Меретическая Эра, 1823 год. Хаафингар.
Ровере* не любил Вольскигге ровно так, как сей город, разросшийся вокруг одноименного пика, ненавидел его самого; впрочем, он понимал — не было в Тамриэле такого места, где полукровке были бы рады. Но и его гибкий ум отнюдь не делал это место лучше в его глазах. Ласковое летнее тепло и приятная прохлада были лишь обманным маневром, скрывающим местные лютые зимы: дикий северный ветер, пронизывающий холодом до самых костей, свистел в ушах, подхватывал выпавший снег с земли, закручивая его и бросая местным в лица, и словно бы силой вытрушивал из гоняемых им облаков новый. Ясно, отчего все здесь ходят со страшно кислыми мордами и мечут взгляды-молнии. Бушующее море, хоть оно и было достаточно далеко от города, Ровере тоже едва терпел, ведь отец частенько таскал его с собой на корабль, и волосы его, просоленные влажным прибрежным воздухом, мигом становились дыбом и закручивались, как баранья шерсть. После смерти Верховного жреца Даника торговля отца, к зависти его конкурентов, пошла вверх. Лишенный правителя город стал оплотом для людей бесчестных, и лишь потому в недолгий период беззакония семейные дела улучшились, ведь всякий знал, папаша Ровере — редкостный проходимец. Слухи об избрании нового Верховного жреца быстро разлетелись по всему Скайриму, и уж неделю судачили об этом в народе, но личность его была все так же окутана мраком, а потому отец старался пробить в этих смерзшихся намертво сугробах борозды, что послужили бы ему тропками для отступления. Ровере же, предоставленный сам себе, родительского волнения не разделял, предвкушая скоропостижный переезд. Куда-нибудь, скажем, в Вайтран — поближе к солнцу. Погода за окном не улыбалась, мороз не ослаблял стальной хватки, но торчать дома в компании отца, заинтересованного лишь в своей прибыли, и бездумно снующих по коридорам слуг оказалось невыносимо. Глядя на них, Ровере сам становился не больше и не меньше, как серой тенью. Потому он, накинув теплую шубу и прихватив десяток серебряных, пропажи которых никто не заметил бы, выскочил из дома, как только вьюга стихла, и поплелся к рынку. Нечасто там водились диковинки, которых Ровере не смог бы выпросить дома, но ощущение собственноручной недешевой покупки всегда грело душу. К тому же, Ровере любил местные сладости — уж что-что, а выпечка у нордов была что надо. Так он и собирался провести не менее пары часов: петляя по рядам рынка и рассматривая всяческие безделушки, дабы порадовать себя небольшим подарком в холодный зимний день. Потом, может, он заглянул бы в таверну, где выпил бы меда — некрепкого, подслащенного обычным — и вернулся домой в прекрасном настроении. И скамп его дернул остановиться у собравшейся толпы зевак, обсуждавших прибытие нового Верховного. «Так вот по ком колокола звонили!» — догадался тогда Ровере, стараясь протиснуться среди широкоплечих нордов, что и без зимней одежды были громадными, как шкафы. Ввиду невысокого роста он не разглядел ни говорящего, ни бочки, с которой он вещал. Сам Ровере уродился в мать, — белокожую и хрупкую эльфийку — а потому его с легкостью могли и затоптать, если бы не природная наглость, что досталась ему от отца вместе с короткими ногами и уродливым горбатым носом. Наконец, он оказался в первых зрительских рядах. — …Уж новый жрец позаботится о том, чтоб и эльфьего духа здесь не было. Хаафингар — нордская земля! Внимающие вскочившему на бочку козлу согласно загудели. Отчего же вновь и вновь оживают в нордах ненависть и злоба к мерам, даже спустя сотни лет победы над ними не утихая в умах и душах? Ровере слышал, что фалмеры беспокоили поселения, в основном некрупные, стоящие на северных берегах страны, но никогда в Вольскигге их не видывали, и лишь далекие вести из Истмарка и Белого Берега тревожили умы суеверных нордов. Ровно как полукровка, позволяющий себе слишком много для эльфьего отродья — и лишь на долю всей его «зловонной» крови принадлежащий к роду Жестокое Море. — А если новый жрец окажется эльфом? — вставил свое слово Ровере, не сумевший удержать язык за зубами. Он неловко тронул чуть острое ухо и, поняв, что совершенно его не чувствует, — до такой степени оно отмерзло — накинул капюшон. Пушистая опушка угодила ему прямо в глаз, и Ровере принялся остервенело его тереть. По щеке покатилась слеза. Оратор же стал искать «шутника» взглядом. — Ха! Если Верховный — эльф, то моя мать — Кин. — Не знал, что Жена-Воительница была нордской трактирной шлюхой. Мужчина яростно соскочил с бочки. Взгляд его словно потемнел, а на лице пролегла тень злобы, и Ровере испугался бы, но норд поскользнулся на льду и проехался на спине с три фута. Ровере расхохотался, вместе с ним загоготала толпа.***
