For us two

      Губы обдаёт теплом, и Гию понимает, что зажмурилась зря. Такое же тепло скользит шершавой ладонью под тонкой спортивной майкой и опирается на предплечье сбоку от её головы.       «Тепло» зовут Шиназугава Санеми, и он абсолютно не понимает, почему же новоиспечённая одноклассница так его боится, так ждёт удара под дых, и потому максимально напрягает гладкий живот. Под подушечкой пальца скользит не слишком чёткий, но имеющийся пресс, и Санеми почему-то хочется уткнуться в него носом.       Он зацепляется за ткань майки корками на содранных в мясо костяшках, но всё ещё не понимает, почему Гию его так боится. Касается её мягких, покусанных губ нежно-нежно и почти что обнимает, нависая над ней, в разбитой своей ладони держа её, аккуратную и красивую. Но всё равно не понимает, и потому чуть отстраняется, выдыхая наконец горячий воздух на её зарумянившуюся щёку.       — Страшно?       — Нет.       — А чего зажмурилась?       — … так надо.       — Мне не надо. Открой глаза.       Гию мотает головой, вырывает свою ладонь из его и поднимает от подушки голову, губами упираясь в его чуть колкую щёку, на мелкий поцелуй отвлекая, а после толкает его в сторону, на вторую половину кровати, чтобы поднять спину и хотя бы вдохнуть нормально.       Не страшно в плане того, что она Санеми боится. Страшно потому, что она его, на самом-то деле, и не знает почти. Он злобный и драчливый, курит противные сигареты, обтянут чёрной кожей и обвешан толстыми цепями. А ещё знает математику, как Бог, и точно так же целуется. Последнее, правда, она узнала лишь минуту назад, но список всё равно хлипкий.       И обоснованием для того, почему именно его она первого потащила в свою постель, он послужить никак не сможет. Гию об этом думать не хочет, потому задирает тонкую майку на широких бретелях и снимает её, оставаясь в потрёпанных спортивках и чёрном лифчике. И всем своим видом как бы говорит: раньше начнём — раньше закончим.       Санеми её по-прежнему не понимает, но язык её поступков читает так же, как сложные графики. Зачем тогда звала, если побыстрее закончить хочет?       Он на неё не злится. Видит, что волнуется и стесняется, а потому не давит — садится сзади неё, скрещивает руки на её животе и легко к себе прижимает, утыкаясь носом сбоку от низкого хвоста её растрёпанных волос. От них пахнет явно мужским шампунем, и эти попытки Гию спрятать свою женственность и нежность за холодным равнодушием в ледяной синеве глаз почему-то умиляют.       Гию вдруг откидывается назад в его руках и губами утыкается в его подбородок, руку одну ему на шею кладёт, а сама всё жмурится крепко-крепко, за что подхватывается поперёк живота крепче и роняется неловко и криво на кровать.       — Перестань меня бояться.       — Я не боюсь.       — Тогда не жмурься так, как будто я тебя тут насилую!       — Не насилуешь. Просто…       Сказать о том, что нежности и ласки от Санеми не ждала, она не может. Ей казалось, что он с порога ухватит за волосы, ткнёт лицом в койку и, раздевая, что-нибудь обязательно порвёт. Но он гладит по плечу и целует в крыло лопатки так, что Гию вздрагивает от мурашек и невольно вырывается из его рук.       Сказать о том, что она в принципе от него не ожидала ничего, не может тоже. Упирается только лопатками в спинку кровати и пятится от него поджимая ноги к груди. К груди, которой и нет почти, которая только из-за чёртовых пуш-апов такой кажется.       К груди, до которой Санеми всё же добирается, легко разведя поджатые колени и поцеловав куда-то под ключицу. На этот раз Гию почему-то поддаётся, опускает ноги и не рвётся от него. Мучительно-приятную дрожь терпит, пока её подхватывают под поясницу и укладывают на буро-серую простыню.       — Дрожи сколько хочешь, — у Санеми, оказывается, такой голос приятный, когда он в шею шепчет. — Вздрагивай, прогибайся, ёрзай. Но не вырывайся и не убегай. Привыкнешь, потом понравится ещё, — заканчивает с улыбкой и целует в эту самую шею, скользя по коже языком и зажимая там же зубами.       И Гию правда вздрагивает, крепче сжимает вокруг него бёдра и откидывает голову назад, но колючее тепло внизу живота чувствует, пока руки скрещивает за его плечами. Дышится тяжело, а от тепла Санеми душно становится, но она правда не рвётся. И глаза потихоньку открывает.       Где-то из-за его растрёпанных, белых-белых волос она видит такую же белую рубашку. А после и руки его, к воротнику медленно ползущие. Он упирается лбом в её шею, а сам как-то даже слишком ловко расстёгивает маленькие пуговицы, пока её ключицы ласкает уже не губами, а языком.       — А можно я? — Гию спрашивает и вздрагивает снова, но по его шее кончиками пальцев к воротнику скользит. Санеми даже слишком быстро отрывается от неё и смотрит удивлённо, мол, неужели осмелела наконец. Но руки от себя убирает, голову поднимая, и не возражает — себе ж дороже её инициативу перебивать.       К уже расстёгнутым трём прибавляются ещё две пуговицы, и из-под тонкой ткани выглядывает почти нечитаемая латиницей надпись на ключице — краска со временем расползлась, но выбитая линия по-прежнему красивым курсивом остаётся на коже. Именно татуировку Гию и целует первым делом, а Санеми расправляет плечи, запрокидывает голову и кусает губы.       В низ живота — туда, где колкое тепло обосновалось — простреливает, и в кончиках пальцев начинает искрить интересом. Гию на пробу поднимается выше и чуть кусает его за плечо, ещё одну пуговицу расстёгивая, а после снимает с его плеча распахнутую полу рубашки и скользит вдоль ключицы языком.       Ей гораздо больше нравится ласкать его — чувствовать лёгкое напряжение в мышцах, слышать, как шумно сглатывает, и краем глаза дёргающийся кадык видеть. Ей отчего-то вдруг начинает хотеться ещё — ещё раз поцеловать, ещё раз коснуться, ещё раз языком провести. Где-то внутри это странное желание разматывается толстой нитью из тугого клубка, будто кто за кончик резко дёрнул.       Но не у одной неё; Санеми обнимает её за талию и падает спиной назад, в свои крепкие объятия утягивая и после губами губы находя. Он всё ещё поразительно нежен и ласков, но теперь следом от его губ остаётся не мягкое и вязкое тепло, а зыбучий жар. И жар этот не просто приятно делает, а медленно плавит.       Гию всё так же жмурится, но пробует ему отвечать, кусая периодически губы и пробуя их самым кончиком языка коснуться. Получается рвано и невпопад, но тумблер в голове с положения «не начинать» переключается на «не останавливаться». Тепло в самом низу живота начинает колоть сильнее.       А Санеми обнимает её крепче, переворачивает их обоих и снова сверху оказывается. И пока Гию ахает от неожиданности, юрко между её раскрытых губ пролезает языком. Гию в его руках вздрагивает, дёргается и что-то мычит в поцелуй, но не рвётся наружу — ловит себя на том, что ей хватит упереться ладонью в его крепкое плечо, чтобы саму себя уговорить остаться.       Она вслед за ним учится целоваться так — развязно и влажно, хлюпая языками и друг в друга почти вгрызаясь. Санеми теперь на её закрытые глаза не жалуется — сам жмурится до белых всполохов перед глазами, пока уши застилает гулким пульсом, а в груди раздирать начинает. Руку в её волосы Санеми всё же запускает, но не жестокости ради, а чтобы направить легонько, пока второй рукой за её талию держится.       И ничего ведь необычного не происходит. Казалось бы, просто ласкаются, по наспех застеленной кровати катаясь, и сексом — тем самым настоящим, от которого голову кружит и последние стоп-краны срывает — не пахнет и близко. Они оба ведь не то слишком выросшие подростки, не то не до конца доросшие взрослые — какое тут настоящее, какая тут страсть и какие тут чувства?..       