Глаза умеют говорить. Кричать от счастья или плакать. Глазами можно ободрить, с ума свести, заставить плакать. Словами можно обмануть, глазами это невозможно. Во взгляде можно утонуть, если смотреть неосторожно.
Омар Хайям
Она читала, почти не отрываясь, весь остаток этого дня и несколько следующих. Чтение затягивало. Текст, который читала Джанет, обволакивал, не позволял оторваться от себя. И даже тогда, когда она, казалось, уставала и готова была бросить и уже не возвращаться, она всё равно давала роману шанс… «Неужели всё это могла написать та самая маленькая девушка с бесстрастным и белым, словно алебастр, лицом?» — думала Джанет. Видела и не верила в это, то и дело прогоняя мысль о какой-то чудовищной мистификации. Мойра никогда не производила впечатление человека способного настолько глубоко и так многословно чувствовать, и думать. А Майкл? Мужчина, который изображался на этих страницах был, несомненно, в том возрасте, в котором сейчас находился её брат. Это ощущалось отчётливо, но вёл он себя совсем иначе, чем мог бы, если вспомнить его характер, который виделся Джанет с её полочки младшей сестры. Сходство событий, о которых писалось, с тем, что переживал Майкл здесь и сейчас, вызывало ошеломительное ощущение правды. Всё, что читала Джанет, было пронизано искренностью, правдивостью, отсутствием желания ретушировать минувшее, придать ему блеск, лоск и извращённый шарм, которые позволили бы спустя много лет лицемерно всплакнуть об ушедшем и глубокомысленно заметить, что история нам дана для поучений. Эта история не старалась научить, но учила; не пыталась очернить, обелить или раскрасить старые фотографии в какие-то иные цвета, однако незаметно сквозь мутноватую серость разбросанных в беспорядке изображений то и дело там и сям неумолимо просачивался цвет. Он не был ярким и редко — жизнерадостным, но он раскрашивал фрагменты чужой жизни, до сих пор бывшей неясной, непонятной, яркой на первый взгляд, но на деле — бесцветной и тяжёлой. Со многих из этих эпизодов слезала фальшивая позолота, обнажая их серую безрадостную суть. Впервые Джанет встретилась с правдой лицом к лицу. Читая, она отчётливо понимала, что до сих пор её впечатление о брате складывалось на основе картин, которые просачивались к её глазницам сквозь солнцезащитные очки или того ужаснее — сквозь розовые. Но спустя пару страниц Джанет вдруг казалось, что мистер Дженкинс и Мила, которые фигурировали в романе — это совершенно другие люди, вымышленные персонажи, а их диалоги и взаимодействия представлялись поступками совершенно незнакомых людей. И тогда Джанет отбрасывала рукопись, сердито сопела и даже… бранилась, поминая всех и вся недобрыми словами, но больше всего доставалось неугомонному братцу, не умевшему, как думалось в минуты раздражения, и не желавшему оставлять в покое тех, кто его действительно любил, предпочитая держать их в постоянном тонусе. Этот роман, попавший в руки так внезапно и неожиданно, раскрывший какие-то сокровенные моменты чужой жизни, произвёл на неё впечатление опрокинутого на голову корыта с ледяной водой. Было зябко, морозно и сыро… Джанет горько расплакалась, отложив очередную прочитанную страницу. Но вовсе не текстом, который она прочла несколько минут назад, были слёзы вызваны, не событиями, которые он описывал. Пожалуй, Джанет не могла честно ответить: почему она плакала, приступая к чтению эпизодов, о которых она ничего не знала. Она читала описания последних месяцев, и перед её глазами вставала яркая и живая картинка. Прилагать усилия, чтобы проникнуть и понять, больше не было нужды. Джанет была готова встретить окончание повести, она была приготовлена всем предшествующим повествованием. И теперь Джанет чувствовала благодарность к Мойре за многословие и некоторую велеречивость её рассказа. Стиль стал отрывочным и хаотичным. Создавалось впечатление, что автор творил в спешке, а возможно, у него в некоторые моменты просто не было сил и слов. Мойра торопилась упаковать чувства в слова. Иногда упаковка выглядела невзрачно…Рукопись
Я никогда не задумывалась о том, почему дорога назад кажется вдвое короче и проходит с меньшим напряжением сил. Возможно, потому, что до сих пор мне не приходилось возвращаться? С того самого момента, когда мы с матерью покинули наш дом в Канзасе, чтобы на долгое время обосноваться в различных лечебных учреждениях, мы шли только вперёд. Даже на время кратких выписок из больницы мы приезжали на съёмные квартиры, каждый раз новые. Нас ничего не держало на месте, нас ничего не тянуло назад…***
Джермейн убедил меня вернуться, хотя я была против. Сейчас думаю: убедил бы он меня если бы я на самом деле была против? Всё упирается в мою нерешительность, инертность… Я устала. Наше мистическое путешествие отняло у меня все силы. Мне не стоит жаловаться, ведь именно для того я и приставлена на это место. Я выполнила свою задачу, я могу быть свободна… Так ли? Неужели уныние задавит во мне и здравый смысл, и чувства?..***
