В Диканьке идет снег

Ель к Фандорину в гостиную привезли рано утром. С позволения Масы вошли некие господа — развеселые, шумные, мальчишки совсем еще, — а следом за ними, будто бы сама собой, вошла она, даром что без мишуры, но праздник создающая одним своим присутствием. На Бинха, с любопытством высунувшего нос в щелку приоткрытой двери, пахнуло хвоей, морозом, обдало искорками радости, до того чистой да искренней, что потеплело на сердце. Александр Христофорович, не утерпев, в гостиную проскальзывает, едва за чужими дверь хлопает; обходит ель, любуясь, прищелкивает восхищенно языком. Хороша красавица! Насыщенно-зеленая, высотой аж до самого потолка, стоит она, широко раскинув лапы, словно для объятий. Бинх так и замирает, задравши голову, а уголки всегда сжатых губ дрогнуть готовы: вот-вот улыбнутся, вот-вот проснется тот самый мальчишка, каким Саша на праздничных балах так же стоял в сторонке, глазея на елку нарядную снизу вверх… Маса ни звука не произносит, но стоит ему войти, как Александр Христофорович, подобравшись, хмурится торопливо, словно за чем неприличным его слуга уличил. Японец окидывает его кратким взглядом и сразу глаза опускает, за дела принявшись, но Бинх все равно удаляется, из вежливости стараясь шагу не прибавлять, хоть и несут ноги прочь упрямо. Дверь в комнату закрыв, вздыхает он с досадой и затылком к стене прислоняется. Вот уже три месяца кажется Александру Христофоровичу, что всем нутром чует он, как всякий в этом доме на него косо посматривает. Словно загостился он, утомляя хозяев своим обществом, а выставить его за порог те никак не решатся. Словно не место ему тут, в доме Фандорина. Стискивает Бинх зубы с досады на себя, на трусость свою, что не дает на глаза никому показаться. Сейчас мог бы он помочь Масе ель устанавливать да наряжать, сделать наконец полезное что-то, пригодиться Эрасту Петровичу — руки вон без работы ноют! Но ворочается в груди тяжелое чувство, словно простой слуга сейчас больше прав находиться здесь имеет, чем он, бывший полицмейстер из неведомой Масе глуши. Александр Христофорович комнату покидает в течение дня время от времени, но в гостиную не заходит, делая вид, что ему до ели и дела нет. Забыть о ней совершенно, однако, не удается: еловый запах расползается по всему дому — и до самого вечера чудится Бинху, будто хвоей набита его подушка, хвоя плавает в супе, сами кудри хвоей усыпаны. А вечером возвращается Эраст Петрович. Бинх ненадолго теряется, сомневаясь — стоит ли глаза мозолить? — но все же, искренне желая быть вежливым, выходит встретить и неловко застывает посреди комнаты, зачарованный четкими движениями Фандорина: тот скидывает Масе пальто, это раз, высвобождает пальцы из перчаток, это два, снимает цилиндр, это три… На четвертом шаге Эраст Петрович замечает силуэт Бинха в приоткрытой двери, и отточенная система коварно дает сбой. — О, — тихо выдыхает Фандорин и неуклюже роняет цилиндр. Александр Христофорович исчезает за дверью со скоростью пули и упускает момент, когда скулы Эраста Петровича опаляет нежный румянец, вызвавший выразительный взгляд Масы. Эраст Петрович, с помощью нескольких глубоких вдохов унимая колотящееся сердце, медлит в коридоре и не видит, как Александр Христофорович судорожно стирает с лица выражение наивного восхищения. Они оба приветствуют друг друга минутой позже, обменявшись любезными кивками и перебросившись парой вопросов-ответов о ходе расследования, что поручено Фандорину. Эраст Петрович говорит негромко и уверенно, будто по заученному тексту; Бинх увлекается этим рассказом, время от времени задавая вопросы, уточняя детали, помогая небрежными штрихами-пояснениями дополнять картину. Слова слетают у обоих с губ одно за другим, как и всегда, наполненные затаенным теплом от радости встречи, застенчиво укрытым под тремя слоями этикета. Ель врывается в их привычную атмосферу со всей бесцеремонностью главной дамы вечера. Эраст Петрович вдыхает полной грудью аромат хвои и улыбается краешком губ, как будто бы удивленно. Все