While I'm far away from you my baby, I know it's hard for you my baby, Because it's hard for me my baby, And the darkest hour is just before dawn.
— Может быть, однажды. Перед тем, как я умру, — бросил Ленни, как подачку. Как извинения. — Договорились — свидание! — ответила Мидж, постаравшись звучать насмешливо и безрассудно. Это ведь просто блажь. Вот только слова его, как горсть монет, упавших на пол, продолжали звенеть у нее в голове. Ленни Брюс готовился умереть. Мидж оглянулась украдкой, на его замершую фигуру. Ленни не смотрел на неё. Он глядел куда-то себе под ноги, обхватив себя руками, словно защищаясь от стужи. Не смотрел на подернутый дымкой океан, не любовался небом в розовых отблесках. Во Флориде в один единственный час — предрассветный час, когда не темно и не светло — приглушались цвета и стирались яркие контуры, и ничто не мешало воспринимать пейзаж, а не отдельные детали с рекламной открытки. Первые солнечные блики румянили небо, и тонкая краска смущения ползла по земле, раскрашивая всё вокруг в мягкую пастель. Полупрозрачные облака могли бы вуалью укрыть его плечи, солнце согреть ласково и тепло, южный ветер — растрепать волосы в самый художественный беспорядок, которого не добиться ни одним гребнем. Ленни был совершенно небесным, оторванным от земной суеты существом. И всё-таки он смотрел себе под ноги, некрасиво съежившись. Если спросить его сейчас, Ленни вряд ли бы вспомнил, что наговорил ей в этот вечер, потому что такая чепуха не может быть важна для того, кто готовился умереть. Хотя, на самом деле, Ленни и не говорил ей ничего. Только смотрел, смотрел и смотрел. Но Мидж умела читать по глазам. И, наверное, Имоджин посоветовала бы бежать от таких взглядов. А Кэрол сказала бы: «Даже, черт возьми, не думай. Мужики — животные, а этот — еще и волк-одиночка. И вообще, у него в номере жуткий беспорядок! А ты помнишь правило, верно, Мидж?» Именно это Мидж услышала от внутреннего голоса перед тем, как отстраниться и отступить. Не потому, что она помнила правило Кэрол. А потому, что переиначила его немного: если в номере не убрано, то задумайся, что у него на душе — небольшой беспорядок или, может, непроходимое болото? Человек, который выбрал фразу: «до того, как я умру», говоря о свидании, вряд ли оптимистично смотрел вперед. Мидж боялась, что может начать смотреть себе под ноги вместе с ним. И они упадут. Но какая-то мелкая, глупая мысль обтачивала Мидж изнутри, делала мягкой и податливой, срезая острые края. Ленни Брюс похвалил ее. Ленни Брюс посмотрел на нее и увидел. У Мидж случилось редкое озарение в отношениях с другими людьми, когда понимаешь, что человек был не просто проходящим, не просто случайным знакомым, а важным. Важным настолько, что без его взгляда-признания, без его скупой оценки было бы невозможно двигаться дальше. Потому что они, эти взгляды и оценки, существовали невысказанными у нее голове, Ленни Брюс был в ее голове, незаметно и тихо сидел в ее сознании, и она выступала, чтобы услышать его голос. Мидж не обращала на это внимания, но стоило только его увидеть, в самом деле услышать его, и продолжать не замечать стало глупо. Мидж его хотела. Самый темный час — перед рассветом. У Ленни Брюса темный час тянулся мучительно долго, а рассвет все никак не наступал. Ленни, кажется, переставал верить, что он наступит. И он, кажется, по-настоящему хотел упасть. Сьюзи сказала бы: «Ленни по уши в дерьме». И была бы права. Мидж легла на шезлонг, решив не искать такси. Устроилась поудобнее с крохотной надеждой, что Ленни придет к ней и уведет к себе в номер. Хлопнула себя по лбу, осознавая: скажи он полслова, подай он любой знак, там, у двери, она бы согласилась. И наплевать на беспорядок в номере и темное болото в душе. Ленни не пришел, конечно. Мидж, конечно, не расстроилась. * * * — Вот и встретились два одиночества. — Неудачника, — поправила Мидж. Все было так хорошо, что долго продолжаться это не могло. — Почему тебя уволили? А потому и не продолжалось. Самолет в небе, две машины с вещами на земле, Сьюзи матерится сквозь зубы, а Мидж прощается со своей квартирой. Во второй раз. — Та же причина, по которой тебя арестовывают. Маму теперь, кажется, не переубедить, что она не проститутка. Клиент остался недоволен. Проваливай, и, конечно, мы больше никогда не увидимся с тобой, красотка. И никакого возмещения. — Ты пошутила про лицемерных демократов? Про вранье на центральном телевидении? Дала жару на тему сегрегации? Назвала Иисуса выдумкой? — с каждой произнесенной фразой Ленни все больше округлял глаза