Сегодня вспомнила наш разговор, во время которого открылась в самый последний-распоследний раз правда о моём пребывании рядом с ним. Когда я, наконец, выложила перед ним всё, чем полнилось моё сердце, что давило и угнетало меня. Казалось, то случилось в прошлой жизни, хотя миновало не больше трёх месяцев.***
С утра было плохо. Уж не отравилась ли я? Он вернулся. Наконец-то.***
Вопрос о том, когда Майкл должен выйти из подполья, обсуждался его представителями — людьми, которые по долгу службы должны были заботиться о его благосостоянии и увеличении доходов, — едва ли не с того времени, как он в это подполье ушёл. Раймона Бэйн была на передовой этого вопроса с момента оправдательного вердикта суда присяжных. Право, эта женщина иногда напоминала мне бронепоезд! Другое дело, что сам Майкл неявно сопротивлялся этому. Он и хотел возвращения, и не хотел его. Со стороны все эти метания воспринимались, как детские попытки настоять на своём и нечто несерьёзное. Практически каждому казалось, что стоит на него надавить, и он сделает всё, что нужно. Однако все отлично понимали, что давить нужно осторожно, чтобы Майкл не слетел с катушек. Здесь я заметила очень интересную особенность: все, кому доводилось заводить разговор об этом вопросе с Майклом лицом к лицу, терялись, краснели, а когда им удавалось справиться со своим волнением и начать разговор, то аргументы их становились плоскими и неуверенными. Как только они выходили из зоны внимания Майкла Джексона, уверенность возвращалась, и эти люди могли с новыми силами строить планы. Планы же оставались планами до тех пор, пока центральная фигура не согласилась и не подписалась под всем, что от неё хотят, а она не спешила это делать. Поэтому в отношениях с капризной, как все думали, звездой все выбрали тактику: капля камень точит. Капля в виде Раймоны Бэйн продолбила-таки дырочку в скале по имени Майкл Джексон. Он согласился. Случилось это сразу после Рождества. — Ну вот, Мойра, дан старт операции под названием «триумфальное возвращение», — сказал он, отключив связь после того, как выслушал аргументы Раймоны, которые с прошлого раза не сильно изменились, и дал ответ, которого она от него ожидала. Я устроила видеосвязь (не помню уже какую по счету) по просьбе Раймоны. Во всё время их разговора я сидела в сторонке, надеясь, что всё пройдёт хорошо. Я ведь тоже верила, что ему нужно это, и всеми силами хотела помочь. Пять лет, которые миновали со дня его последнего концерта, слишком большой перерыв. Человек, для которого энергия живых выступлений была настоящим источником эмоциональных и физических сил, постоянно сопротивлялся попыткам устроить их, и каждый раз проигрывал свой бой. Выплёскивая себя на концертах до полного истощения, он всё же не мог обойтись без них совсем, поскольку ему, как любому артисту, нужна была реакция тех, для кого он творил. Где же ещё он мог увидеть и понять её, как ни при живом общении? К тому моменту я уже неплохо разбиралась в его характере. Он долго противился и всё равно проигрывал, но не потому, что те, кто его убеждал, находили нужные аргументы и умели его заставить. На самом деле заставить Майкла было очень нелегко, если он был уверен в том, что делает. В таких случаях он оставался неколебим, как скала. Он терпел поражение в бою с самим с собой. — Ты не хочешь этого? Он спрятал лицо в ладонях и долго молчал, а когда поднял голову выражение его лица было трагическим и злобным одновременно. Застарелая ненависть то ли к людям, то ли к каким-то событиям проявилась в тонких и выразительных чертах хрустального лица, бывшего стылым и спокойным всего-то минуту назад. Проявилась и спряталась быстро. Я не успела что-либо сказать или сделать, да, наверное, в том и надобности не было. — Я не знаю. Иногда хочу, иногда — нет. Я вообще непостоянный, — мгновение его глаза изучали меня, и в этот момент мне показалось, что в меня воткнулись два шила, потом Майкл вскочил и стремительно выбежал из комнаты, ветром прошумев по коридору, громко протопав по лестнице и скрылся в неизвестном направлении. После этого разговора он не проявлялся дня два. Я не встречала его даже за обедом. Что творилось в его сердце и о чем он думал оставалось для меня загадкой. Я очень хотела поговорить с ним — поддержать, если нужно, успокоить, если потребуется, — но навязываться не хотела. Поскольку он не приходил и не звал меня к себе — значит, не желал видеть. Так я решила. Моё положение было двусмысленным, и я сама отлично осознавала это. Я была его сотрудницей и в качестве таковой должна была сидеть и ждать, когда потребуюсь боссу. И в то же время я была любима им. Это выражалось странно. Иногда он мог проводить рядом со мной часы, иногда оставлять на дни в одиночестве, но в такие периоды возле меня постоянно оказывались или