Простые. Как дважды два, только о том, как их обоих друг к другу резко потянуло. О том, как Гию захотелось вдруг Санеми обратно на спину уложить и целовать-целовать-целовать в ключицы, грудь и шею. О том, как под разбитыми ладонями Санеми вдруг захотелось чувствовать не чью-то кровь и не чьи-то изорванные воротники, а её тёплую, приятную к рукам кожу.       И потому, наверное, сквозь поцелуй ведёт рукой ниже, отгибая край потрёпанных спортивных брюк и уже цепляя нетугую резинку её трусов, но… Костяшки её пальцев аккуратные и целые — это Санеми ощущает совсем внезапно своим животом, напрягшимся от неожиданности. Гию расстёгивает последние пуговицы на его рубашке и помогает стянуть её до локтей, а после смотрит на его крепкий живот жадно-жадно и тянет непроизвольно руку.       Ей не отказывают — позволяют коснуться, позволяют по-наглому восхититься и смущённо губы закусить. А после за запястье хватают, поворачивают ладонь и опускают её ниже. Гию не сопротивляется, касается оттопыренной ширинки спокойно, но после всё же вздрагивает. Не от того, что чувствует под пальцами стоящий член, а от того, что понимает вдруг — у них с Санеми сейчас всё по-настоящему будет.       Ничего необычного не происходит потому, что необычно всё и разом. И то, что Гию впервые за очень долго позвала кого-то к себе домой. И то, что этим кем-то оказался ей не друг и не знакомый почти что — всё тот же злобный, драчливый и курящий противные сигареты Шиназугава Санеми. И то, что с этим самым Санеми они — почти болезненно возбуждённые и наполовину раздетые — ласкаются уже совершенно не по-детски.       Гию вдруг резко хочется закрыться и спрятаться, прикрыться чем-то, отвернуться. Тумблер в её голове вновь на грани переключения, но что-то внутри отчаянно напоминает, что Санеми всё ещё здесь, Санеми всё ещё рядом, и что именно от его тепла начало плавить нещадно. Сам Санеми про это тоже помнит, а потому целует её снова, ослабляя пряжку на лямке лифчика и отгибая её в сторону.       Его руки шершавые и разбитые, но голое плечо они гладят и легко массируют так, как будто нежных облаков касаются. И эта нежность, из-под агрессивной грубости поданная, Гию начинает плавить ещё сильнее. Теперь её очередь расправлять плечи и запрокидывать голову — тумблер в голове остаётся в том же положении, и как бы плохо она на самом деле ни знала Санеми, сейчас она ему верит.       Верит, что не сделает больно. Верит, что не заставит пожалеть. Верит, что свою агрессивную грубость случайно выронил где-то за порогом. Верит, и потому не сопротивляется, когда плеча касаются губы, а рука с него плавно сползает ниже и всё же оттягивает с проступающей косточки край спортивных брюк вместе с тонкой резинкой трусов.       Гию верит, а вот Санеми наоборот. Ему будто снится, что Гию — та самая по-холодному спокойная и отрешённая — под его руками такая тёплая и отзывчивая. Её плавит от прикосновений шершавых рук, а у него от её чуть пристыженного румянца на щеках марево в голове, такое же бледно-розовое и нежное.       Ему не верится, что его руки способны не только на точные, дробящие кости удары, но и на так необходимую сбитой с толку Гию ласку. Ему не верится, что губы могут не только ядовитой бранью сыпать, но и целовать почти до мурашек приятно. И не верится, что собственное сердце стучит в такт с теплом в низу живота именно от её смущённой хрупкости и от её боязливо зажмуренных глаз.       Но глаза боятся, а руки делают — подцепляют со второй стороны спортивки вместе с трусами и плавно стягивают их с красивых бёдер и аккуратных коленей. Гию поддаётся, поджимает ноги и почти даже не думает о том, куда бы от него спрятаться. Попробуй тут спрячься, когда в это самое аккуратное колено он целует ещё нежнее, чем в плечо и в губы, а рукой по бедру скользит так, будто гладит нежнейший дорогой шёлк.       