каждодневные заботы меркнут для него в этот миг, когда праздник озаряет глаза радостным предвкушением. — Как пахнет!.. П-пройдем в гостиную, если не возражаете? Разноцветное и переливчатое сияние игрушек, отражающих свет лампы, поражает воображение. Маса постарался на славу — и где, когда он ухитрился достать столько гирлянд? — и Эраст любуется его работой с таким удовольствием, что Бинх ощущает укол сожаления. Нет, надо было все-таки остаться утром в гостиной, предложить Масе помощь, и сейчас этот фандоринский восторг был бы адресован ему, Саше, хоть бы и маленьким своим кусочком… — Признаться, я о ней забыл, — усмехается Александр Христофорович, недовольно встряхивая головой, чтоб жужжание мыслей поутихло. — Весь день напролет этот запах мне голову кружит, привыкнешь поневоле! Эраст Петрович украдкой прикусывает кончик своего языка. Эраст Петрович не говорит Бинху, что, когда они впервые встретились в Диканьке, от хмурого полицмейстера веяло не парфюмом каким модным, не чернилами, а дикими травами, какие только в деревне осенью и возможно сыскать. Быть может, в тот день Александру Христофоровичу сердобольный писарь по совету доктора настойки какой налил, чтоб начальство меньше нервничало; но запах тот Фандорин запомнил крепко-накрепко. Порой он словно до сих пор ощущает слабое эхо его, как если бы полицмейстер в самом себе привез уголок Диканьки, чьей частью и сам за эти годы стал. Эраст Петрович не говорит Бинху, что к некоторым запахам невозможно привыкнуть — ни за день, ни за два, ни даже за полгода, и кружат те голову, как в первый раз. Вместо этого он бодро хлопает в ладони и объявляет, что пора бы накрывать на стол. Александр Христофорович мрачнеет. Запинаясь не хуже Эраста Петровича, он осведомляется, позволят ли ему уйти в комнату, но Фандорин мягко качает головой и поясняет, что гостей не предвидится. У Бинха забавно приоткрывается рот в немом вопросе. — Я никогда не любил светские п-приемы, — доверительно сообщает Эраст Петрович, машинально сплетая и расплетая красивые пальцы. Бинх старается не смотреть на них, чтобы не поддаться завораживающим движениям, не сболтнуть лишнего, глупого. — особенно в п-праздники. Я был достаточно убедителен, и никто меня не п-побеспокоит. Один вечер без лишних людей я заслужил вполне, и вы, Александр Христофорович, — в голосе Фандорина мелькает ласковый укор. — лишним человеком в этом доме не считаетесь. Бинх вспыхивает со стыда, как юнец, осознавая, что все попытки его скрыть свою неловкость на деле оказались белыми нитками шиты. Эраст Петрович опускает ресницы, пряча лукавые искорки в темных глазах, и задается вопросом, как сильно покраснел бы бедный Александр Христофорович, если б только узнал, что именно ради него одного выходной и был выбит. Простодушное смущение Бинха Фандорину одновременно и умилительно, и досадно слегка: неужто думал он, будто человек, расследовавший не одно и не два дела, не сумеет разгадать, отчего гость из комнаты носу не кажет? Александр Христофорович и впрямь выглядит выбитым из колеи сильнее обычного. Нет, за праздничным ужином (ужинают они вдвоем) беседу он ведет по-прежнему охотно, но отвечает то и дело невпопад, поражаясь тому, что Эраст Петрович тактично оставляет без внимания подобные промахи и сглаживает их раз за разом. Но вот в процессе рассказа об одном из своих дел Фандорин упоминает утомительную погоню по сугробам в ночном лесу — и глаза Бинха неожиданно загораются. Вот оно, понимает Эраст Петрович, то самое. Следующий час говорит преимущественно Александр Христофорович, начисто про еду забыв и с каждой минутой раскрываясь понемногу, будто высвобождаясь от оков стеснения — до стеснения ли тут, коли надобно речь вести о том, что Бинху хорошо знакомо после долгих лет ссылки? В Диканьке тоже, бывало, выпадали расследования на зимнюю пору, и приходилось полиции в лютый мороз подолгу бродить по лесу, цепочку следов на снегу читая. Эраст Петрович внимает чужому красноречию, и улыбку удержать не может при виде того, как светится