свежие букеты цветов, или какие-нибудь маленькие презенты, или крутились поблизости Принс и Пэрис, вместе или порознь. Словом, я никогда не чувствовала себя вне зоны внимания Майкла, мне ни разу не показалось, что я забыта. Стараясь не думать, о чём скучаю, я то и дело ставила перед собой вопрос: кто же я для него? Друг, любовница, жена. Мне хотелось, чтобы статус мой был определён им, но Майкл оставлял это право за мной. Много позже я поняла мудрость этого решения. Прежде всего мне следовало решить самой, чего же хочу я. А потом уже пытаться приспособиться или отказаться от того, что мог предложить мне он. Майкл никогда не позволял себе принимать решение за другого, если оно касалось назначения и глубинной сути человека.***
Раймона, получив необходимый ответ, занялась подготовкой путешествия в Японию на MTV Video Music Awards Japan. Но жизнь внесла свои коррективы, и на долгое время Майкл пропал с радаров. Казалось, что все, кто желал урвать кусочек славы, могли оплакивать свои надежды, однако, появившись внезапно, Майкл заявил, что прежние договорённости остаются в силе, и началась лихорадочная подготовка. Времени оставалось настолько мало, а сделать было нужно так много, что я готова была рвать на себе волосы, но Майкл был категоричен, когда велел мне не участвовать в этой ярмарке тщеславия. — Ты нужна мне здесь, — сказал он, — рядом. Пусть их суетятся и радуются, думая, что победили и всё будет, как раньше… Эти слова ясно давали понять мне, что мистификатор снова в седле. Он не отказывался от прежних договорённостей. Просто понимал эти договорённости несколько иначе, чем те, с кем он их заключал. Однако, чем было продиктовано это понимание: новым опытом, который он пережил в Непале, или всей его прежней жизнью — было непонятно. Он избегал любых намёков на случившееся с нами среди горной страны, словно этого отрезка жизни, этого куска истории не существовало. Причины этого мне не были понятны на тот момент, более того, часто я чувствовала обиду, словно боялась, что таким образом он не желает признавать мои усилия и не хочет вспоминать о том, что делала я. Это был эгоизм — я признаю это. Возможно, мои предположения не были такими уж неверными. Теперь, когда я знаю, когда он всё поведал мне, я понимаю, что у него было право вести себя так. Слишком многое пришлось ему пережить, и был этот опыт куда болезненнее и тяжелее, чем всё, случившееся с ним ранее. Единственным требованием Майкла было отсутствие прессы, поэтому путешествие готовилось в строжайшей тайне. О дате приезда не сообщалось до самого последнего момент. Это была настоящая шпионская операция! Раймоне было очень сложно. Она обожала блеск и шумиху, а больше всего — рекламу себя любимой. Но Майкл оставался непреклонен и дал ясно понять, что стоит проколоться и ей придётся искать новую работу. Думаю, что Раймона по-своему любила Майкла. Просто если ты чувствуешь, что тебе не доверяют, желание что-то делать пропадает. Наконец, все сложилось, и табор Джексона, включавший троих детей, Грейс, меня, охрану, Раймону и ещё несколько человек прибыл частным самолётом в аэропорт Нарита. Нас встретил мистер Бродерик Моррис — человек, который был организатором нашей поездки с японской стороны — и благополучно проводил в отель, где все, наконец, могли отдохнуть от перелёта. Позже пришлось решать насущные проблемы, связанные с гардеробом Майкла. Внезапно выяснилось, что ему не в чем идти на церемонию. Приглашающая сторона решила и эту проблему. Когда после длительных и утомительных переговоров и хождения туда-сюда мы с Раймоной возвращались в свой номер, она внезапно остановилась и громко и смачно выматерилась. Охрана, как и положено хорошей охране, и бровью не повела, я же едва не упала в обморок, поскольку ничего страшнее «чёрт!» до сих пор от неё не слышала. — Чего вылупилась? — грубо крикнула она и захлопнула дверь перед самым моим носом. Однако эта дверь вела и в мой номер, поэтому я её открыла и вошла. Номер, в который нас поселили, вмещал в себя две отдельные комнаты. Раймона лежала ничком на кровати и на мои попытки узнать в чём дело ответила кратким и резким: «Убирайся!» Я убралась, но от желания разобраться в чём дело не отказалась, и отправилась к Грейс. — Так и сказала? — тихо рассмеявшись, переспросила Грейс, когда заставила меня дважды повторить описание сцены, свидетелем которой я стала. — М-да, наша Раймона кого хочешь за пояс заткнёт, а вот с Майклом у неё не получается. Я впервые слышала от тактичной и молчаливой Грейс, чтобы она о ком-то отзывалась так пренебрежительно. В ответ на моё удивление, Грейс грустно улыбнулась. Она встала, тихо прошла в соседнюю комнату, где находились дети. Убедившись, что всё в порядке и подопечные спят, как и полагается в столь поздний час, она вышла и плотно прикрыла дверь в комнату. — Раймона попала в команду в тяжелый период и в начале проявила себя