Впрочем, между шёлком и её кожей для Санеми сейчас разницы нет. Он ведёт губами по тёплому следу, ладонью прочерченному, спускается ниже — туда, где мог бы с лёгкостью найти артерию и перегрызть её острыми зубами… Оставить недалеко от неё крепкий засос сейчас важнее — от него именно Гию на локти поднимается и губы кусает.       А после ловит за руку, на всё том же бедре лежащую, и тянет к себе, чтобы за плечи обнять и поцеловать, по затылку короткими ногтями пробегаясь. Вниз по позвоночнику ссыпаются приятные мурашки, и Санеми за ними не замечает, как бряцнула тихо тяжёлая пряжка ремня и как поехал вниз по молнии замок.       Замечает только, что Гию дыхание чуть задерживает, когда застёжка лифчика натягивается. И замечает тонкие под руками следы от этого самого лифчика на её спине — непорядок, не должно их там быть, но почему-то приятно каждый из них обвести кончиком пальца. Так же приятно, как мелкие трещинки на её губах прочерчивать языком.       И эти самые губы не прокусить бы, когда её тёплая ладонь стоящего члена касается. Санеми утыкается лбом ей в плечо и почти ощутимо вздрагивает, пока она кончиками пальцев проступившие вены очерчивает и пока точно так же в его плече красное от смущения лицо прячет.       Но его руку вновь перехватывает, своей накрывая, разводит бёдра и прикладывает к низу живота — туда, где колючее тепло вертится внутри, как уж на сковородке. Санеми триста раз намекать не надо, он и сам знает, как её сейчас коснуться нужно, где и сколькими пальцами, чтобы заставить тихо ахнуть и ближе прижаться.       Гию вновь жмурится и вновь боится отчего-то, сжимается, вытягивается струной. По её плечу рассыпаются мелкие поцелуи, но она всё равно дрожит мелко и руки убирает, чтобы обнять крепко-крепко и на спину уронить, но не ради заласкать до одури, как того раньше хотелось.       У Санеми на груди и в его руках спокойней отчего-то становится, и не смущает даже влажная головка члена, ткнувшаяся в бедро совсем-совсем возле её лона. Гию прижимается носом к его шее и глубоко вдыхает, слушая нежным шёпотом россыпь удивительно ласковых слов. Что-то исконно женское у неё внутри не то трескается, не то тает, и она не возражает совсем, когда под своей головой смятую подушку чувствует, а вместо потолка над собой его глаза видит.       Чёрные-чёрные, зрачок от радужки и не отличишь почти. И глубокие, как небо ночное, ввысь на сотни миль уходящее. Будь ещё в его глазах мелкие светлые прожилки — следы от падающих звёзд, — утонула бы точно. А пока целует только и всё так же за крепкие плечи держится, улыбаясь мимоходом в чужие губы.       — Может, быстрее?.. Так страшно тогда не будет… — свой голос надломанным и дрожащим слышать странно, но не страннее, наверное, чем злобного и драчливого обычно Санеми видеть обеспокоенным и словно встревоженным слегка. Переживает за неё и тоже боится…       — Я-то могу, — и под коленями ловит, резко на себя двигая. Где-то за ним громко падает на пол тяжёлая пряжка ремня, но Гию сейчас не это интересно, а то, почему вдруг снизу мелкий ток разбегается, стоит ему горячим стволом в её лоно вжаться. — Главное — чтобы ты потом не пожалела.       Теперь у него взгляд тяжёлый, зацелованные и искусанные губы почти в оскал растянуты, а размывшийся контур татуировки на ключице сливается для Гию в одно сплошное пятно. Она себя последней блудницей чувствует, но отказать ноющему и трепещущему внутри не в силах. Поднимается на локти и тянется безуспешно к его губам, но после их всё же ловит, ладонь на его затылке оставляя.       — Я должна была пожалеть тогда, когда позвала тебя или когда на порог пустила, — кусает за нижнюю губу легонько, сразу языком извиняясь. — Но я не пожалела — ни разу и ни на секунду. Не пожалею и сейчас.       