Часть 1
2 января 2020 г. в 23:35
Когда звук, похожий на что-то между скрежетом старой проржавевшей пыточной машины и плачем новорождённого ребёнка, достигает ушей Генри, а за ним — прогорклый запах, единственное, о чём он жалеет, так это о том, что под рукой нет его верного друга. Старенький, но надёжный Никон, плёнки в котором всегда каким-то непостижимым образом оказывалось ровно столько, сколько требовалось, остался в проклятущей квартире 302. А твари, слепые, судя по всему, и отчётливо рождающие в Генри ассоциации с бездомными псами, бродящими по всем улицам и закоулкам Южного Эшфилда, разве что вывернутыми наизнанку, определённо заслуживали целой фотосессии. Впрочем, обеспокоенный голос едва знакомой девушки, очевидно пребывающей в своём собственном отрицании, успешно напоминал о том, что над Генри нависли сейчас куда более важные и неотложные проблемы.
Но в следующий раз, едва оправившись от мурашек, которые долго скребли под кожей после того, как холодеющее тело Синтии потяжелело у него на руках, Генри достаёт фотоаппарат. Он наскоро проверяет его работоспособность, щёлкая печальное зрелище за окном у входа в метро. Сложнее оказывается заставить работать громоздкий проявочный аппарат, а перед этим вынести всё лишнее из кладовой, по пути раскапывая все нужные реактивы. Слишком давно Генри сам не занимался проявкой, предпочитая отдавать плёнки специалистам, и как удачно, что до заточения в квартире 302 ему так и не удалось найти покупателя на исправную, но ставшую ненужной машину.
Как только первая фотография худо-бедно появляется на свет, заставляя скорбь в груди Генри щемить уже непрерывно, он переключается на что-то более или менее безобидное. Снимок гостинной, кухни. Затем — двери. Кровавой надписи со странной подписью, и, немного исхитрившись, отметин ладоней на стене по ту сторону глазка. Он хотел было сфотографировать то, что ему видно через щель в стене в квартире 303, но ни то обычная совесть, ни то какое-то зловещее предчувствие его остановило. Фотографии, одна за одной, проявляясь, занимали свои места по всем горизонтальным поверхностям гостинной и кухни. И неясно было, хочет ли Генри самому себе доказать, что эта безумная реальность порождена не собственной громоздящейся клаустрофобией, или тем, кто попадёт в квартиру 302 когда спадут, наконец, цепи.
В любом случае, своему главному принципу Генри не изменяет. На плёнку он запечатляет только то, что западает в душу и скребёт там, пока тело не среагирует, запечатав причину переживаний в кадре. Как только снимков накапливается небольшая пусть, но пачка, Генри время от времени сгребает их в кучу и запирается в спальне непонятно от кого, разглядывает их. Определённой рефлексии требует осознание того, что мелкая дрожь, возникающая всякий раз, когда фотографии скользят между пальцев, порождена не столько их содержимым, сколько тем, что скрывается за ним. И Генри каждый раз обещает себе, что доберётся до истины.
Пожалуй, именно эти сеансы сомнительной психотерапии и приводят к тому, что, впервые после смерти Синтии, Генри перестаёт наконец в нерешительности оглаживать кончиками пальцев края дыры в стене туалета и решается вновь преодолеть границу между безумием и ещё большем безумием. Держа на этот раз при себе под завязку заряженный Никон.
Глядеть на мир через объектив камеры оказывается вполне неплохим способом дать мозгу принять те неестественные образы, которые за этим объективом мелькают. Страх, и без того притупленный отрешением от мира, живущем в Генри Тауншенде уже очень давно, теперь и вовсе замещался влечением. Что ещё можно запечатлеть? Удастся ли устроить так, чтобы следующий снимок оказался ещё чудовищнеe предыдущего? Как сделать так, чтобы скромного запаса плёнки хватило на все экспонаты, которые, даже увидев единожды трудно вообразить, не посмотрев на вещественное доказательство их реальности?