и приоткрывал в мнимом ужасе рот. Папа лишь покачал головой, выражая разочарование чуть более глубокое, чем он испытывал до этого. — Сказала, что Шай Болдуин носит туфли и имеет мальчиков. — О. О-о! Ленни непритворно поднял брови, требуя объяснения. — Да, — объяснения были лишними. — Еще виски нам. — Двойной, пожалуй. — Двойной. Мидж выпила и звонко поставила пустой стакан на стойку. — Я сказала «имеет мальчиков», но смысл был в том, что у него куча народу на побегушках. Шутка чуть за гранью невинности по подаче, но не по смыслу. Кхм, для непосвящённых, конечно. — Уверен, так и было. — Знаешь, это было смешно. Там, на сцене. Это было, блядь, смешно. — Уверен, так и было. У него голос автоответчика. Ленни не нужно было слушать, чтобы говорить правильные слова, он все понял и так. Горький опыт выступлений в пыльных клубах и ощущение зашитого рта: не говори это, не выражайся, не оскорбляй его, не поднимай запретную тему. Ленни Брюс ненавидел зашитые рты — и всех, кто пытался подступиться к нему с иглой — и всех, кто всё-таки смог подступиться. — Ленни. Я что, оправдываюсь? Ленни Брюс никогда не оправдывался, а только заканчивал выступление особенно острой фразой и с покорностью, в которой было больше вызова, чем если бы он бунтовал и ярился, давал надеть себе на запястья наручники. Он взглянул на нее. Склонил на бок голову. — Да. Если тебе так легче, то продолжай, — пожал он плечами. Он снова смотрел. У Мидж появился навязчивый комок в горле, который никак не получалось сглотнуть. Дрожь в коленях и влажные ладони. Потребность моргать каждые две секунды. Как первокурсница на свидании! Если сейчас заиграет музыка… Если сейчас Пэгги Ли снова начнет петь о витающей в воздухе любви, она не выдержит. Ленни смотрел. Музыки не было. — Нет. Хватит. Что случилось, то случилось. Злясь скорее на себя, чем на Ленни, она поднялась и пошла в сторону выхода из бара. Ноги не слушались. Она сталкивалась с людьми и бормотала извинения, но никому не было дела. Мужчины посылали ей сальные ухмылки и норовили коснуться обнаженных рук. Бар был не из лучших. Но ради дозы дешёвого виски можно и потерпеть. Ленни догнал ее у двери. Мидж приготовилась к драматическим объяснениям и романтическим признаниям. То, что так любила ее мать. То, что и она сама втайне любила — как любая девчонка. — Ты забыла сумку. — О. Конечно. Спасибо, Ленни. У него в глазах танцевали бесы: он все понимал и видел. Как она вскинула голову и приоткрыла губы, видел изгиб шеи и нервно сцепленные ладони. Он принес ей сумку вместо объяснений и признаний. Прозаичность жизни Мириам Мейзел была не к лицу, не к платью и не к туфлям. И Ленни Брюс едва сдерживал улыбку. Мидж отмерла первой и шагнула к выходу. — Я поймаю нам такси, — он придержал за ней дверь. — Не стоит, я прогуляюсь. — До Куинса? — Да. Может быть. А что? — Ты дойдешь к утру, Мидж, — усмехнулся он. — Неплохо. Думаю, я справлюсь. Спокойной ночи, — отрывистыми фразами можно было сберечь ускользающее дыхание. Ленни поймал ее руку. Крепко сжал. Тепло. Дыхание все-таки ускользнуло. — Брось это. Съездим со мной в одно место, а потом отвезем тебя домой. Такси подъехало молниеносно. В салоне пахло кожей и растворимым кофе. От Ленни пахло отчаяньем и дешёвым виски. Привкус скорой смерти на языке. Ощущение падения и полета. Но полет с ним — не больше, чем составляющая падения. * * *There's one thing I want you to do Especially for me And it's something that everybody needs Each night before you go to bed, my baby Whisper a little prayer for me, my baby And tell all the stars above This is dedicated to the one I love
Было сложно от него оторваться. Сложно было и в отеле — это и есть твое «место», Ленни, очередной временный дом с оплатой до пятницы? — сложно было и в постели, сложно было и после секса, потому что Мидж изголодалась до прикосновений и принимала их, как подарки на Рождество — со сладкой истомой в груди и горящими от нетерпения глазами. Разворачивать подарки всегда приятнее, чем узнавать, что внутри. Так же приятно заниматься любовью с незнакомцем. Джоэл касался ее недавно, но он был частью ее самой, и они не играли, а повторяли последовательность машинальных действий. Условные рефлексы и выученное наизусть тело, словно набор струн со смычком. Ленни был чужим, и он касался, как чужой — пробовал и изучал, заглядывал в глаза, желая увидеть реакцию, щекотал нервы, стискивая её сильнее, чем следовало, а потом мягко сцеловывал стоны с губ. Ленни давал изучить себя, откинувшись на подушки и раскинув руки, и Мидж теряла голову, ощущение