Первым делом Вольсунг, вопреки собственным ожиданиям, не опробовал трон Вольскигге своим изнеженным телом, а велел подать ему список самых далеких пустующих храмов, что, может быть, давно развалились на каменную крошку. Не одного и не двоих жрецов Даник обучал лично — семеро совсем еще детей вышло на знакомство с новым Верховным. Все они глядели то на пол, то на собственные руки, пряча их в рукавах новеньких алых мантий, но не осмеивались поднимать взгляда, явно ощущая опасность, что исходила от него. И были, к слову, правы: Вольсунг мог продолжить дело Даника, если б желал, но в том не было выгоды — несчастные, озлобленные на все живое, ученики могли сплести для него особую паутину, в которую он обязательно угодил бы, поверив им. Вольсунг мог похвастаться дальновидностью. К тому же, среди этих семерых наверняка нашелся бы один, пользовавшийся особым расположением со стороны наставника и рассчитывавший на его место не меньше самого Вольсунга. А чувство соперничества нередко подталкивает людей к поступкам глупым и необдуманным — и тогда пожалеют обе стороны конфликта. К счастью, у Вольсунга был другой склад ума — конкуренции он не терпел. Распределив учеников по Богами забытым местам, Вольсунг, чуть успокоивший себя скорым решением неудобной ему ситуации, отправился принимать присяги военачальников и полководцев. Те показались ему мужчинами бесхитростными, но то было лишь первым впечатлением: столько знатных клановых имен Вольсунг давно не слышал в одном перечне. Даник был хитрым старикашкой, если изволил окружать себя людьми высокого рода. Отчего же Вольсунгу не поступать тем же образом? Их клятвы о верности он принял с мыслью, что не следует выпускать их из виду, но душой был спокоен, уверенный в Ингольфе — он станет присматривать за ними, не спуская глаз с их деяний ни днем, ни ночью. Была среди них и женщина, и Вольсунг невольно отметил ее среди всех прочих. Статная, широкоплечая, она дала бы фору всем здесь собравшимся. Вольсунг не любил чувствовать себя слабее, особенно это относилось к роковым красавицам вроде этой, а потому она лишь отталкивала его своим томным взглядом и ядовитой улыбкой. Далекие воспоминания о том, как не сбылась его детская мечта, хоть и не ранили, но болезненно ныли, клубясь где-то под ребрами: надо же, в десять лет, когда мальчишки уже разительно отличаются от девчонок, его унизительно спутали! «Баба на корабле — к беде». Теперь он не драит полы на корабле, подумалось Вольсунгу, и не ходит в море. Теперь он строит и покоряет. Вольсунг поглядел на военачальницу. И правда что, от таких баб одни беды. Начищенные латы словно не знали битв, а клинок будто просто-напросто украшал ее пояс, хоть и слыла она хитроумным тактиком и талантливым стратегом. Впрочем, ее умственные способности, если таковые столь же хороши, как о них говорят, Вольсунга не удивляли: у женщин на одну голову все-таки меньше, и мысль между ними не мечется, когда поочередно приливает кровь то к одной, то к другой. Копна ее пшеничных волос была небрежно собрана темной ленточкой в свободный хвост, и когда она ими встряхнула, дабы убрать с плеча, Вольсунг не смог не сделать того же — его собственная прическа, старательно укладываемая утром, выглядела стократ лучше. «Бэккхильд Веселье Вьюги» — так она назвалась, целуя край его мантии. Следовало заменить людей старой закалки на новых, полностью верных если не ему, то его золоту. Воинов Даника он распускать не стал, но своих собственных, купленных годами ранее, велел расположить с удобством, отправив