Правда, с этим у Тауншенда возникли проблемы. Пугающие пустынные виды и чудовища, рыскающие среди них, проявлялись во всех деталях, которые только может позволить любительский фотоаппарат, но иногда камера всё же давала осечку. Например, с призраками. Безымянные страдальцы, которые так и норовили затянуть Генри в свои ряды, упорно не выходили на снимках, и дело было даже не только в том, что, заслышав характерное ворчание и гудение, сопровождающее их, Генри тут же готовился сорваться с места и убежать куда подальше. Нет, даже когда удавалось набраться смелости и успокоить руки, на снимке проявлялось бесформенное пятно, которое лишь отдалённо кляксами и полосами цветов напоминало человека, которым должно было являться. И от этого было только более жутко.
Страшнее была, пожалуй, только фотография, сделанная в собственной квартире. В осколках зеркала, от которого зияющая дыра не оставила уже почти ничего, отражалась испачканная неизвестно чьей кровью шторка ванной, но не видно было и следа фотографа. Даже самой камеры. И в голове у Генри, только унялись холодящая дрожь и горячий шум в висках, поселилось сомнение. Жив ли он ещё в полной мере? Может ли хоть что-то изменить? Или в этом, очевидно, чужом кошмаре его роль — лишь наблюдать и запечатлять?
Сколько бы Генри не пытал себя вопросами, ответов у него не было, а тот, кто мог бы дать их, только-только начал выходить из тени. И имя его только-только отпечаталось в разуме настолько, что не нужно было на пару секунд задумываться, чтобы вспомнить его.
Генри уже привык всегда держать камеру наготове, и всё же каждый раз, когда по ту сторону туннеля оказывается новый мир, ему требуется ещё несколько секунд приходить в себя перед тем, как завороженно, но с опаской нырнуть в неизвестность.
Может, поэтому о фотоаппарате, висящем на шее, он вспоминает только тогда, когда мужчина, настойчиво стучащийся к Эйлин, скрывается за углом. И даже раньше, чем в голове укладывется осознание того, что он, получается, наконец оказался по другую сторону своей злосчастной двери, в голове мелькает:
Это… он?
Генри проходит мимо мальчика, который, кажется, каким-то чудом носит то же имя, что убийца, и тот растворяется, словно наваждение. А был ли он? А был ли мужчина в синем пальто, за которым Генри сейчас следует так поспешно, что даже почти не обращает внимания на ребёнка, колотящего в его собственную дверь?
Был. И более того — есть. Генри успел привыкнуть, что в этом мире постоянным, реальным может быть только то, что способно перегрызть ему глотку. Что, в общем-то, не обещает ничего хорошего: тот, кто должен был пропав из поля зрения Генри исчезнуть, сидит сейчас на ступеньках. И будто бы не замечает, что не один.
Это он. Точно ведь?
По телу Генри пробегает холодок и он не совсем понимает его природу. Страх? Волнение? Надежда? Предвкушение? Учитывая то, насколько часто другие посетители этого кошмара так и норовили оставить Генри в одиночестве, только встретив, лишь приближая этим собственную кончину, он имеет полное право испытывать весь спектр чувств, встретив хоть одного живого человека, который не бежит от него.
Только вот он ведь мёртв.
Да?
Или…
Салливан, если это, конечно, он, говорит что-то, и Генри даже пытается слушать, но выходит плохо. Навязчивая мысль, поселившись в голове, разрастается до невероятных масштабов за доли секунды, точит его изнутри, съедает, и ему остаётся только подчиниться. Салливан упоминает Эйлин, нет, мисс Гэлвин — откуда он знает Эйлин? —, а Генри спускается на несколько ступенек ниже, чтобы видеть чужое лицо. Салливан протягивает ему что-то, а Генри смотрит, но не видит, думая лишь о том, как бы лучше поставить кадр.
Тряпичная кукла опускается на ступеньку рядом с Уолтером.
