***
Таинственные события в Бромьунаре лишь множились, словно снежный ком, и у Морокеи категорически не хватало времени, чтобы во всем разобраться. Хотя управитель Альв был достаточно ответственным, чтобы взять многие аспекты управления храмом на себя, были также и моменты, которые поручить ему возможности не представлялось — например, злополучное расследование должно проводиться исключительно высшим чином в лице Морокеи. Но никакими уликами, кроме слов Вольсунга и тела убийцы, следствие не располагало, а тупик, в который они зашли с этим инцидентом, начал походить на комнату без дверей и окон. Новое убийство не позволяло бросить расследование на самом его начале: на сей раз в катакомбах Бромьунара был найден мертвым — и не слишком свежим — слуга. Лежал он там не меньше недели, но говорить о более точных сроках было трудно из-за холода. Сии происшествия могли быть никак не связаны, и таковая версия была бы более прочих мила сердцу Морокеи, если бы не несколько «но», которые с легкостью обнаруживались в, на первый взгляд, простом и омрачали своим существованием ситуацию. Юноша, хоть и был знакомым Морокеи не только лишь в лицо, но и в иных частях тела, обычно скрытых под одеждой, на самом деле не имел никакого отношения к работе в Бромьунаре и жалования не получал, а значит, являлся посланником от любезных друзей Морокеи. Но глядеть на обезображенное касаниями смерти лицо и прежде изящное, а ныне раздувшееся тело было тяжелее, думать об участи совсем еще молодого мальчишки — еще трудней. Морокеи подсчитывал годы, которые он не замечал — и не желал замечать — таковой странности, и сердце его болезненно сжималось, а на глаза наворачивались непрошеные слезы, кои он быстро смахивал платком. Значить его смерть могла лишь одно: его хозяин избавился от него, причины же не были столь важны: за ненадобностью или по провинности. То, что убили его во время выборов и оставили обреченным на забвение в подземных тоннелях, о которых не каждому-то и известно, указывало на причастность к сему кого-то из Верховных. А кто из них мог заказать Вольсунга? Как бы то ни было, выборы Морокеи ужасно выматывали, и он не переставал говорить об этом себе и зеркалу. Тяжесть церемониальной мантии претила, слоняющиеся по коридорам коллеги надоедали своими капризами, бумаги накапливались с каждым днем — не жизнь, а нескончаемая пытка, о которой ему было некому рассказать, чтобы облегчить душу. Даже направляясь в зал Совета, Морокеи думал лишь о том, как бы вырваться оттуда поскорее и забыть о встречах, как о страшном сне — еженедельные более ощутимо выпивали из Морокеи жизненные соки, нежели ежегодные. К тому же, Верховные даже одним своим длительным нахождением в стенах Бромьунара отнимали у него время, которое он мог бы посвятить не только делам храма, но и магическим экспериментам, и ученикам, коих множество в столице — талантливых и не слишком, любимых им и ему безразличных. Он столь увлекся политической борьбой, что совсем позабыл о человеческом, не заботясь о чувствах Арана — его собственного протеже и претендента на престол. Был он и без того обиженным жизнью и озлобленным, и Морокеи не мог не чувствовать своей вины, когда не уделял ему должного внимания. Отчего-то в голове зазвенел его высокий голос. «Лучше бы Вольсунг умер» — слова ученика вспомнились сами собой, когда распахивал Морокеи двери зала. Улыбающиеся и серьезные лица коллег перед глазами размылись для него в одно сплошное пятно, словно бы Морокеи и не видел их, и озарение, пришедшее столь внезапно, укололо сердце. А мог ли заказать Вольсунга Аран?***