реальности и стук собственного сердца, когда слышала его хриплое дыхание. Потом они лежали поверх одеял, было душно и тесно. Ленни прикрыл глаза: мёртвое мраморное изваяние. Мидж чуть дрожала. Вдруг нашлись слова: они звучали у неё на кончиках пальцев, на дрожащих ресницах, горели, невысказанные вовремя, на губах. — Не хорони себя, Ленни, — сказала она, взяв его лицо в ладони. — Не хорони себя, — сказала и поцеловала в лоб. У Ленни был взгляд приговоренного к казни и усмешка, едкая, как кислота. — Не буду. Ты за меня помолись, Мидж, на Йом-кипур. Он врал. — Йом-кипур только через два месяца. Ты еще будешь живым? — неуклюжая шутка вызвала не улыбку, а послала мурашки по спине. — Помолись через два месяца. — Ты стал верующим? — Я верю в тебя, — снова приподнятые уголки губ говорили: я вру. — Если ты просишь, я помолюсь, — её улыбка вышла такой же искусственной. Потом Мидж собралась и вправду поехала домой. Мидж жалела, что спуталась с ним, конечно. Ленни, конечно, было все равно. * * *Love can never be Exactly like we want it to be But I can be satisfied Just knowing you love me
В последний раз они встретились спустя четыре года. За это время редко пересекались в клубах Нью-Йорка и никогда не вспоминали, что произошло между ними. Повода не было. Ленни выглядел, как жертва пыток. Исхудавший, высохший и бледный. Два черных глаза светились на лице, как объективы камер. Лихорадочный и влажный их блеск мог отвращать: слишком внимательны были его глаза для среднестатистических американцев, привыкших к четким границам личного пространства. О нём писали: его снова арестовали, уже в четвертый раз за год, он выступал в пальто на голое тело и в одном носке, и ругался, ругался, ругался. О нём говорили: Ленни — полный банкрот, продал квартиру и живёт на социальные отчисления. О нём шептались: он стал баловаться морфином и ночевать в притонах. Он сказал ей, оглядывая её аккуратные локоны и изумрудное платье: — Чудесно выглядишь! Ты ничуть не меняешься, Мидж. Они стояли у входа в «Газлайт» под уныло моросящим дождём. Жёлтый свет фонарей разливался по лужам. Спешащие водители норовили облить их брызгами из-под колёс, и Мидж отступала поближе к двери клуба, прочь от дороги. Ленни было всё равно. — Спасибо. Он выглядел задумчивым. Или просто измождённым. — Отвезу тебя в один клуб, познакомишься с Мортом. Знаешь, кто такой Морт Саль? Морт Саль был невероятен на сцене. Ещё более невероятен только Ленни. — Знаю. Это тот, с кого ты берёшь пример, верно? — Ага, — лукаво прищурился он и засунул руки в карманы брюк. — Нам туда. Здесь недалеко. Развернулся и прогулочным шагом вышел на проезжую часть. Узкая спина мелькнула между машинами, и улица утонула в визгливых сигналах. — Ленни! Мидж чудом поймала его за локоть и вернула на тротуар. Кто-то показал из окна неприличный жест перед тем, как уехать. — Ты что, пьян? — Нет, — улыбался он. — Зачем ты так сделал? — Случайность, — улыбался он. — Я, блядь, испугалась, чтоб тебя! — Извини, — улыбался он. Мидж встряхнула его, и с него слетела весёлость. Тихо-тихо обронила: — Тебе надо к доктору, Ленни. Будто бы без лишнего волнения. Не так уж она волнуется за него, верно? Верно? — Я улетаю в Лос-Анджелес. Без улыбки. — Что? Не так уж она волнуется. Ложь. Ложь. Ложь. — «Можно сказать, ты не жил, если не умер в Калифорнии.» Старина Саль недавно обронил это на выступлении. Фраза имела огромный успех, — нараспев сказал он. — А ты делаешь всё, что говорит тебе Саль? — Нет. Не всё. Но мне нужно в ЭлЭй. — Умирать, Ленни? — Жить. Умирать. Разница? — развел он руками и опасно покачнулся, будто мог вот-вот упасть или наоборот, оторваться от земли и улететь. Он бы что-то из этого и сделал, если она не держала бы его за плечи. Может, надо было его держать всё это время? Хоть кому-то? Мидж переполнилась нежностью и острой, рвущей сердце жалостью: — Я тебя люблю. Разница есть? Ленни не ответил. Долго смотрел, слегка качаясь, как тонкое дерево на ветру, смотря глазами приговоренного к казни и с улыбкой, едкой, как кислота. Он соврёт сейчас. — Да. Конечно, есть, Мидж. Конечно, есть. Все будет в порядке. Они в тот день так и не попали к Морту. Мидж винила его (потому что — надо же всегда кого-то винить) в том, что Ленни уехал в Лос-Анджелес, винила целый год, а потом винила в том, что он умер там. Один, как в своей ужасной песне, которую он пел на телепередаче для дураков, а те сидели и улыбались, сидели и не понимали, сидели и жизнерадостно смеялись, пока он выворачивал душу наизнанку — свою душу и душу Мидж. Всегда один.