И ты, Никола

Время стояло такое — неподходящее. Было холодно, сухо, зеленые мелкие листки окоченели. В парке Колумбийского университета деревья, высаженные рядами, обуглились розовым по краям. Каштаны попадали, хотя было рано; в его деревне ещё должна стоять одетая лиственница, но он содрогался при мысли, что её желтые иглы усыпали грязную дорогу к дому. Он оделся легко, небрежно, и ему поддувало в бока. Так он мог поступить лишь по забывчивости — увлекся тем, что рассовывал листки в отделения чемоданчика, представлял, как поставят в зале вытянутый древесный стол, и как он подойдет к нему, чтобы не потревожить провода и катушки. Он не волновался. По крайней мере, он так себе говорил. С утра через него пустили ток — и его обрекли нести себя, не отвлекаясь на мелочи, вроде подскакивающих голубей, способных его в любое другое утро привести к железной цепи измышлений, где он с легкостью позабыл бы о существовании записной книжки в кармане пиджака. Он мог бы начать складывать слова из травинок, как однажды тростью он чертил на песке схему двигателя, увидев мужчину, отстраненно пускающего дым через курительную трубку — дым терпкий и полный масла. В такие моменты он мало понимал, чем путь к научным идеям, их осмысление вспышкой, отличается от заклинателей, закатывающих глаза, кашляющих натужно после отступивших видений. Вот и этот кашель был — без определенной бактерии, в текучести эфира — существовал, как напоминание, измождал легкие при чтении лекций, избавление от него было в этих озарениях, ритуалах, ведущих к тому, чтобы погасить страсть от нервного перевозбуждения. Назойливые идеи. Они не могли вспыхивать иначе, как при помощи необъяснимых страхов, преследуемых воспоминаний — одних только спокойных в бурной долине его разума. Год назад, в этот же день, он ел чечевичную похлебку и не мог сдержать улыбки при мысли об Исаве, готовым за ту же похлебку продать право первородства. В детстве, слушая эту историю, он посматривал на Дане и закушивал нижнюю губу, чтобы не обидеть отца. Так чем он отличался от мага? У отца спросить было нельзя, он недовольно ответил бы ему: надел бы стихарь да понял. И в зале никто его не приветствовал первым, не считая кивков, закрывшихся и открытых глаз — все были подозрительны и любопытны, с усами, накрученными на палец, ждали начала, как дерзкую тайну, с которой сдернут покров, и им скептически на суд будет отдано. Никола Тесла, объявил его куратор, давая подняться на пьедестал без аплодисментов, обычно сопровождающих иллюзиониста. «Эксперименты с переменными токами очень высокой частоты». Он думал, что запнется на ступеньке. Он вышел, встал перед ними, оглядев их уже прямо, и рассеялся туман. Блеск лампы накаливания. Силы магнитов и токов. Выученная лекция, проговоренная им перед глухой стеной отеля, шла вдохновленно, без запинки. Принесенные бараньи ножки в соусе тогда подсохли, и тот день шел с ними в стяжке. Ему ударило в голову, как без запахов привычных, о которые можно опереться, вроде просочившегося меда, он сюда шел, всё напоминало об уже умершем. Он говорил о магнетизме. О двух электричествах. Мужчины меняли закинутую ногу, почесывали бороду, покашливали, двигались ножки стула. Никола пробегал по их одутловатым и вытянутым лицам, упирался в стену. Он демонстрировал рисунки и понял, что ему почему-то кивнули, когда он сказал, что шпильки покрыли обмоткой из шелковой нити. Он не переживал, встречаясь взглядами, ему от них была энергия, ускоряющая импульсы в мозгу — мягком, но напряженном. Вместо указки он водил пальцами по нарисованному ободку. Юноша с лисьим носом вытягивался, стремясь заглянуть за впереди сидящего джентльмельна — у того форма головы стремилась к яйцу с гладкой лысиной, где разбили скорлупку волос. Рядом с юношей сидела женщина с бледным лицом, поглядывающая на затылок этого мистера как на зеркало, до которого она не могла дотянуться. Она была одной из немногих, кто черкался у себя в блокноте почти постоянно. Осознание было медленным, неохотным. Никола продолжал объяснять про индуктивность, сам глядя на её брошь, в тон к фиолетовому платью: крупная золотая стрекоза уселась на неё, с аметистовыми глазками и сочленениями тельца, её крылья усыпало жемчугом. Женщина возвращалась к листку, зачеркивала, писала, под её подбородком проступала мелкая складка кожи, когда она наклонялась. По этой мелкой примете, издалека, он понял, что она юна. От пропадавшей складки тянулись её