Несмотря на наступающую на пятки зиму, несмотря на кусающий кожу холод, Хенрика любила стоять на террасе по утрам — в шубе на голое тело. Смотреть на нее было приятно: ее пышные волосы после сна были всклокоченными, щеки — раскрасневшимися, но выглядела она свежо и как-то по-домашнему красиво. Ингольфу нравилось видеть ее отдохнувшей и счастливой, а еще больше — знать, что такой ее делал он сам. Сам он выходить на холод не любил. То был не тот мороз, коего следует бояться в середину зимы, но Ингольф ежился, лишь только поглядев за окно, и не осмеливался покидать натопленных комнат поместья. Но сегодня ему хотелось переиначить привычный распорядок дня. Дверь не скрипнула. Ингольф выглянул на улицу так, как высовывают морды псы из будки, и ему самому стало смешно от этой ассоциации. Он припомнил, как изображала Хенрика кошку в постели, выгибаясь и мурлыча, и подумалось ему, что он ее пес: противоположности, а в природе два врага, привлекаемые запретностью, ощущением личной тайны. Они идеально подходили друг другу, но оба брали то, чего хотят, зная — из этой интрижки не выйдет ничего путного. Мелкий снег, что порой нет-нет да и сыпался с неба, кружил вокруг Хенрики, сверкая тысячами цветных отблесков в солнечных лучах, и таковое окружение делало из нее почти богиню. Быть может, Хенрика оцелована Дибеллой, но виделось Ингольфу, что то была Она сама во смертной плоти — иначе отчего так кружит голову, в рабов превращая мужчин, ее неземная красота? Разве может женщина иметь такую власть над умами? Хенрика властвовала не только в голове Ингольфа, но и в постели. В делах любовных она была требовательна, ненасытна; она точно иссушала запас его сил, желая от него утех и утром, и в полдень, и вечером, а Ингольф едва поспевал выдумывать для нее отговорки и другие занятия, что отвлекли бы ее от его временного бессилия. Но притом он не отказывал себе в удовольствиях обласкать тело Хенрики ртом, смять ее груди и ягодицы в ладонях и ублажить свою госпожу словесно. Ингольф, наконец, осмелился шагнуть ей навстречу, и она улыбнулась, завидев его боковым зрением, хотя не повернула к нему головы. Она глядела на рассвет: как всякой женщине, ей свойственно было романтизировать действительность, и восходящее солнце приобретало в ее глазах необычайную красоту и символизм. Ингольф лишь хмыкал в бороду, думая об этом, и привычным жестом ее оглаживал. — Ну что же ты стоишь? — говорила с ним Хенрика ласково, хотя не в ее привычке смягчать тон. Со всеми она была резкой, но Ингольф явно был особым гостем в этом доме. Образ Вольсунга всплывал в голове при мыслях об этом, и гордость возмущенно вопила. Даже теперь Вольсунг не мог прекратить отбивать у Ингольфа ненужных ему, но очень дорогих сердцу друга женщин. — Иди ко мне. Она поманила его жестом, и Ингольф пошел, как завороженный, отбросив мысли о нем. Но на сердце было тревожно. Ингольф боялся, что не сможет исполнить выдуманный вчера план. Порядки следовало менять. — Красиво, правда? — спросила она, хотя и не нуждалась в ответе. — Ты сияешь ярче. Такие комплименты она любила. Хенрика вновь одарила его ласковой улыбкой, и Ингольф без робости и сомнений запустил холодные ладони ей под шубу. Она не завизжала, как обычно то делала, лишь завертелась в его руках, и глаза ее лучились весельем. Тогда он поцеловал ее полные губы, не переживая, что ветер сделает их алее обычного и растрескает их нежную кожу. Она прикрыла глаза, положила собственные ручки ему на щеки и стала пальцами выводить по его щекам круговые узоры. Дыхание вырывалось белесыми облачками пара и, замысловато струясь, растворялось в воздухе. — А давай уедем? — прошептал он ей в губы. Отчего-то Хенрика отходила к перилам террасы, и Ингольф послушно шел за ней. Так даже лучше. — А Вольсунг? — вспомнила о бюджете Хенрика первым делом. — Плевать на Вольсунга. Убежим. — А его трон в Вольскигге? — А ты хочешь туда вернуться? Хенрика прильнула к нему в новом поцелуе, словно вопрос был ей неудобен. Сейчас или никогда. Сейчас или никогда. Ингольф оторвался от нее, заглянув в глаза. Но взор Хенрики был пуст, словно смотрела на него фарфоровая кукла, привезенная с юга: дорогая и жутко красивая. Ее может позволить себе не каждый, и никому она не даст ничего взамен. Виновата ли она? Нет. Но полая ли ее фигурка? Да. Сердце колотилось в бешеном ритме, словно собиралось проломить ребра изнутри, а руки его мелко задрожали. Ингольф зажмурился, постаравшись успокоить себя, и с силой толкнул ее. Хенрика закричала.***
— Вольсунг — шесть голосов. Восис — один голос. Вольсунг набрал необходимое большинство.