Повисает гнетущая тишина, и в этой тишине щёлкает затвор фотоаппарата.
Салливан не сразу поднимает голову. Он будто бы озадачен? Да, точно — пускай в его чертах словно навсегда застыл призрак блаженной улыбки, глаза, зелёные, кажется, выдают замешательство.
— Ты?..
Генри ждёт, что Уолтер продолжит, но тот замолкает, продолжая смотреть на него растерянно и как будто даже обиженно. И Генри сдаётся, чуть отступая назад и разводя руки в жесте защиты.
— Просто сфотографировал. Видишь, это камера. Знаешь, как она работает?
Он вдруг осознаёт, что говорит с Уолтером словно с маленьким ребёнком, потрясая перед ним фотоаппаратом. И после того, как тот склоняет голову набок, Генри кажется было, что так и придётся продолжать, но недоумение на чужом лице сменяется понимающей улыбкой.
— Я знаю, что это за штука.
И вновь — тишина и гудение старых проклятых стен. Генри не очень хорош в том, чтобы поддерживать беседу, даже тогда, когда безумие вокруг нивелирует любую потребность в правилах этикета, но ещё более плох он в том, чтобы прятать глаза в неловком молчании.
— Так… Ты просто… ты никогда не фотографировался?
Глупости, конечно. Но Уолтер, кажется, всерьёз задумывается.
— Хм… было пару раз в детстве. А потом… — он вдруг немного откидывается назад и усмехается, — Потом тоже было. Но не совсем по моему желанию.
Генри что-то неуловимо нравится в том, как говорит с ним Уолтер Салливан. Спокойно. Умиротворённо. Словом, в его речи было всё, чего не было в этот мире. Закономерно закрадывается мысль о том, что Генри сделал слишком поспешный вывод, но имя «Уолтер» слишком уж подходит мужчине. А звание серийного убийцы — этой улыбке. Да, рассудок Генри определённо скатывается в те же глубины, откуда приходят нескончаемые исчадия ада.
— Если попозируешь мне, можем это исправить.
Определённо скатывается.
Но Уолтер не смеётся. Не злится. Насмешка сменяется знакомым выражением озабоченности, только на этот раз где-то за ней прячется толика печали. Или же Генри уже столько времени провёл в своём сначала добровольном, потом вынужденном отчуждении, что совершенно разучился читать человеческие эмоции.
— Думаешь, эта штука со мной сработает?
Уолтер указывает прямо в объектив.
А ведь не должна.
— Проверим.
Ещё пара секунд и возвращается нечитаемая блаженная улыбка. Уолтер крутит головой.
— У тебя уже есть одно фото, чтобы проверить. Хватит с тебя.
Чёрт.
Генри пробирает стыд. Впрочем, он ведь не может просто спросить. Или… нет. Всё это безумие. Этот разговор — безумие. И самое большое безумие — то, что Генри опускается на ступеньки рядом с Уолтером Салливаном.
— Что это? — Генри указывает на куклу, лежащую между ним и Уолтером.
—… это тебе. Ты всё прослушал, Генри?
И Генри, может, ещё больше смутился бы, да вот только собственное имя, произнесённое этим голосом, немного успокаивает. Без укора. Без угрозы. Без насмешки. Будто бы с назиданием.
Если Уолтер Салливан рос в Доме Желаний, то откуда в нём столько… покоя?
— Обычно я хороший слушатель, но ты… застал меня врасплох.
— Чем?
Тут приходит очередь Генри растягивать губы в тихой ухмылке.
— Не ожидал, что ты не пропадёшь.
Уолтер оставляет его без объяснений. То, как он по кусочкам выдаёт информацию, оставляя Генри блуждать в потёмках, возвращает с небес на землю. Нет, это точно должен быть тот самый Уолтер Салливан. Нужно только вернуться в квартиру 302 и проявить фотографию, чтобы окончательно убедиться в этом.
— Можешь ещё раз рассказать?
