Пять раз, когда Тревиль заставлял беспокоиться Ришелье...

      Между ними всегда существовали какие-то разногласия. За столько лет совместной работы каждый из них находит своё место и эффективные методы достижения собственных целей. У прямого и слишком честного Тревиля — это всегда открытая игра, бой, в котором не бывает никаких уловок и подлостей, где есть лишь сила и умение.       Либо ты победишь, либо проиграешь. Либо выбьешь собственную жизнь, либо смерть настигнет тебя.       У более тонкого и расчётливого Ришелье — это всегда интриги и грязные игры, заговоры и вечная пляска опасности, что дышит в затылок холодным дыханием Старухи. Будоражащая кровь не хуже танца сражения и не менее смертоносная чем шальная пуля мушкета.       В таких играх решающую роль играет острый ум и удача, и крайне редко — благородные заслуги.       Тревилю методы кардинала не нравятся совершенно, пусть и за столько лет он к ним привыкает. Каждый из них шлифует собственное мастерство и умения и с прискорбием замечает, что нередко сильные стороны друг друга входят в резонансное противоречие и мешают друг другу. И один должен уступить другому, иначе внутренняя борьба станет неизбежной.       Они оба занимают слишком высокое положение, от них зависит слишком много жизней и их решения слишком важны для того, чтобы быть необдуманными — в этом кипящем котле сложно сохранить себя и не потерять. Ещё сложнее — сохранить отношения и чувства, которые и без того запретны и греховны. И хотя на первый взгляд кажется, что между ними не существует ничего, кроме вражды и неприязни, сохранить свою тайну им всё же удаётся.       Хотя при этом, конечно, ни один из них не одобряет методы и действия другого. — Серьёзно? Ты собираешься осудить на смерть невиновную женщину? — Тревиль не хочет верить, что кардинал способен опуститься до такой низости.       Ришелье в ответ лишь сжимает губы в одну тонкую плотную линию и смотрит куда угодно в сторону, лишь бы не на своего собеседника. Под взглядом этой благородной, осуждающей честности он в такие моменты всегда чувствовал себя провинившимся юнцом. — Кто знает, какие непотребства творит эта женщина в своём салоне! — он огрызается, пытаясь скрыть свою уязвлённость. Тревиль в ответ на это лишь иронично хмыкает, скрещивая руки на груди. — Едва ли тебя этот вопрос действительно беспокоит, — пресекая все попытки увильнуть, категорично констатирует факт капитан. — Ты ведь не за это хочешь отправить под суд невиновного человека. — Тебя это не касается, — Ришелье ненавидел, когда Тревиль пытался достучаться до его совести (как раз именно потому, что ему единственному это и удавалось), а потому отрезает слишком резко. В первую очередь для того, чтобы не поддаться самому.       Жан смотрит долгим недовольным взглядом. Вздыхает, качая головой, и забирает со стола свою шляпу, водружая её себе на голову. Уходит быстрым шагом, и Ришелье, мысленно проклиная самого себя, не оборачиваясь, отвечает: — Король мечтает о флоте, но государственная казна пуста. Деньги графини могут покрыть эту прихоть. — И за деньги ты готов предать жестокой смерти и публичному позору? — Тревиль на мгновение останавливается и хмыкает. — Ты не меняешься, Арман, — он продолжает свой ход, оставляя кардинала один на один с собственными мыслями.       Совесть неприятно копошится где-то внутри, но премьер-министр привычно заглушает её. Он делает это на благо и мощь Франции, а не ради своего собственного обогащения и желания крови — так он пытается успокоить себя. Дотрагивается кончиками пальцев до нетленного колена Святого Антония и крестится, прикрывая глаза. Призывая Господа в единственного бесстрастного и милосердного судью.       Он видит, что убийства на самом деле никогда не приносили Ришелье удовольствия.       Тревиль хмурится и качает головой. Это до очевидного глупо, особенно сейчас, в их просвещённый век образованных и здравомыслящих людей. Самое раздражающее — Арман и сам не верит ни в одно из слов приговора, который он писал сам. Судья и обвинение, однако, продолжают играть в этот фарс, и в такие моменты Тревиль искренне жалеет о своём высоком посту, что не позволяет ему просто так взять и уйти.       Вместе с неразлучной четвёркой его призывают в охрану зала суда. Следить за порядком и, в случае необходимости, усмирять особенно буйных из числа присутствующих. К сожалению, эти обязанности также включают в себя необходимость слушать всю эту несусветную чушь, которую несёт судья.       «Интересно, — бросая мимолётный взгляд на кардинала, думает Тревиль, — к чему же, в итоге, ты всё-таки решишь придраться?»       Ему это кажется отчасти даже ироничным, что в конце концов, своим главным аргументом кардинал избирает обвинение в «непотребствах и склонении девушек к греху разврата». Прикрывает глаза, выдыхая, — не то чтобы Тревиль верил в Божественное возмездие здесь и сейчас, но за подобное лицемерие кара, должно быть, Ришелье была уготована страшная. Ведь вменять обвиняемой в вину подобное обвинение мог кто угодно из присутствующих, но только не кардинал.       Только не тот, кого запретная порочная любовь крепко держала в своих руках уже не одно десятилетие. Тень печали мелькает на лице Тревиля и тут же исчезает — уж он-то как никто другой знал, каково это.       Речь Армана, меж тем, резко прерывается. Он широко раскрывает глаза, начиная хватать ртом воздух, и Тревиль напрягается всем телом, пытаясь понять, что происходит. Тело кардинала шатает во все стороны, он хватается за горло, словно ему не хватает воздуха, а после и вовсе падает на колени, хрипя и издавая нечленораздельные звуки.       По залу проходятся взволнованные шепотки, Портос и д’Артаньян удивлённо переглядываются друг с другом. Тревиль, растерянный и застигнутый врасплох, делает несколько неуверенных шагов вперёд, в то время как Арамис и Атос стремительно подлетают к продолжающему задыхаться кардиналу. Атос укладывает его себе на руки, пока Арамис заглядывает в глаза, и Тревиля в этот момент настигает осознание, что словно окачивает ведром холодной воды.       Кардинала отравили.       Он подлетает к своим мушкетёрам, держащим бьющееся в конвульсиях тело. Бросает полный беспокойства и, чего греха теперь уже таить, страха взгляд на побледневшее лицо, а после кричит Портосу и д’Артаньяну немедленно готовить лошадей, чтобы после осмотра зала суда, если в этом будет необходимость, немедленно отправиться на поиски отравителя. — Вы двое, — быстро кидает Арамису и Атосу, — пойдёте со мной, — мушкетёры кивают без слов, пропуская капитана к кардиналу, и он предельно аккуратно забирает бьющееся в судорогах тело, поднимая его на руки. — Вот уж не думал, что буду когда-нибудь носить тебя на руках, словно девицу, — тихо, но нервно ворчит Тревиль, пока Ришелье прячет на его плече лицо и мёртвой — ох, Господи, лишь бы не в прямом смысле! — хваткой впивается в чужой камзол.       Он напуган и явно испытывает муки от распространяющегося по крови яда — это Тревилю понятно и без лишних слов, и тихое полушипение-полухрип «Жан…» подстёгивает капитана ускорить и без того быстрый шаг.       По настоянию папского легата, прибывшего в Париж несколько дней назад и присутствующего на суде, этот самый суд происходил в стенах одного из монастырей, так что монахи, напуганные жутким известием, мгновенно предоставили одну из комнат для кардинала. Занеся его туда, Тревиль поспешил уложить свою ношу на кровать.       Яд, меж тем, усилил своё действие, и к нехватке воздуха и судорогам присоединилась адская боль, практически в прямом смысле сжигающая изнутри. Кардинал, чьё тело было полностью ею поражено, громко пронзительно кричал, извиваясь и пытаясь хоть как-то уйти от этих страданий.       Глядя на мучения Ришелье, Тревиль впервые в жизни почувствовал себя никчёмным и беспомощным. Он совершенно не знал, как ему помочь и как облегчить боль, унять её насовсем. — Капитан, — серьёзный взгляд Арамиса привёл Тревиля в чувство, — нужно касторовое масло. Нужно рвотное, и позвольте мне расстегнуть ему робу. — Давайте лучше я сам, — слова вырываются прежде, чем мужчина успевает их осмыслить, но мушкетёр не придаёт этому значения, вместо этого крича монахам про касторку. — Тише, Арман, тише. Тебе сейчас станет легче, — пытаясь хоть как-то успокоить вырывающегося и кричащего кардинала, Тревиль дрожащими пальцами всё-таки умудрился расстегнуть чужую одежду.       Арамису, меж тем, таки принесли то, что он просил, и он, посмотрев на Атоса, который понимающе кивнул и приблизился к Ришелье, надавливая на дёргающиеся ноги, обратился к Тревилю: — Капитан, держите его, — тот без слов прижал извивающееся тело, пока мушкетёр, приподняв голову кардинала, через силу вливал в него рвотное средство. Он сопротивлялся, пытаясь вырваться, но чужие руки держали его крепко.       