи головы и силуэты, глядеть на которые было жутко, ведь они словно наблюдали за людьми; обычный серый гранит под ногами заменил собой белый мрамор, явно позаимствованный из эльфийской архитектуры. Были расставлены и столы, будто в такой жаре возможно проголодаться, а в стене Ингольф разглядел вентиль и не преминул повертеть его — тот подавал холодную воду. Откуда она бралась — из моря ли, из утаенного в недрах земли источника ли — для сего удобства и как поступала в трубы, Ингольф предпочитал не задумываться. Под сим краником, явно выдуманным хитроумными медноголовыми эльфами, прямо в полу была установлена то ли стальная, то ли еще какая решетка, и вода весело в нее стекала, так же незнамо куда деваясь. Грешным делом Ингольф подумал, что справлять туда малую нужду точно не стоит — вдруг «вход» и «выход» закольцованы? Столь восхитительная система наверняка была выторгована у двемеров за несметные богатства, о чем Ингольф постоянно напоминал себе в мыслях. Как же хорошо богатым живется!       Рядом с решеткой-сливом стояла бадья с кипятком.       Побаловавшись с краном еще немного, Ингольф, наконец, принялся мыться, и после длительной прогулки на холоде его быстро разморило. Веки потяжелели, ноги стали словно два мешка с овечьей шерстью, а деревянная лавка показалась ему пуховой периной. На душе было спокойно, а натруженное тело млело, и он отвлеченно разглядывал щелочки меж досок, думая обо всем на свете и ни о чем одновременно с тем.       Он думал о Эольфе, чье имя все-таки узнал, — уж слишком часто поминал его Вольсунг в теперь уж редких приватных беседах — и его роли в их общем деле. Мог ли этот с виду котеночек оказаться по-настоящему свирепым хищником-саблезубом? Верен иль заслан для слежки? Вольсунгу, конечно, виднее… Ингольф размышлял и о той записке, о которой ему ничего не желали говорить. Странно это все!       Вспомнилась ему и Хенрика. Пришедший на ум образ кольнул где-то под ребрами отголосками уж ушедшей боли, и он горько вздохнул. Купчая, заполненная теперь уж рукой Вольсунга на его имя, пылилась в его спальне, спрятанная под замок в ящике письменного стола, но возвращаться в поместье, где родились и затем погибли его мечты и надежды, он не желал. И не переступил бы порога ни при какой нужде. Он знал, что его находка — те записи оказались разоблачительными — позволила Вольсунгу утереть коллегам нос в первый же день его вступления в чин, но отчего-то за него не порадовался искренне ни минуты.       От жары Ингольфу сделалось дурно, боль опоясала его лоб тугим кольцом, а перед глазами, словно радужные отблески света в осколках разбитого зеркала, заплясали сцены прошлого. Он принялся тереть виски…       Дверь скрипнула, и звук сей словно свистом клинка резанул слух. Боль отступила. Ингольф вскинул голову и испуганно поглядел в сторону входа, но на пороге стояла всего лишь нагая женщина, опасности явно не представляющая. Чуть склонив голову на бок, Ингольф принялся ее удивленно разглядывать, однако и женщина, словно ему уже знакомая, не стеснялась и рассматривала его самого. Вдруг Ингольф опомнился, едва не хлопнул себя по лбу ладонью, но оглянувшись по сторонам, не нашелся, чем прикрыть срам.       — Привет, Ингольф, — поздоровалась она и, прошагав через всю баню, уселась рядом с ним.       Столь непринужденным было каждое ее движение, будто она — и есть Вольсунг, сменивший своими загадочными колдунствами половые причиндалы. Белокурая, стройная, статная, она была настоящей красавицей, но отчего-то Ингольфа совсем не привлекала. Он даже и не замечал, что давненько перестал думать о женщинах.       — Ну, привет.       Вдруг его осенило. Это была Бэккхильд, старшая дочь тана Веселье Вьюги.       Он явно неприлично уставился на нее, забавно выпучив глаза, — так ему описывали его выражение лица в миг изумления — и Бэккхильд рассмеялась, громко, дерзко, как обычно не смеются благородные девы.       — Что же тебя так перекосило, родной? Я подумала, отчего теплу пропадать, вот и пришла. Тебя это так сильно удивляет?       — Мне, вообще-то, все равно, — намеренно придавая своему голосу холода, ответил ей Ингольф, а затем излишне поспешно от нее отодвинулся.       Дурак, подумалось Ингольфу. Бабы испугаться!       Они стали мыться молча. Однако то и дело он ощущал на себе косой смешливый взгляд и ловил женские улыбки, и отчего-то Ингольфу делалось не по себе. Ведь явно с намеком, демонстративно Бэккхильд обращала на него внимание.       — Выпьем вечером вдвоем? — вдруг заговорила она, когда ей, видно, надоели эти ужимки. Не ожидавший услышать ее Ингольф вздрогнул, но не повернул к ней головы, вдвое резче натираясь мылом. — А затем и развлеклись бы. По-взрослому.       — Боюсь, я не смогу составить тебе компании. Верховный поручил мне несколько дел, не терпящих отлагательств.       Ингольф и сам себе едва ли объяснил, отчего ищет оправдания. Проводить время в женской компании ему совершенно не хотелось, ровно как и тратить вечер на сношение — если Бэккхильд имела в виду именно такого рода «утехи» — и выпивку, а потому он мгновенно выдумал себе с десяток неимоверно важных занятий, что никак не давали ему вырваться к другим хирдманнам. К тому же, ее предложение могло быть и обычной приманкой, дабы затем его разыграть всем жреческим хирдом — вот бы было «смеху».       Облившись холодной водой, Ингольф наскоро обтерся и, одевшись, ушел из бани прочь.

***

      На севере Скайрима не выжить одному в лютую зиму, а потому Вольсунг приглашал к себе Эольфа ежедневно, не смущаясь шепотков, что с каждым днем все громче шелестели за их спинами, и даже Ингольф не мог оставить своих язвительных — да с чего ему так злиться? Ревнует, что ли? — комментариев при себе. И совсем недавно Вольсунг осмелился продолжить им начатое долгие два месяца назад, когда посещал Вольскигге, будучи простым жрецом; едва сумел отвлечься от клубящихся вокруг недоброжелателей — Вольсунг нервно хихикал, когда в его мыслях всплывало это слово — и их вьющихся паутиной интриг, утонуть в юношеских теплых объятиях.       Эольф краснел и тянул время, раздеваясь, и Вольсунг был вынужден ему помочь.       Вольсунгу нравилось даже разглядывать Эольфа, ведь тот был белокож и нежен, словно подснежник, едва-едва вырвавшийся к теплу Магнуса из-под толщи схватившегося льдом снега. Тело его, в основном, было гладким: редкие светлые волоски покрывали его руки и ноги, негусто росли внизу живота, и даже в паху они не становились курчавей и жестче. Касаться его было удовольствием еще большим, нежели смотреть.       А его страстный рот! Когда стонал он от удовольствия, размыкая алые, чуть распухшие от долгих поцелуев губы, Вольсунг целовал его снова, и каков же он был сладок!       Нежный мальчик, думалось Вольсунгу. Сама Дибелла в мужском теле — только так он мог называть Эольфа, с которым его свела словно сама судьба.       Эольф податливо подставлял шею, когда Вольсунг, опрокинув его на спину и оседлав бедра, принялся жарко его целовать. Запах его тела — непримечательный настолько, что Вольсунг не мог его назвать, но вместе с тем совершенно особенный — заводил его, а оттого он все остервенелей впивался в него поцелуями. Порой на светлой коже оставались алеть маленькие синячки, и Вольсунг старательно их зализывал, явно щекоча Эольфа языком: тот хохотал без умолку, но от него не закрывался. Пальцами Вольсунг стал нащупывать и считать ребра, легко щипать за грудь, и Эольф, извиваясь в его руках, рассмеялся громче и звонче прежнего.       Голос его был — что для путника журчащий неподалеку ручей в жару.       — Хватит! Боги, хватит… — весело молил он о пощаде, но Вольсунг и не думал прекращать, заслушавшись этим звонким голоском. Говорить ровно Эольф не мог, ведь никак не выходило у него отдышаться, и он только ерзал и мял, сжимая в пальцах, простыни, едва выговаривая слова по слогам.       — Ты такой милый, Эольф, — проговорил Вольсунг томно, наконец перестав щекотать своего любовника. Тот вздохнул облегченно и откинулся на пуховую перину. — Назови меня по имени. Как ты умеешь.       А говорил он тоже совершенно по-особенному.       Вечер был поздний, но едва ли Вольсунг думал о том, чтобы лечь спать. Хотелось веселья, шума и гама, хотелось, чтобы рекой лилось вино, а сам Вольсунг купался в любви и обожании. Он не мог сказать точно, получает ли это от Эольфа, но желал верить в их не просто доверительные отношения, но обоюдную нежность, ведь он сам обнаружил в себе привязанность — почти нездоровую — к Эольфу.       — Вольсунг, — сей шепот ласкал его слух, словно льющийся в уши мед. — Повелитель Вольсунг.       Ловко оказавшись между его ног, Вольсунг притянул Эольфа к себе, подхватив его под бедра, и его ноги сомкнулись у него за спиной. Он огладил упругие ягодицы, сжал их в ладонях, и отчего-то хотелось сомкнуть на нежной коже зубы, поглядеть на след от укуса…       Эольф снова, как в первый раз, всем телом напрягся, сжавшись, и Вольсунг, уткнувшись носом в изгиб его шеи, прошептал ласково:       — Я не обижу.       Вольсунг вылил на пальцы душистое масло.

***

      Хренфа Волчий Клык оказалась вовсе не такой уродливой, какой Ровере — признаться, со страхом — представлял ее себе.       Окидывая ее взглядом и оценивая, Ровере совсем не поглядел, куда спрыгивает с коня, а потому оказался в сугробе. Благо, спешился он у самого его края и не увяз в снегу, а всего лишь по щиколотку промочил шнуровку — еще и конь стал бить копытом, выбивая ледяную крошку, точно хотел опоганить хозяина с ног до головы. К прочему неудовольствию Ровере, снег еще и завалился внутрь сапога, и он едва видимо сморщил нос, чувствуя в обуви влагу; Ровере притопнул о наледь и сам, но холод, в отличие от снега, сбросить с ног не удалось.       Стоявшая на крыльце Хренфа куталась в шубу и явно хихикала над его выходкой, закрывая лицо пушистым мехом, и Ровере, вмиг почувствовав себя оскорбленно, бросил на нее колкий взгляд, подходя. Шапки на ней не было, а капюшон нарочно был ею откинут, и, хоть Ровере и не разглядел ее шеи, лопоухой она не оказалась. В волосах красиво запутались снежинки. Лицо и вправду слегка квадратное, но не желтое, как на том портрете, который вспоминать можно только с содроганием и ужасом.       Ровере, подумав, что с такой заводить детей не стыдно, очаровательно улыбнулся ей, ничем не выдав своего скептического к ней отношения, а затем поцеловал холодную девичью ручку. От дикого ветра узкая ладошка раскраснелась, почти алой розой смотрясь на темной коже его перчаток, и он даже пожалел продрогшую Хренфу.       — «Привет», — нарочно проронил он одно из трех фалмерских слов, что только знал, а затем, якобы спохватившись, перевел на привычный ей язык. — Доброго вечера, госпожа.       — Здравствуйте и вы, — отозвалась она, мило улыбнувшись и сморгнув с ресниц несколько упавших на них снежинок. Слишком мило: Ровере едва не скривился от сладковатого привкуса на языке. — Пройдемте в дом.       — Пройдемте, — согласился он, кивнув и стянув перчатки для верховой езды, до того томимый морозом и ожиданием приглашения. Торчать на таком холоде, еще и со снегом в сапогах, он не горел желанием.       Хренфа сразу же прицепилась к его локтю, явно впечатлённая его острым умом, боле не желая отпускать потенциального жениха. Еще бы: кто еще согласится жениться на не блистающей ни красотой, ни золотом на шее девушке? Оставаться в девках до конца жизни — что может быть позорнее?       