очень внимательной и грамотной. А у Майкла уже не было сил, да и желания тоже, заниматься составом своей команды. Выяснять, что за люди входят в неё. Он ведь очень проницательный, когда не замкнут на себе, и действительно чувствует людей. Просто уже давно он вынужден всё время вытаскивать себя за волосы из болота. Чтобы набирать и сохранять хотя бы какие-то силы для жизни, для детей он отгородил себя почти от всех, чтобы не тратить то, чего и без того уже крошки остались. Поэтому он и пустил всё на самотек. Делами его занимаются незнамо кто. Раймона… Она кем только не работала прежде, чем ей подвернулась столь прибыльная работенка. Думаю, в начале она честно пыталась заработать бонусы, но Майкл перестал подпускать к себе кого бы то ни было. Он держал и её на расстоянии, как она ни старалась пробиться. По-моему, она пыталась с ним заигрывать. Вряд ли с её стороны было что-то серьезное, но тесные личные взаимоотношения между боссом и его ближайшей помощницей — это ведь обычное дело в наше время, не так ли? Майкл одинок, она — тоже, отчего не повеселиться? Помню, в начале своей службы она всё стремилась со мной подружиться, всё выспрашивала, что он любит, что ему не нравиться, видимо, думала, что я знаю Джексона вдоль и поперёк раз уж держусь рядом с ним так долго. Да ещё и детей своих он мне доверил! Она даже пыталась выяснить — не спал ли он со мной, — Грейс усмехнулась, — кажется, она мне так и не поверила… — А есть чему? — глухо спросила я. Грейс долго молчала. Я перехватила её взгляд, полный сожаления: — Бедный Майкл! Это какое-то проклятие, честное слово. — О чём ты? — Ты ведь любишь его? — она пытливо вгляделась в мои глаза. Я не смогла выдержать её взгляд. — Я знаю, я видела, как ты смотришь на него… Неужели даже такая большая любовь не дала тебе ключика к его душе? Майкл человек невероятно, фантастически старомодный. Кроме того, перед его глазами прошла жизнь его матери. Прямо скажем, не слишком счастливая женская судьба. Думаю, что чем старше он становился, тем больше он понимал свой долг, как мужчины. И тем сильнее становились его убеждения в том, что даже пока одной единственной ещё нет рядом любые другие связи будут предательством по отношению к ней. Ты понимаешь? Он был верен женщине, которую даже ещё не встретил! В этом он похож на рыцарей, которых описывают в романах. Он всегда стеснялся себя в этом плане, но до сих пор ни разу не отступил. — А как же Лиза и Дебби? — Дебби? Майкл слишком сильно хотел детей. Это было просто какое-то наваждение! Она предложила себя в качестве инкубатора. Вероятно, она на что-то надеялась… Каждая влюблённая женщина на что-то надеется даже если нет никаких оснований. Не скажу, что он схватился за эту идею сразу же. Какие-то сомнения и мучения с его стороны были, но, повторю, он слишком хотел детей. Это была сделка не с Дебби, это была сделка с его совестью. Думаю, что он корит себя до сих пор, но не за то, что позволил детям появиться на свет вот так, а за то, что своей волей оставил их без матери. А Лиза… Она действительно привлекала его. Лиза очень милая и непосредственная, когда хочет этого. Наверное, если бы она родила ему детей или хотя бы повела себя умнее, возможно, он смирился бы с её присутствием в своей жизни, несмотря на то что довольно быстро понял, что она — не та самая. Всё же влечение невозможно сбросить со счетов, он же был молодым и здоровым мужчиной. Но ей нужен был не он, не Майкл, ей нужна была картинка по имени Майкл, которую она сама себе нарисовала… Не знаю, что выразило моё лицо, однако, Грейс, бросив на меня проницательный взгляд, вдруг спросила: — Не веришь? Я вижу, что не веришь. Никто не поверит, кто хоть раз видел его на концерте или в обычной жизни. Красивый, откровенно сексуальный мужчина, и чтобы ни одной интрижки? Да быть такого не может! — Я верю, — едва слышно пробормотала я. Недоверчиво хмыкнув, Грейс отвела взгляд. Я почувствовала себя очень неловко, словно подглядела в замочную скважину. Не то, чтобы я увидела что-то предосудительное. Просто сам факт такого подглядывания неожиданно открыл мне меня с необычной стороны. Нет, я совсем не думала о Майкле в таком ключе, как предположила Грейс. У меня не было чётких сформировавшихся мыслей на этот счёт. Но разве это означает, что сомнений не было совсем? Я почувствовала, что краснею. Разве просматривая его музыкальные фильмы и выступления на концертах, я не задавала себе вопросов откуда эта яростная сексуальная открытость и откровенность? Какие чувства, какие желания они должны вызывать у тех, кто смотрит, а тем более у того, кто носит их в себе? И что испытывала я, рассматривая, как он оглаживает себя? Наконец, что чувствую я теперь только лишь вспоминая о том, как его руки ласкали меня? Воображение имеет слишком большую власть над нашими мыслями, убеждениями и верой. Оно с корнем вырывает уверенность, сложившуюся в