щеки, которые у Николы были последний раз в Граце. Дурно. Он упоминал журналы с его опубликованными опытами, до скучного сходившихся в названиях. Женщина записывала и это, месяц, год и число. Никола переходил к световым потокам, задевая крупными пальцами стоявшие катушки, способный предугадать дугу, горячее огня и белее летнего пополудня. Внешне он оставался невозмутим, и выученное не могло застрять в нем, идя против воли отточенно, плавно; он чувствовал себя чайником с кипятком, его уже накренили — даже если им обожгут пальцы, он наполнит физическим паром этот зал, он заставит слушающих его вглядываться. Она была с непокрытой головой, темно-русые волоски наэлектризовались, торчали из прямого пробора, оканчивающегося раздутым орехом заколотых волос. Её рукава с буфами едва не касались сидевших около неё, юноша-лисы и мужчины с красным кончиком носа, словно угодившим в банку с малиновым вареньем. Любитель варенья фыркал и был возмущен. Целый ряд, где она сидела, иногда переглядывался. На ветке черных воронов сидела сорока, подцепившая жемчуга, урожденная летать с переливчатым крылом. Она вызывала раздражение, пролегшее между желанием надеть шляпу при даме и заклевать её. Другие мужчины, к её счастью не замечавшие её, хранили молчание с блеском в глазах. Если все бы, как Тесла, узнали, что она здесь, её выпроводили бы, не дожидаясь окончания речи. Но она сидела здесь. Никола говорил. Он был больше, чем раздражен — он был напуган. Вынимая лампу, он унял дрожь одним желанием досказать. Будет свет — от слабого свечения до пламени, прыгнувшим под стекло. В конце выступления он пропустит через себя ток, рассеивающийся от его плеч и ног внеземным свечением. Этого момента он жаждал больше прочих — зрители поверят, что от Марса на небе ему досталась оранжевая пыль кратеров, сам он — огонь, спокойно улегшийся на иссушенной планете, звезды его тревожат сильнее, чем обещанный земным рай. Она всё испортила. Он точно не смог бы сделать всё идеально, чуя, что она сидит и пишет, так люди иные немеют в окружении змей и пауков. Никола знал наперед. Провода отсоединились, были заминки, его просветление, пока он выпутывал ноги, не пришло — а ведь смотря на тех черных червей, в другое время он ухватил бы суть, думая о силе воздействия магнитного поля. Оборвалось. У него не потело на висках, но холодом мокло в подмышках. За подкладкой не увидят. Он думал трусливо бежать, сославшись на перепады давления, свою голову как ватный шар. Трагическая необходимость — он должен был закончить, будучи издерганным, возвращающимся к жемчугу её стрекозы. «Наполнит сердца высшим ликованием, пробудит жар». Он вспомнил, что этого он не учил. Стена, усталая от прислоненных спин. Никола посмотрел на слушающих, опустился к ним, не трогаясь с места. Они сдержанно улыбались, кивали, жиденько хлопали и всё увеличивались, нарастали, прислушивающиеся к реакции их лектора. Никола даже забыл о страхе. Он поклонился им — не упал занавес, доска зеленела позади него. Это была магия. Женщина встала и попалась ему на глаза так не вовремя. Страх зашептал ему в оба уха. Он начал собираться, пропала улыбка с его лица. Тяжесть реального, непрестанная тяжесть жизни, которую он сбрасывал, лишь ударяясь в мечты. Но стоило вернуться — и жемчуг сыплется по полу, отскакивает. Он махнул головой, отвернувшись. Не было. Бумаги сами заползли в чемодан, он попросил помощников убрать со стола, потому что через час у него уже встреча. Со стаканом теплого молока, хлебом — не отламывающимся от буханки. Как-то раз Антал помогал ему выгонять кошек из комнаты с кривым потолком в школе, которых ему запустили недоброжелатели. Зачем он об этом вспомнил? Под пиджаком чесались от мелких шрамов руки. Он вышел, идя той же дорогой, что приходил. А их кухарка Славица, когда он ещё жил в отчем доме, резала мясо ножом так проворно, что все дети усаживались на скамью сзади и смотрели из-за её могучей спины. Обычно ей приходилось расправляться с овощами, так что мясное представление было необыкновенным. Маленький Никола ещё тогда узнал, что магия, берущая корни из гипноза, состоит во многом. Оказалось, это не только папа, молящийся заупокойным голосом, окруженный запахом подтаявших свечей. Погода на улице не изменилась. Несмотря на весну, несло чем-то преждевременно умершим. В окне, на которое он оглянулся, зажгли свечу, и он суеверно отдернулся. Студенты сыпались к дверям университета. В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом он справился куда хуже, и был тоже май, у него накануне воспалилось одно из легких, он кашлял с мокротой и ужасно останавливался, прижимая платок ко рту. На сильно исхудавшем теле не сидел костюм. Сегодня всё было гораздо лучше, так? Никола пытался успокоиться. Он упорно не слышал спешащих к нему шагов. Славица гонялась за ним с ножом. Хотя это было в кошмаре, когда только Дане упал с лошади, свернув шею. В то время. — Мистер Тесла! Голос, сливающийся с ветром, молодой и мужской. — Вы потеряли этот листок, рисунок под буквой б. Ему преградил путь юноша с лисьим носом. Он не мог отдышаться, пиджак у него был расстегнут. Совал Теслу под ребра листок, ожидая, что тот возьмет. Никола неохотно схватился за край. Прошла целая вечность, прежде чем он собрался, чтобы сказать: — Спасибо. Выдохнул — облегченно. Возможно, этому юноше покажется, что Никола раздражителен и груб, и Никола уже заранее сожалел, но не мог, огибая его, не пройти заторможенно дальше. Его выдернули из мыслей. Как разгромили лабораторию. Выключился свет, опрокинулись индукторы. Ещё несколько догоняющих его шагов, и Никола поражен. — А когда у вас следующая лекция? — Всё будет вывешено на стене, в институе, или дадут небольшую новость в газете, в колонке «прочее», — тускло проговорил он, стараясь не смотреть на юношу с вздернутым носом. — Но не в ближайшее время. Простите, я спешу. — О, как жаль! — он бодро воскликнул. — Вы так прекрасно читаете. Особенно мне понравилось про энергию. Никто ещё не говорил про неё так, как вы. Юноша изворачивался, словно старался заглянуть Тесле в лицо. Задеть носом, соприкоснуться плечами. Трава трепалась от ветра, Никола посмотрел в сторону, и приобрела цвет глубокой морской волны от того, что — парадоксально — давно не знала дождя. Ещё немного, и она пожухнет. — Фрэнк, отстань ты от него, — послышался голос. Фрэнка отдернули. Никола захотел ускорить шаг, не мог. Этот голос был женским. Как бы ему ни было страшно, он остановился, взглянул через плечо. Женщина невыразительно на него тоже посмотрела, удерживая под локоть Фрэнка. — Ты от меня отстань, Квинтия, — бурчал он, надеясь, что не услышат. Никола слышал всё.— Иначе я тебя больше с собой не возьму, понятно? Она горячо, своенравно ему возразила, может, о том, что она станет электроинженером лучше, чем он — это от Николы осталось сокрытым. Квинтия отпустила Фрэнка. Квинта. Пятый ребенок в семье. Фрэнк — её брат. Судя по виду, четвертый. Никола догадался раньше, чем мог найти этому подспорье. У Фрэнка были волосы чуть посветлее, сходился у них и овал лиц. Не догадаешься, если не увидишь их в действии, там, где несхожие черты изламываются родственной мимикой, принятой в доме. Никола клонил голову, слушая, как Ангелина, его сестра, и ухо у него торчало так же — все им говорили, Ангелине не нравилось. — Удачи вам, мистер Тесла, — Квинтия опередила Фрэнка, вновь собиравшегося подойти. Она прощалась с ним за двоих, протягивая свою руку. Должно быть, сухую. — Вы же не оскорбитесь, если я её пожму? Квинтия похоже выпускала воздух через ноздри, как брат, когда была взволнована. Никола оторопело протянул ей ладонь. — Была очень, очень рада! Фрэнк тоже. Даже больше моего. Его прошибло ещё одним током, перебравшим в силе. Он содрогнулся, пожимая руку женщине. Он слышал про суфражисток ещё в Европе, их наследие в Америке. Пугало его, как наводнение — но всё же он не видел ничего больше, кроме паводков, и не мог вообразить до конца. Он старался не взглянуть на её жемчуг, схваченный на месте. Когда с Дане было кончено, вскоре Николу перестали пускать в девичью. С сестрами, пусть не умершими, тоже было кончено. Ему сказали, что он взрослый, что теперь он единственный сын, наследник, а Марица, Милка и Ангелина были и того взрослее — они странно менялись под фасонами платьев, волосы у них становились длиннее, рыдали и смеялись они громче, и, затаившись, они уже не баловались с Николой, не обращались с ним, как с кудрявым пупсом из своих стеклянных шкафчиков — их разъединило осознание, что они совершенно чуждые друг другу существа. Славица отдавала ему самые лучшие яблоки, не падучие по осени. Марица шутила, что его открамливают; он слышал, что так поступали со свиньями на убой. Она была младше его на два года, в отличие от двух старших сестер, но он никогда этого не ощущал. — Вы уже посмотрели, что вам отдал Фрэнк? Всё правильно? Он понял, что не сложил листа