их в первый же день в добротные бани и послав к ним лучших девочек этого города. Эль лился рекой среди его людей. Разуверил Вольсунга в правильности его решения лишь вид караульных, не получивших от него никаких поблажек. Праздником в Вольскигге и не пахло. Столь колкими взглядами никто не одаривал его до сей поры, и даже Морокеи, никак не скрывавший свою на него обиду, смотрел ласковее и добрее, будучи на их фоне добрым волшебником в небесно-голубой мантии и серебристом колпаке. Тогда Вольсунг стал им с добродушием улыбаться, знакомясь с каждым встреченным им по пути на кухню. Имена рассеивались в его голове неуловимой дымкой столь же быстро, как влетали в его уши. «Пир на весь мир — лучший способ уладить политический конфликт!» — вспомнилась ему цитата из мемуаров одного небезызвестного полководца. Предпочитая не думать о том, что умер он от яда за одним столом с врагами, Вольсунг отдал еще один приказ: накрыть стол в зале для пиров, да так, чтоб ломился он от съестного. Пришло время обхаживать простолюдинов.***
Стоял веселый гвалт. Со звоном солдаты свели свои кубки — и Вольсунг вместе с ними, не брезгуя выплескивающегося питья, что смешивалось с его собственным. Он осушил кубок, жадно, большими глотками и слегка спешно, и в том виделись ему великие усилия — уж очень он старался стать средь них «своим». Кубок его, отделанный серебром и украшенный не только лишь теми каменьями, что переливались в перстнях на пальцах Вольсунга, наполнялся уж не десятый раз, но дегустатор испил из него единожды. Такой близостью со своими воинами Даник, страдающий паранойей на старости лет, похвастаться не мог, а потому нового Верховного приняли они, что называется, на ура. Хмель успел и ударить Вольсунгу в голову, и вскружить ее, и он беседовал с обретенными подданными обо всем на свете, поддерживая застольный разговор и с внимательным видом слушая. Они представлялись, рассказывали о себе, своих семьях и травили солдатские байки, но лишь одно имя заискрилось красками и ожило в его сознании, когда юноша, мило порозовевший от выпитого, назвал его: — Эольф, повелитель. Веселье Вьюги. — Так ты знатный? — спросил Вольсунг тогда у мальчишки, припоминая единственную воительницу в кругу полководцев, и он покраснел еще гуще, видно, стесняясь того, что оказался пристроен в храм влиятельной родней. Вольсунг же счел это лишь любопытным, но выгодным для себя фактом: он сумеет удержать строптивую Бэккхильд на короткой цепи, приблизив по-детски нежного Эольфа к себе. — Я просто брат Бэккхильд. И все. «И всего» для воплощения в жизнь родившегося в голове Вольсунга гениального плана хватало. — Расскажи же и ты нам что-нибудь любопытное. — О ней? — Эольф удивленно сморгнул. — Да хоть бы и о ней. — Ну… Я не знаю, что сказать, — говорил он смущенно, словно речь шла о чем-то постыдном из его личной жизни, или он, вынужденный признаваться в неких преступлениях, был загнан в угол. — Однажды она много выпила и потребовала дуэли с одним нашим слугой. А он-то никогда не держал в руках меча, но отказать госпоже, сами понимаете, не мог. В итоге он остался кастратом на всю жизнь, а наша семья до сих пор выплачивает ему по десять золотых каждый месяц. — Сочувствую ему, — фыркнул Вольсунг, давя в груди смех. А затем добавил, уже спокойнее, — Немаленькие деньги, между прочим. Солдаты стали согласно поддакивать, и грубые их голоса сливались в гул оживленного пчелиного улья. Вольсунг, помолчав, поглядел в окно: вечер опускался на Вольскигге плавно, темнело небо. За окнами наверняка свистел ветер, и Вольсунг, даже сидя в тепле зала, будучи центром всего пиршества, поежился, раздумывая о том и боле не прислушиваясь к разговору. — Эольф, — негромко, на грани слышимости позвал он и поглядел на него. Он откликнулся. — Проведи меня к моим покоям. Я устал. И он покинул зал для пиров, держась за услужливо подставленный Эольфом локоть, тем самым окончив застолье. Никаких приказов об остатках Вольсунг отдавать не стал: пускай кухарки заберут себе иль скормят псам. Уже ничего не имело для него значения. Эольфа, что уложил его в постель, он затащил к себе под одеяло.