прошлом, которая не соответствует каким-то вновь возникшим впечатлениям, и с лёгкостью заменяет его на другое более подходящие. Кто управляет этим процессом? Эго или Альтер Эго? Дедушка Фрейд, чтоб тебе… — Прости… — Не стоит, — спокойно сказала Грейс, — в этом плане ты просто одна из многих. Я ошиблась — любовь в смысле познания друг друга не дает никаких преимуществ. Но я верю — ты умнее других, и в конце концов разрешишь все свои сомнения, — Грейс едва заметно усмехнулась и пальцем очертила воображаемый кружок, — они шапкой висят у тебя над головой, — пояснила она и грустно закончила, — только, пожалуйста, осторожнее, он и так на последнем издыхании. Не нужно добивать чудовище, дай ему право выбора своей смерти. В голосе её ещё звучал укор, но взгляд потерял обвиняющую резкость. Теперь передо мной сидела просто усталая женщина, и в этот момент стало особенно заметно, что она не только значительно старше меня, но и старше Майкла. Последние её слова резанули по сердцу, и я почувствовала, как нестерпимо защипало глаза, но обиды на Грейс во мне не было. Здесь и сейчас мы были просто две женщины, которые, как выяснилось, любили одного и того же мужчину. И если одна из нас могла надеяться на своё право, то другая готова была молчаливо и покорно отойти в сторону, повинуясь жизненной мудрости и желанию послужить любимому человеку хотя бы так — не мешая. — Неужели я и в самом деле произвожу такое впечатление? — стараясь справиться с наступающими слезами, спросила я. — Нет, девочка, но так уж вышло, что именно ты лишила его покоя впервые за много лет. Впервые он так упорно крутится вокруг одной женщины. Делает он это очень своеобразно, как бы мимоходом, чтобы она ни за что не догадалась, насколько сильно зацепила. Ведёт себя в полном соответствии со своим воображаемым имиджем сердцееда и героя-любовника. — Я знаю почему… он боится, — я всё-таки заплакала. — Да, — согласилась Грейс, — но боится не чувств, не тебя, а ошибки. Ведь себе он тоже уже не верит. — Ты думаешь, я не то, что ему нужно? — Господи, Мойра, что ты такое говоришь? Я не мать ему и не мне судить о таких вещах. Я просто вижу, как рядом с тобой он стихает и начинает сверкать и переливаться, но стоит тебе отойти, как в нём с новой силой бушует буря. Возможно, это связано и не с тобой вовсе. Вернулась я в номер в совершенно растрёпанных чувствах.***
Я подошла к гримерке, где Майкл должен был оставить детей на моё попечение. У входа я увидела их всех троих неловко топчущихся возле двери. Рядом не было никого из знакомых ни Бродерика, ни Раймоны. — Что вы делаете здесь одни? — Папа там, — испуганно проговорила Пэрис. — Она выгнала нас! — Принс произнёс эти слова с такой яростью, что даже Бланкет оглянулся на него с удивлением. — О чем ты говоришь? Кто выгнал? — Раймона! — резко и зло выкрикнул мальчик. — И папа не заставил её замолчать! Я переводила взгляд с одного детского лица на другое, пытаясь понять, в чём дело. Подошёл Бродерик. Я обратилась к нему. Но он ничего не успел ответить, дверь резко распахнулась и из гримёрки вылетела Раймона. Я никогда не видела эту женщину настолько разъярённой: — Я отказываюсь, всё, я отказываюсь, — и она исчезла так же стремительно, как и появилась. — И катись, — пробурчал Принс и сжал кулаки. — Принс, не надо так говорить, — тихо попросила я, — ты же знаешь, она очень много помогала твоему папе… — Зато теперь она только все портит! Если бы ты знала, что она кричала сейчас, пока папа не велел нам выйти и подождать за дверью. — Бродерик, в чём дело? — Мистер Джексон не хочет выходить на красную дорожку! Его переполняли эмоции, но он пытался держаться. Я тихонько открыла дверь и проскользнула в гримерку... — Майкл, — позвала я тихо. У меня было такое впечатление, что я затерялась где-то в лабиринте и не могу обнаружить своего провожатого, хотя он стоял вот тут, рядом, уткнувшись лбом в стенку, прижимая сжатую в кулак руку к губам. — Майкл, — позвала я снова, прикоснувшись к его плечу. Мне очень хотелось погладить его по голове, но я опасалась нарушить порядок идеально уложенных прядей в его прическе. — Мы зря сюда приехали, — едва слышно проговорил он. Я осторожно обняла его со спины и крепко прижала к себе, чувствуя, как его ладони обнимают мои руки и прижимают к своей груди. — Ты боишься, — это был не вопрос и ответа не требовалось. Его и не последовало. Майкл только сгорбился и так и остался стоять спиной ко мне. Словно яркий фонарь вдруг включился в моей голове и ясно осветил произошедшие вчера события: отсутствие подходящего гардероба и злость Раймоны. Сердце моё болезненно сжалось: Раймона была права. Всё это было неуклюжей и совершенно детской попыткой отодвинуть, а если получится, то и вовсе отменить, неизбежное. Эта суматоха с костюмом была устроена намеренно. Как маленький ребёнок хватается за всё, что угодно, чтобы отдалить момент, который его