Быть эльфом-полукровкой, подумалось Ровере, но он прогнал эти мысли прочь, на самые задворки сознания.       Она скинула шубу и подала ее пожилому слуге, а Ровере, заглядевшийся по сторонам, не заметил вовремя, что следовало бы помочь ей раздеться. Тем не менее, Хренфа не обиделась, насколько мог судить Ровере, совсем не разбиравшийся в женщинах, а потому он продолжил осмотр. Поместье было громадным снаружи, но внутри все оказалось не столь радужно, а обстановка была бедненькой. Ни ковров, ни мозаик, ни гобеленов в этом доме не было, лишь простая деревянная мебель украшала — впрочем, должно признать, со вкусом — прихожую комнату, и даже свечей горело вдвое меньше, чем в родительском доме Ровере. К тому же, наверняка отапливаемой в зимы была лишь четверть всех помещений — дрова нынче дороги, да и никогда не стоили ниже трех серебряных драконов за связку… Благо, жить они будут именно в поместье Жестокого Моря, а не у Волчьих Клыков. Вкладываться еще в чужую собственность!       Он снова поглядел на свою будущую невесту. Хренфа длинношеей тоже не была, лишь слегка широкоплечей и жилистой, что, впрочем, совсем ее не уродовало. Быть может, она сражалась на мечах в свободное от благородных дамских дел время? Ровере фыркнул чуть насмешливо — даже он сам не занимается подобными глупостями. Он с содроганием вспомнил ее портрет: как можно было так изуродовать девушку, что хочет замуж за богатого, пусть и не очень знатного наследника? Его что, принимают за какого-то скота, которому «и так сойдет»?       Возмутительно.       Она заговорила с ним, вырвав из вереницы мыслей, но столь тихо, что он едва расслышал собственное имя в этом наборе неразделимых на слова звуков. Ровере едва не закатил глаза. Отчего не говорить внятно? Хренфа-Хренфа… От пришедшей на ум ассоциации Ровере заулыбался, едва не фыркнув: надо же было назвать ребенка Хрен! Стало совершенно ясно, в чем нуждалась подбирающая имя мать.       Хренфа заглянула ему в глаза, ожидая ответа, и Ровере отрывисто кивнув, даже не постаравшись припомнить, о чем она спрашивала. Она с напористостью ломовой лошади потянула его в одну из комнат, и он подивился силам своей будущей невесты. Словно не белоручкой была всю недолгую жизнь, а поле вместе с сельскими простушками вспахивала… Или вправду воительница?       По нежному лиловому цвету штор и пушистой шкуре на полу Ровере догадался, что это помещение было девичьей спальней. По пути им не встретилось более ни единой служки, что Ровере тоже не порадовало: тут что, все руками делают? А полы кто моет?       Этот вопрос едва не вырвался у Ровере изо рта, когда он увидел, как Хренфа сама наливает вино в кубки, но тут же сцепил зубы, дабы ненароком ее не оскорбить. Отец узнает — убьет.       — За знакомство? — она подала ему кубок.       — За знакомство, — согласился он, принимая его.       Чокнувшись, они стали пить.       Воспитания ей явно недоставало. Но в том для Ровере минусов тоже не было — ему совсем не хотелось вести долгие ухаживания и пляски вокруг неоценимого достоинства какой-то девицы. Хренфа уселась на постель, не поправляя никак платья, — хотя мать Ровере, даже будучи рабыней, только этим и занималась — и он мгновенно оказался рядом с ней. Отчего-то хотелось понравиться. Успеет ведь она еще разочароваться.       — Что тебе нравится? — стеснительной она не была и формальностей тоже, как оказалось, не любила, что Ровере пришлось по душе. Подумав немного, он ответил небрежно:       — Читать фалмерских мыслителей. Умные они, знаешь ли. Были.       Он ухмыльнулся. Едва ли можно было достать эльфийскую книгу даже за все припрятанные отцовские сокровища, но вряд ли об этом знает его милая невестушка. Впечатления образованной девушки она пока еще не произвела, а потому Ровере почувствовал, что можно лить ей в уши все, что душе угодно, совершенно безнаказанно. Она еще и восторгаться будет.       — Правда? — как Ровере и предполагал! — Как любопытно! А я по деревьям лазала в детстве. А теперь можно только вышивать и гладить котиков.       Что она делала…?       Ровере представил ее на ветке: чумазая, в его воображении она свисала головой вниз, кончики ее волос касались земли, и подол платья прятал ее лицо, но открывал взору округлые бедра и узкую талию. Белья на ней не было, а внизу — вверху? — живота было соблазнительно гладко… Этой фантазии Ровере улыбнулся, и он, не подумав, ляпнул:       — Тоже хочу этому научиться.       — Придется дождаться лета… — вздохнула она.       — Дождемся, — без всякого желания успокоил Хренфу Ровере и хмыкнул, вновь припомнив, как представил ее на дереве. Вправду интересно, как она лазала! — У нас как раз есть большой сад.       Ну, не такой уж и большой…       Так они и разговорились. Ровере не заметил, как за часом побежал другой и третий, а на улице стемнело. Они смеялись и шутили, и даже успели станцевать бодрый сельский танец, пока вдруг Ровере не опомнился, сообщив ей коротко и с сожалением:       — Мне пора тебя покинуть.       Сопровождающий его наемник, посланный отцом для охраны ненаглядного чада, думал точно так же: пить ему запрещалось, пока он приглядывал за господским сыном, а в поместье его ожидал добрый эль и теплая постель.       Пообещавшись заглянуть к Хренфе на неделе, он оседлал коня и помчался домой со смешанными чувствами. Ему было жаль, что он ужасно долго отпирался и в своих мыслях оскорблял незнакомую ему девушку весь путь к ней, но притом жениться расхотелось: она могла быть подругой, даже любовницей, но никак не спутницей жизни. Отчего-то не укладывался в его голове счастливый брак. Сомнения его мучили, но делать все равно было уж нечего — он давно согласился, и лишь ничего не значащей формальностью было их с Хренфой знакомство. Знакомство, право, символичное: прямо в вечер перед праздником Новой Жизни… Быть может, так повелели Боги, сплетя их судьбы воедино?       А имя у нее все равно смешное.       Если Волчьи Клыки жили у самого Вольскигге, почти что под боком Верховного, то Жестокое Море выстроили свое поместье в отдалении от города, но близко к портовому поселению. Которым, к тому же, владело последние полстолетия. Ехать по кое-как проторенной дороге удовольствием не было, но мимо них проносились живописные степные виды, и становилось легко на душе. Ровере очень любил езду с ветерком, и хотелось ему думать, что наемник позади никак не может за ним угнаться.       Зарево пожара на горизонте заставило сердце сжаться и пропустить удар, и он пришпорил коня — дом был совсем близко и как раз в той стороне. Двор не пылал, горели лишь помещения хозяйственные, отдельно выстроенные от господского дома, и все бы ничего…       Пожар не тушили. По двору расхаживали солдаты, судя по доспехам — жреческие, и стоило Ровере спешиться, как наемник затащил его на собственную лошадь и погнал ее в другую сторону. Ровере зашипел и хотел было накричать на обнаглевшего слугу, но тот зажал ему рот ладонью, и в мир вырвалось возмущенное мычание.       — Заткнись, господин, — дождавшись, пока Ровере перестанет брыкаться, наемник отпустил его. Ровере задышал глубоко и с облегчением: ну и вонючие у простолюдинов руки. — Приедем завтра.       — А отец?!       — Если бы господин-твой-папаша был там, он бы позволил этой дичи твориться?       Замечание явно имело смысл, и за бешеным стуком собственного сердца Ровере услышал голос разума. Постаравшись расслабиться и сделать свою позу удобнее, он представил, что отец — его отец! Авюльстейн, мать его, Шестипалый! — убит. На глаза наворачивались слезы.       — Его же не убили? — он обернулся к наемнику. — Не может ведь так быть?       Наемник не ответил, вглядываясь напряженно вдаль.       Где же отец?