И тянет в поцелуй глубже, зубами сталкиваясь и языки сплетая. Тянет, а сама не дрожать пытается, каждой напряжённой клеточкой чувствуя, как смешивается влажный жар и как тугие мышцы расходятся, в себя принимая. От затылка к плечу ногтями ведёт, царапая легонько, и поцелуй разрывает, чтобы голос слишком громко не подать.       Санеми в её шею дышит тяжело и шипит еле слышно в ответ на царапину. Жмурится сам теперь, перед глазами, так на тёмное небо похожими, яркие всполохи ловя. Гию внутри горячая, Гию внутри влажная и узкая, Гию… Красивая такая почему-то — с разметавшимися волосами и лишь чуть в уголках блестящими от мелких слёз глазами, с губами искусанными и щеками красными.       Гию его обнимает крепче и жмётся, как может, а ему всё насмотреться на неё мало. На неё такую — живую и яркую, не копию расписной фарфоровой куклы. На неё такую — только ему одному знакомую и только ему одному доверенную. Но Санеми её обнимает, как может, целует ещё раз в шею и вжимается в неё сильнее. А Гию вновь его несильно царапает и вместе с выдохом отпускает с губ первый стон…

***

      Просыпаться впервые в жизни больно. Хотя бы потому, что даже от лёгкого движения ногой сводит всё, что может свести. Гию себя где-то от середины живота до колен не чувствует, но чувствует ярко ноющие ключицы, исцелованные и искусанные так же, как и болящие теперь губы.       Но это ей не кажется в тягость. Потому, наверное, что спину чужим жаром обжигает, а под головой удобнее всякой мягкой подушки лежит чужая рука. Санеми с ней, не ушёл никуда и не испарился, остался после проведённой ночи — а значит, не будет столь криминальным через стиснутые зубы к нему лицом повернуться и обнять поперёк груди.       Санеми дышит мелко и шумно, хмурится отчего-то во сне, но не ёрзает и не шевелится, даже когда на правое плечо вдруг чужая голова ложится. И не чувствует сквозь сон тяжесть от её руки на своей груди и кончики пальцев, скользящие вдоль того самого расползшегося контура на ключице.       И Гию же лучше, что он всего этого не видит, не слышит и не знает. Ей теперь отчего-то вновь боязно перед ним такой показываться — живой и яркой, не копией расписной фарфоровой куклы. Ей хочется вновь спрятаться за своё прохладное спокойствие, но губы сами в улыбку тянутся, когда на поясницу вдруг его ладонь ложится.       Гию заметить не успевает, как её в объятиях стискивают и как почти всем весом к кровати прижимают. Резко обдаёт душным жаром, но она и не против отчего-то — рада наоборот, что не холодом до костей пробирает. Губы хоть и болят, но за поцелуем тянутся, на поцелуй отвечают и вновь без её ведома улыбаются, пока по талии то вверх, то вниз ласково скользит всё та же горячая ладонь.       Санеми ей тоже улыбается, и звёзд в его глазах ей теперь не нужно — сами по себе горят не то задорно, не то влюблённо. И, как воздух, отчего-то нужно провести по его колкой щеке и внутренней стороной запястья маленький поцелуй поймать. А на немой вопрос, как она, коротким кивком ответить — в порядке и даже много, много лучше.       Утро ещё не наступило — небо только-только из голубоватого в жёлтый уходить начало, — и первые птицы свои маленькие клювики держат пока на замке. И пока солнце яркое не взошло, есть ещё время понежиться друг у друга в объятиях. Пока нет нужды держать голову и сердце равнодушно холодными. Пока нет нужды многострадальные костяшки об чьи-то лица разбивать.       Просыпаться впервые в жизни так по-сладкому приятно. Чёрт с ним, что Гию половину тела не чувствует. Чёрт с ним, что у Санеми спина далеко не кошкой исполосована. Ведь эта приятная сладость, по телу вместе с кровью бегущая, стоит всего того, что было пожертвовано — будь то ледяное спокойствие, вместе с тяжёлой пряжкой на пол соскользнувшее, или же агрессивная грубость, случайно за порогом оброненная.