страшит, Майкл цеплялся за любые возможные и нелепые преграды, чтобы отдалить момент своего появления на публике. Когда иных оснований больше не нашлось, он спрятался за имидж капризной, непостоянной и взбалмошной звезды. Я искала слова в своём сердце, я старалась… — Майкл, ты всегда играл и с огнём, и с пеплом. Твое место там, как бы ни огрызалось на тебя время. Твое место там, перед публикой, не за кулисами, ведь ты артист. Сколько бы ты ни прятался за своей болью или радостью, разделить её или облегчить ты можешь только там. Ты же сам понимаешь это. Эти люди в зале — они пришли посмотреть не на то, что они прочли или услышали, они пришли посмотреть на сказку, волшебство. Дай его им и сегодня, ведь ты рожден для этого. Это твоя Голгофа, но и это твое спасение разве не так? Ты боишься быть освистанным? Это может случиться с любым артистом. Это могло произойти и раньше… — Но теперь у них больше оснований, — я даже не услышала, а просто почувствовала его слова — просто внезапно вздрогнула его спина, прижатая к моей груди. — Почему ты веришь в плохой исход, почему думаешь, что все они, там, пришли забросать тебя тухлыми яйцами? Разве ты так не веришь своим поклонникам? Они неуемны и истеричны, часто досаждают и могут невзначай покалечить, но в большинстве своём они любят тебя. Разве продажи твоих пластинок не подтверждают это? Вспомни, как твои поклонники вели себя во время суда. Почему ты думаешь, что тех, кто не верит тебе, больше, чем тех, кто думает о тебе с любовью? — Ты говоришь, меня могли освистать и раньше, — Майкл заговорил в стенку, не оборачиваясь, — могли, но тогда и я мог управлять этим процессом, я знал, почему могло так произойти и что делать, — он помолчал, повернулся, не выходя из моих объятий. — Сейчас происходит то, над чем я не властен. Я не могу пресечь или перекричать слухи и сплетни, которые ходят обо мне, я не могу сжечь в огромной печи все лживые статьи и мнения. Я знаю, они влияют на людей. Печатному слову верят больше, чем звуку, который вылетает из моей груди. Мои вопли даже на пределе моих сил всегда тише. Их не слышно… Он перевёл на меня пустой и безжизненный взгляд и так и стоял в моих объятиях, прижав руки к груди и не пытаясь ни обнять меня в ответ, ни оттолкнуть. — Я пойду с тобой. Я могу выйти с тобой на сцену, если тебе от этого будет легче. Впервые за все время нашего разговора в его глазах проявился интерес: — Ты готова на это? — Майкл окинул взглядом мой совсем непрезентабельный вид. Собираясь на церемонию, я ведь не знала, что мне может понадобиться выходное платье. Обняв ладонями моё лицо, он наклонился ближе. Майкл всматривался во что-то в глубине моих зрачков и трепетание воздуха от его дыхания достигало моих губ. Я невольно облизнулась. Воображение немедленно нарисовало желанную картинку, и мне стало жарко. В глазах склонившегося ко мне мужчины мелькнуло озорство, выражение лица стало мягче, он тихо хмыкнул и осторожно прихватил губами мой нос. — Я справлюсь, — выдохнул он. — Скажи там… я сделаю всё, что от меня требуется.***
Вечером, когда Грейс вывела детей на прогулку в парк, я пробралась в номер к Майклу. У меня всё ещё не было чувства, что я имею на это право, потому и вела я себя, как вор, словно забыла о том, что в качестве служащей его охраны имею право доступа в его комнаты почти в любое время суток. Обнаружив его лежавшим навзничь на полу у одной из стен, я присела рядом. Глаза его были закрыты, но он не спал. На бледных до синевы скулах трепетала тень от ресниц. Тяжело приподнялись веки, и Майкл окинул меня взглядом. Губы его тронула едва заметная улыбка. Он очень устал — это было заметно. Пожалуй, лучше было оставить его в покое. Но... Я не знала, как спросить о том, что меня волновало. Не могла подобрать слова. Слова были моей слабой стороной, поэтому спросила в лоб: — Майкл, тебя не беспокоит мой возраст? — Беспокоит? — переспросил он, глаза его распахнулись шире. Посмотрев на меня, Майкл слегка нахмурился. — Почему он должен меня беспокоить? Ведь тебе не четырнадцать… Он приподнялся и сел, опершись рукой о ковер за своей спиной. Майкл сидел вполоборота ко мне и внимательно изучал мой профиль. И что я сделала? Правильно. Я покраснела. — Это скорее тебя должен заботить мой возраст, а точнее — разница между ним и твоими годами, — тихо добавил он. Я не смотрела в его сторону, но мне показалось, что он усмехнулся грустно и обречённо. Он попал в точку. Мне вдруг стало неловко. Я любила этого мужчину, но я не могу сказать, что никогда не думала о разнице в возрасте. Я не боялась его сексуального бессилия, как можно было бы подумать, поскольку этот момент жизни в отношениях представлялась мне скорее приятной неизбежностью, чем целью. Я не боялась его физического старения, тем более что начало этого неотвратимого периода, которого Майкл так боялся, проявлялось в нём очень элегантно. Даже в этом был