лицо Александра Христофоровича, будто молодеет на глазах. Стираются на время следы робости, легко складываются слова в занимательный рассказ, порой и брань в сторону казаков неразумных проскакивает — но Бинх того не замечает, а Фандорин не указывает. Слушает Эраст Петрович то, как Александр Христофорович говорит, и диву дается: оказывается, коли не заворачивает Бинх свою речь в витиеватые обороты вежливости ради, она сама суть его выражать начинает. Фразы меткие местами колко-ироничные, при всей своей простоте — красиво, не заслушаться невозможно. А стоит Фандорину про зиму в Диканьке спросить, как бывший полицмейстер удивляет еще и выразительностью описаний. Картинки легко рисуются, из слов сотканные: здесь и еловые ветки под тяжелыми снежными шапками, и серебряные снежинки в воздухе, сверкающие так, что глазам смотреть больно, и разрумянившиеся от мороза щеки, и песни народные, и суета праздничная… Бинх обрывает себя вдруг, словно осознав, что раскрылся слишком, напрасно, может душу навстречу вывернул. Но Эраст Петрович не хочет ему позволить замкнуться, обратно вглубь уйти: долго молчал Александр Христофорович, долго таил в себе эту тоску, о которой Фандорин догадывался, да никак вытащить не мог. Не каждый вечер они вот так беседовали, Эраста Петровича зачастую и вовсе не бывало ни дома, ни в городе. А когда лавина работы ненадолго отпускала, до Бинха ли ему было, что из комнаты выходить никак не желал, словно держа оборону? Сейчас — вышел. И из комнаты, и из кольца собственных опасений, став таким, каким его Фандорин никогда ранее не видал. В Диканьке Бинх все больше огрызался, язвил, с другими говоря, а с самим Эрастом Петровичем хоть и приветлив был, но осторожен. Словно бы границу носком сапога прочертил, за которую и чужих пустить опасно, и самому выйти боязно. Фандорин, может, и не зашел бы, да подвернулся случай по знакомству доброе дело сделать. Эраст Петрович вспоминает, как округлились глаза полицмейстера, когда перед ним на стол бумага опустилась с подписью и печатью. Опешив, Бинх несколько раз строки рукописные прочел: его? в Петербург? за какие такие заслуги? Скудные пожитки в истертый саквояж укладывая, Александр Христофорович глазами то и дело к бумаге подбегал, спрашивая Эраста Петровича: не ошибка ли? точно ли имя его? И первая улыбка, первый вздох облегчений, первый просветлевший взгляд Фандорин увидел в нем, лишь когда Диканька позади осталась. Но сейчас такая тоска звучит в каждом слове Бинха, что Эраст Петрович отбрасывает приличия, спрашивает прямо: — Вы хотели бы вернуться? Александр Христофорович на мгновение глаза прикрывает, размышляя, взвешивая ответ. Так улитка выглядит, готовая в раковину голову спрятать. Но Бинх не прячется больше — ласково смотрит Фандорин, и кажется вдруг совсем не страшным говорить честно и прямо о том, что давно гложет. — Нет, не хотел бы, — выдыхает Александр Христофорович, понимая, что здесь можно было бы и остановиться, но повис бы четкий ответ в воздухе, топором обрубив тонкую ниточку доверия. — Понимаете ли, Эраст Петрович, мне Диканька никогда бы домом не стала. Работы в ней хватает, люди хорошие. Только нельзя тюрьму полюбить, даже если надежно в ней и спокойно, — Бинх коротко усмехается и добавляет уже тише, глаза отводя. — И все же… там я пользу приносил, служил Отечеству, простым людям помогал. Стало быть, на своем месте был. — А здесь? — тем же тихим голосом спрашивает Эраст Петрович, дыхание затаив. Чужая душа — потемки, и неясно, раскроет ли Бинх самое главное, то, что Фандорин чувствует в нем, но ни разу не слышал. — А здесь, — храбро подхватывает Александр Христофорович. — я вас обременяю и никак в толк не возьму, зачем вы меня вытащили. Не подумайте дурного, я вам благодарен безмерно, просто… куда мне себя деть в этом городе, где я чужой? В этом доме, где слоняюсь я без дела, обременяя вас лишними хлопотами? — Бинх от волнения голос повышает, стискивает ладонью край стола. — Нет, не хочу в Диканьку возвращаться, но мне бы хоть немного