вдвое, держа его в руке. У Квинтии окончательно растрепались волосы, над головой стояло тучное, светло-серое небо. Никола лишь сейчас заметил, что глаза у неё были, как окрас лошади кауровой масти. Скачки по бесплодным полям. Ангелина позвала его, как самая старшая, в тот вечер с дрожащей луной. Зеленые пятна от подаренной медной посуды косо ложились будущими следами патины. Дане уже не было пять лет — Милка, глубоко уткнув голову между коленями, рассказывала, что семнадцатилетним он лежит в земле с отросшими ногтями и волосами и не может справиться с крышкой гроба. Тонкая щель, недоработка гробовщика, пропускает воздух, земля сыплется точно морось, сверху ищут крысы от голода, у могилы проели ямки, потому что Никола не оставил ему гостинцев, пожадничав сырное печенье и ирисовые конфеты. — Да. Не беспокойтесь. Он не слышал, что говорит. Сестры были одеты в легкие белые платья, почти ночнушки, они особенно в этот период пугали его, лица отточенные, волосы струятся по плечам, у Марицы и той почернели ресницы. Не было видно их очертаний в просторных, в два слоя юбок — подол легкий показывал, что у них были ноги, кожа оттенка его. А он — не их племени. Никола боялся и не понимал их, они были настоящими ведьмами. Особенно — Милка, качающаяся вперед-назад, воображавшая, что говорит с Дане, и она описывала за него, как кололся ему кустарник шиповника, в который он свалился, и что ему нужен серебряный медальон — затягивающий раны. Никола прятал их башмаки, выкидывал книги, учился разжигать костры: он боролся с нечистыми силами, учась отвечать им постепенно. Не надевал ли он после кошек серебра? На шее у них был жемчуг, вряд ли настоящий, но они воображали себя царицами подводных владений. Никола трясся в пуховом одеяле, в которое они его завернули, вынося на ночные просторы. Выбрался он не сразу. На небе сияли отсветы, если было бы лето, треснула бы молния. Он несся в поле, колени подламывались. Марица бежала за ним быстрее всех, дрожа от холода в легком платье, босая, тяжелая, целеустремленная, Никола был точно лань со стрелой в боку. Она рассыпала жемчуг в сухой траве, ему отлетело в щеку. Она собиралась его уронить. Вниз по склону. Всё кончилось из-за приезда тети Стаки. Он так плакал, что у него опухли глаза. На следующее утро Славица звала Николу порезать мясо самому. Ему было тринадцать, он уже на год перерос Дане, он приобрел ту тонкую линию верхней губы, что его отличала, не заставляя видеть в нем призрака. — Вы знакомы с месмеризмом? — Фрэнк не успокаивался, вылезая вперед. Квинтия закатывала глаза, фыркала. Он мог видеть братьев с сестрами там, где остальные слепо натыкались на преграду их различий. У него было чутье. Вспомнил против воли. Животный магнетизм. Теория, что людей можно лечить посредством энергии, особого магнетического течения, его изменения. Внушить мысль. Покончить с ней, бросив мальчика с лошади. Тело катилось вниз, шея сломалась позже. Дане снился Николе отрешенным. Дети не мирились со смертью. Противостояли ей. Никола подозревал их, сестер, они — его, с испуганными черными глазами. Кто из них провел обряд, ладонями создавая волны? Под чьими-то пальцами сошлись линии светлого безветренного дня, окончившимся лохматой зеленью, сбитой бровью в перекошенном лице, головой, свешенной среди веток, давлеными мелкими ягодами под локтем. Отец пересохшими губами читал молитвы. Мать с грустью говорила, что сейчас он в лучшем месте, запрокидывая голову. Они не могли идти по ступенькам, слагающимся из воздуха, Никола с сестрами. Им надо было испробовать. Однажды он невинно спросил, почему Милка не может погрузиться в землю вместо него. Ответом ему было молчание. — Она им обладает, — Фрэнк на него уставился. С блеском в глазах, гораздо большим, чем у тех, кто слушал про ток. — Я в это не верю, — бойко ответила Квинтия. — Она может излечить людей способом, который вам и не снился. — Или убить. Квинтия рассмеялась искренне, переводя недоуменный взгляд с Николы на Фрэнка, которые не оценили её веселой резкости. Она была как те. Потусторонней, вселявшей в него страх. Мог впервые взглянуть ему (ей) в лицо. Как тогда. «Дане словит тебя, он протянет руки! Из жемчужин он сделает веревку!» Он быстро уходил, преподаватель ботаники рассматривал листья яблони, пускал её через пальцы, обращаясь к юным ученикам: «А это — тля». Пота не было. Было очень холодно, затихало сердце. Ангелина больно хватала его за запястье. — И ты, Никола.