Постепенно крики затихли, и Ришелье обмяк в руках Тревиля и Атоса. Арамис воспользовался этой небольшой заминкой, по очереди посмотрев на присутствующих. — Вам лучше выйти, — посоветовал он. — Это будет не самое приятное зрелище, — Атос кивнул, а капитан нахмурился, и Арамис поспешил уверить его: — Я позабочусь о нём, — в конце концов, Тревиль сдался, прекрасно осознавая, что всё равно сейчас бесполезен.       Вместе с Атосом выйдя в коридор, он вынужден был лишь смиренно ждать вердикт Арамиса. — У кого могут быть мотивы отравить кардинала? — молчание прервал задумчивый вопрос мушкетёра, и капитан горько усмехнулся себе под нос: — Лучше скажите, у кого их нет, Атос, — бывший граф странно дёрнул бровью, по-видимому соглашаясь со словами капитана. — Я отправил Портоса и д’Артаньяна. Если хотите, можете присоединиться к ним и помочь с расследованием. — Пожалуй, я дождусь вердикт Арамиса, — глядя на Тревиля долгим внимательным взглядом, отозвался Атос, на что капитан лишь кивнул.       Он не мог сейчас ни о чём думать. Не находил себе места, изо всех сил гоня прочь мысли о страшном. У кардинала всегда было много врагов, но Господь хранил своего слугу, помогая ему обходить все ловушки и раскрывать все заговоры, а сейчас…       Сейчас Ришелье лежал при смерти, и лишь одному Богу было известно, сможет ли его организм пережить это отравление, или нет.       «Вот значит, что ты чувствовал во все те разы, когда неизвестность зависала надо мной?..» — пронеслась в голове отрешённая мысль, которую тут же прогнал вновь нарушивший тишину Атос. — Арамис успел дать ему рвотное, — приглушённый голос бывшего графа слишком понимающий, и именно потому его спокойствие пугает. — Не думаю, что яд успел сильно подействовать, — капитан останавливается, до этого нервно расхаживая из стороны в сторону, и долгим взглядом вглядывается в непроницаемое лицо мушкетёра, пытаясь найти на нём хоть отголосок отвращения или презрения.       Ничего из этого там, однако, нет, и Тревиль лишь заторможено кивает, с запозданием реагируя на чужие слова. — Кардинал словно каменный, — отзывается нервно, пытаясь спрятать свою уязвимость. — Никакая отрава его не берёт, — Атос тихо хмыкает и больше ничего не говорит. Лишь смотрит внимательно и — самую малость — сочувствующе.       Арамис выходит уставший и слегка как мешком по голове прибитый. Вытирает тряпкой руки, пока во временные покои кардинала забегают монахи, хлопоча над ним. — Он живой, — произносит тут же, и Тревиль чувствует, как напряжённый узел внутри него развязывается. — По крайней мере, пока что. Сейчас он слаб и спит, но я не знаю, как много яда попало в его организм и как он себя поведёт. — Я останусь с ним, — Тревиль прикрывает глаза. Для монахов и других интересующихся у него вертится на языке оправдание «чтобы проследить, дабы убийца не решил закончить задуманное». Для застывших же перед ним мушкетёров его лучшее и самое честное оправдание — молчание. — Если ему снова станет плохо, — Арамис, кажется, понимает всё так же хорошо, как и Атос, а потому лишь вздыхает тяжело, — дайте ему выпить воды, — в карих глазах мушкетёра Тревиль вдруг читает трогательную заботу «будьте осторожны», которой вторит молчаливая поддержка Атоса. — Спасибо, — капитан улыбается чуть менее напряжённо и скрывается в комнате, предупреждая монахов о том, что пока не найдут убийцу, он будет защитником кардинала.       В себя Арман приходит, когда на улице уже темно, и оповещает Тревиля об этом тихим стоном. Капитан королевских мушкетёров вздрагивает всем телом и тут же оказывается рядом, наливая в стакан воду и помогая кардиналу её выпить. — Жан… — Ришелье выдыхает тихо, силясь приподняться на локтях, но Тревиль не позволяет ему это сделать. — Лежи, — он присаживается на край кровати, и прохладная рука Армана тут же находит и сжимает его руку. — Я сделал так много плохого… — голос кардинала всё ещё тих и слаб. — Но меньше всего я хочу быть виноват перед Господом за свою любовь к тебе. — Мы с тобой оба грешники, Арман, — капитан улыбается легко и тихо фыркает. — С этим ничего не поделаешь, — кардинал, конечно, оценивает всю иронию ситуации, а потому лишь устало смеётся в ответ.       Снова проваливается в сон, на этот раз куда более глубокий и здоровый, и Тревиль продолжает сидеть рядом с ним, позволяя чужой руке сжимать свою собственную. Сейчас такая вольность допустима и, более того, желанна, и капитан не собирается в ней никому отказывать. Сколько бы разногласий между ними ещё ни было, он всё равно останется рядом до конца.       Ведь оба они — грешники.