былой уверенности в том, что я что-то значу, что я пригодиться могу… Эраст Петрович понимает, что забыл, как дышать, когда Александр Христофорович замолкает и из бокала глоток делает. С языка готова скатиться ответная откровенность: о том, что Фандорин Бинха на службу устроит уже через три недели, хоть и пришлось похлопотать об этом. И о том, что не нужно ему никакой благодарности, кроме Сашиного счастья; чтоб вот так же, как сегодня, его встречали у дверей, с улыбкой искренней и добрым словом. О том, что не нужно никакой награды Эрасту Петровичу, кроме вот таких же сияющих Сашиных глаз, как в этот праздник. Фандорин на ноги поднимается — молча — и выходит из гостиной. Бинх вскакивает следом, но ни поймать за рукав, ни окликнуть не успевает — Эраст Петрович уже возвращается вместе со своим пальто. — П-подарок, — поясняет он в ответ на непонимающий взгляд Александра Христофоровича, сосредоточенно хлопая по карманам. В одном из них обнаруживается небольшой сверток, перевязанный лентой. Утром Эраст Петрович надеялся, что угадал, но теперь совершенно в этом убежден. Он делает шаг ближе к Бинху, легко, будто танцуя, и тот едва не отступает, но елка за спиной не позволяет увеличить дистанцию. Фандорину хочется взять ладони Александра Христофоровича в свои и вложить в них, теплые и чуть шершавые, свой подарок. Но Эраст Петрович после секундной заминки протягивает сверток, предлагая Бинху забрать его самостоятельно. Александру Христофоровичу хочется задержаться пальцами на чужой прохладной коже, якобы случайно, подцепляя ленту на подарке. Но Бинх аккуратно берет сверток за самый край, даже не соприкасаясь с Фандориным рукавами. Они неловко мнутся друг перед другом, почему-то не подумав вернуться к столу, и огни на елке рядом озаряют подарок в руках Бинха, чуть подрагивающих от волнения. Оберточная бумага шуршит громко и раздражающе, потому Александр Христофорович рвет ее надвое и рассеянно засовывает в карман, чтоб не бросать на пол чужого дома. Елочные огни ярко вспыхивают, озаряя иллюстрацию сегодняшних рассказов Бинха: серебристый снег, хлопьями опадающий на крышу миниатюрного домика. Александр Христофорович вертит в руках стеклянный шар с фигуркой внутри и несдержанно ахает, едва его не выронив. — Это же… Эраст Петрович успокоенно вздыхает и мысленно возносит хвалу мастеру по дереву, который с его слов в точности воспроизвел полицейский участок Диканьки. Бинх во все глаза смотрит на него через стекло до тех пор, пока искусственный снег не перестает кружить. Затем переворачивает шар и слегка трясет, чтобы после вернуть в исходное положение и вновь уставиться на крохотную метель. Он так увлечен, что Фандорину приходится привлечь его внимание деликатным покашливанием. — Мне хотелось п-подарить вам немного чего-то знакомого и привычного, — поясняет он, не дав времени Александру Христофоровичу извиниться. Тот коротко кивает, растеряв слова, но на лице его Эраст Петрович видит столько же изумления, с каким Бинх смотрел на тот самый документ. — П-позволите? Александр Христофорович не сразу понимает, о чем речь, но краснеет кончиками ушей, когда Фандорин обхватывает на миг его ладони своими, бережно забирая свой подарок. Эраст Петрович смущенно отворачивается и ставит шар на каминную полку. Не сейчас, останавливает себя Фандорин, не пустив наружу нечто очень важное, готовое вырваться уже в виде признания. К чему оно, в самом деле, это глупое чувство… — Спасибо вам, — негромко произносит Бинх, глядя на заостренный, будто скульптором выточенный профиль. Он почти готов добавить еще много, много слов о неправильных, но сильных чувствах, выразив отнюдь не одну только благодарность… Однако вместо этого он молча встает ближе, плечом (почти!) касаясь плеча Фандорина. Между их пальцами так и остается несколько сантиметров, пока они сами, наполненные до краев так и не выраженной нежностью друг к другу, смотрят на то, как в стеклянном шаре снежинки осыпают целой пригоршней полицейский участок. А тем временем в Диканьке идет снег…