— …Её мне дала мисс Гэлвин.
Генри не удаётся убедить Уолтера пойти с ним. Быть может, дело в том, что он даже не пытается. Просто, когда тишина затягивается уж совсем неприлично, поднимается на ноги и уходит вниз, забирая с собой куклу, не зная ещё, что вместе с ней проникнет в квартиру 302. Но вместе с навязчивыми призрачными явлениями в квартире появляется и фотография. Окровавленная проржавевшая лестница, ведущая на третий этаж, и пятно тёмных красок там, где сидел Уолтер.
Салливан мёртв. Генри разговаривал с призраком. Призраком, который продолжает боль и страдания, и принесёт их, если его не остановить, целому миру.
Не то, чтобы Тауншенда волновал мир. Он давно выбрал путь отчуждения и отрицания, но собственная судьба всё ещё вызывала отклик в сознании. Он пока не хотел умирать, но чем дальше он проникал в помешательство Салливана, тем больше убеждался в том, что именно это тот ему уготовил. И окончательно уверился в этом тогда, когда при следующей встречи психопат в синем пальто молча направил на него пистолет.
Но этот психопат, в отличии от мира, волновал его. У Генри была ужасная память на лица — поэтому в своё время он и заинтересовался фотографией, но лицо Уолтера всплывало в памяти каждый раз, когда фотография с расплывчатым образом попадалась ему в руки. Зелёные глаза, с явными признаками смертельной (или, вернее, посмертной) усталости как вокруг век, так и на дне зрачка. Волосы, грязные, спутанные, но светлые, обрамляющие лицо так, что сразу придавали Уолтеру образ херувима — какая глупая и прямая ирония. Губы, будто бы созданные для этой стеклянной улыбки. И щетина. Генри ещё раз видел Уолтера вблизи, в дверной глазок, и только когда тот исчез он понял, что прижимается кончиками пальцев к двери, словно пытаясь коснуться чего-то.
Он хотел бы знать, будет ли светлая щетина Уолтера мягче, чем его собственная.
И он касается.
Руки. Холодной, каменной, негнущейся. Шеи — осторожно, только бы волосы не задеть, выпадут. Губ, которые так некрасиво и неудачно обнажают чудом сохранившиеся зубы.
От Уолтера пахнет смертью, плохой, гнилой, неблагородной и мучительной, потому что так Уолтер и умер. Ни за что, ради бредовой идеи, пожравшей его изнутри. И даже после смерти на лице то же блаженство, словно взгляд, вперившийся в небо видит там, что-то, благую цель, миссию. Мать, значащую так много для брошенного ребёнка, но оказавшуюся лишь одной ступенькой из многих на пути к сумасшествию.
Уолтер на вкус такой же. Сухой, холодный, горький. Мёртвый. Его подгнившие губы изгибаются неестественно, но так ли это важно, если он всё равно не может ответить? Если Генри всё равно испытывает то, что не испытывал ни с одним живым человеком, только касаясь черепа там, где лопнула иссушенная кожа?
Он отстраняется. Он хочет целовать того, другого Уолтера, бродящего среди ржавых зданий с бензопилой наперевес, идущего по его и Эйлин души. Который может ответить или хотя бы отвесить Генри металлической трубой за подобное посягательство на свою вознесённую душу. Генри отстраняется, но не выпускает. Проводит большими пальцами по бровям, переносице, под глазами. Это чувство похоже на то, что испытываешь, коснувшись статуи в музее, улучив момент, когда никто не смотрит. Только помноженное на… двадцать один. Двадцать первой жертвой Уолтера Салливана должен пасть Генри Тауншенд, только вот похоже он уже пал. На самое дно. Но его это совсем не беспокоит, и куда больше в нём отзывается удивление тому, как ему удалось так хорошо запомнить этот образ. До мельчайших подробностей. Впрочем, этот Уолтер, кажется, моложе того, что бродит за дверью. Или… дьявол.