какой-то непередаваемый шарм, который влёк меня к себе. Была у меня некая тайная неприязнь к самому факту такой разновозрастной любви. Меня тянуло к Майклу с непреодолимой силой. Его образ заменял мне солнце и воздух. Я вылепила себе кумира задолго до того, как познакомилась с ним лично. Позднейшее знакомство только укрепило его, высекло в мраморе и воздвигло на гранитный пьедестал, откуда ни мне, никому другому теперь его не сбросить. Я не представляла больше своей жизни вдали от Майкла, и в то же время где-то глубоко внутри у меня сидела уверенность в неправильности таких желаний. Временами у меня возникало чувство, что он мне отец, а вовсе не муж, не любовник. Из-за этого я часто неосознанно сжималась, не допуская свободных ласк, чем неявно обижала его. И я ничего не могла с этим поделать. Противоречие было, и было оно во мне. Я не могла держать это в себе. Майкл был очень чуток и чувствителен и рано или поздно это противоречие могло перерасти в большую проблему. Я должна была поделиться с ним, если я и была в чём-либо уверена, так это в его мудрости, которая никак не зависела от возраста. Она была в нём всегда. — Мойра, я не стану моложе, что бы ни делал для этого. Ты взрослый человек и прекрасно это понимаешь. Между нами всегда будет разница в двадцать лет, и в то время как ты сейчас едва-едва подбираешься к тридцати, моя жизнь галопом несётся к пятидесяти. Я всегда буду впереди. Я не знаю стоит ли мне или тебе стыдиться этого, и я знаю, что пары, где есть такая разница, вызывают косые взгляды, но сделать с этим ничего не могу. Единственное, что я могу, это любить. Это всё, что я могу, — он склонил голову набок, разглядывая меня, я — постаралась принять безразличный вид и уставилась на свои ноги. Спустя пару минут он продолжил, голос его стал мягче и нежнее. Он словно подергал за невидимые и неосязаемые верёвочки, принуждая меня обернуться и посмотреть в глаза. — Я верю — мы друг друга любим. Можно, наверное, жаться по углам, каждый в своём, а можно постараться выпрыгнуть из предложенных представлений. Ведь это не наши мысли, не наши представления, не твои, не мои. Они — чужие и навязанные. Если бы это было не так, то в твоём сердце не загорелся бы огонёк, который осветил и мой путь тоже, — пальцем аккуратно он обвёл маленький участочек моей груди, где предполагался названный им орган. Легкое касание вызвало практически мгновенную реакцию в моём теле. На губах Майкла мелькнула озорная улыбка. Свернув ладонь лодочкой, он осторожно огладил напрягшуюся грудь и, слегка прижав, отпустил. — Он загорелся потому, что ты не верила в эти ограничения, хотя во многом привыкла опираться на мнения окружающих. Это ограничение свободы… Разве нет? Он читал меня, как открытую книгу! Всё невысказанное мною было понято им с полувздоха. Не значит ли это, что мы на одной волне, и наша встреча действительно была предопределена, как верила моя мама? Я смотрела на этого удивительного мужчину во все глаза. Я ловила даже не слова, а сами колебания воздуха от его дыхания и сомнения мои становились несерьёзными и смехотворными. — Доверяй себе — девиз Эмерсона… — Да, — просто согласился Майкл и, помедлив, продолжил, — раз уж ты подняла этот вопрос, то — да, меня беспокоит твой возраст, — Майкл подтянул колени к груди, обнял их и уткнулся в них подбородком. Голос его зазвучал тихо, устало и печально. Он смотрел в сторону, словно говорил не со мной, а с кем-то невидимым и неслышимым. — Я боюсь своего старения рядом с тобой. Я совсем не уверен в том, что такая девушка, как ты, может действительно что-то найти во мне сейчас и по-прежнему оставаться рядом со мной год за годом. Конечно, сейчас я не могу назвать себя старым, но это продлится недолго. Возможно, пройдет не так много времени, и я уже не смогу предложить тебе то, что с лёгкостью обещаю сейчас, — он поморщился и, подавляя тяжёлый вздох, сник. — Мы никогда не говорили с тобой об этом… любовь и всё такое, но … я очень рад быть с тобой, правда … я никогда не испытывал таких чувств … Нет, конечно, я был влюблён и любил, но … сейчас мою любовь приглушает горечь. Я боюсь твоей молодости. Это — враг, которому мне нечего противопоставить. Этот страх — он, словно ржа железо, разъедает меня. Как бы я ни любил, я всегда буду помнить о том, что ты моложе. Я очень, очень хочу верить в то, что всё, что происходит между нами — это до «пока смерть не разлучит нас», но у меня не всегда получается. Это никак не связано с тобой. Это только я, я сам. Вот кто тянул меня за язык? Запрятала бы все свои сомнения куда подальше … до лучших времён. Да только вот настанут ли они — эти лучшие времена, если мы не сможем договориться и победить сомнения и страхи. Каждый — свои. — Майкл, я совсем не то хотела сказать. Когда я спросила не беспокоишься ли ты о моём возрасте, я имела ввиду не твое старшинство, а свою молодость и то, что я могу не соответствовать тебе… — Не соответствовать? — изумился Майкл. — В чём? — Ты — сильный, умный, потрясающий. Ты талантливый… — И это говорит мне девушка, чьи скрытые таланты я подглядел? Интересно, как долго я был бы в неведении о твоих способностях к рисованию, если бы случайно не узнал о них? — Ты многого добился, — пропустив его слова мимо ушей, продолжила я. Точнее, не пропустив, а словно не слыша их в тот момент и осознав гораздо позже, когда разговор уже ушёл в прошлое. — Ты можешь многим гордиться. Того, что сотворил ты за одну жизнь, хватит на десятки, а я… — А ты? — облегчённо рассмеявшись, переспросил он. — А ты тихо сидела в своём дупле и ждала меня, — помогая себе руками, он придвинулся ближе и обнял меня за плечи, — и я очень, очень, очень рад этому. Я очень хотела, но не могла так просто расстаться со своими сомнениями. Следующий вопрос вылетел из меня, словно джинн из бутылки. Стоило её только потереть и обратного хода уже не было. — Почему ты не женился? — Как не женился? У меня было даже две жены. По-моему, по числу жён и опыта в этом плане я не отстаю от многих мужчин на этой планете. — Отшучиваешься? — Вовсе нет… Лиса и Дебби… я не могу и не хочу называть это ошибкой, но я не смог построить с ними то, что мне хотелось. Возможно, дело в моём эгоизме, эгоцентризме или ещё в чём-нибудь. В любом случае, теперь это только оправдания. Вышло так, как вышло и ничего с этим не поделаешь. — Рядом с тобой были и другие, о которых судачили таблоиды, — слово вылетело само собой, и я прикусила язык, страшась посмотреть на Майкла. Он казался спокойным и расслабленным, и я осторожно выдохнула. Уловив моё сожаление, Майкл тихо рассмеялся и потрепал меня по щеке: — Мойра, я не кидаюсь на людей, едва услышу неприятное слово или намёк. А на тебя злиться я вообще не могу. — Почему? — Не знаю, — Майкл пожал плечами. — Больше всего мне хочется смотреть на тебя, когда ты чем-то занята. В такие моменты ты слегка морщишь кончик носа. Это так мило и забавно выглядит! — он легко щёлкнул меня по упомянутой части лица. Голос Майкла стал ниже и бархатнее, приобрёл те самые пленительные ноты, которые и раньше заставляли меня мечтать, а тело томиться от неведомых желаний. Теперь же они вызывали вполне конкретное желание. Я почувствовала, как внутри меня что-то задрожало и резко потянулось вниз. — Мне хочется обнять тебя, — продолжая говорить, Майкл разглядывал меня, как журнальную картинку, и в глазах его незаметно проявлялось какое-то странное выражение, которого я раньше не видела. Таким взглядом, наверное, смотрит смертельно раненый хищник на своего убийцу. В этом взгляде смешались и мольба, и надежда, и обречённость, и откуда-то из самых глубин прорывалась хищная страсть и непобедимое желание жить, — Я хочу укрыть тебя, защитить от всего, ну и … ещё кое-чего… — Кое-чего… — уточнила я. Майкл кивнул и перевёл взгляд на мои губы. — Так в чём же дело? — кажется, мой голос тоже стал немного ниже. — Боюсь показаться ненасытным животным, — он облизнул свои губы, и глаза его заблестели. Едва заметно он наклонился ко мне. — В таком случае ты будешь самым очаровательным животным в мире, — увильнула я и постаралась состроить самую умильную рожицу. Не знаю, получилось ли. — Однако ты ушёл от ответа — что другие? — Коварная! — рассмеявшись, Майкл на минуту уткнулся лбом в моё плечо. — Другие? — уже серьёзнее продолжил он. — Ты спрашиваешь о Лиз? Я был моложе и восхищён ею до умопомрачения. И да, я был в неё влюблён. Но Элизабет мудрая женщина. Когда я позвал её замуж, она мне сказала, что если мы поженимся, то в развитии наших отношений есть только два пути: либо я стану подкаблучником, либо мы разругаемся и покалечим друг друга в драке. Поразмыслив, я согласился с нею. И мы решили оставить всё, как есть. К счастью, моя влюблённость к Лиз прошла довольно быстро, потому что сама по себе походила скорее на желание маленького ребёнка во что бы то ни стало заиметь красивую игрушку, чем на стремление взрослого мужчины быть рядом с любимым человеком. Что касается Брук, то это был чистой воды платонизм. Вероятно, нечто подобное испытывают фанаты, развешивая в своих комнатах плакаты и фото с изображением кумира. Ну, а всё остальное … примерно то же самое. Он помолчал немного, а когда заговорил, я поразилась его необычной серьёзности. Он смотрел пристально и говорил слова так, словно высекал их на вечном неведомом материале. Пройдут тысячи лет, а слова так и останутся, хотя весь человеческий род сгинет с лица земли. — Мойра, мне не нужна соперница, мне нужна женщина, которая будет смотреть в одну со мной сторону, которая будет дополнять меня, а во мне найдёт то, что не хватает ей. Я хочу видеть женщину, которая будет любить меня, а не отстаивать своё собственное видение нашей совместной жизни. Меня привлекает сильный характер. Это правда. И в моём окружении были действительно сильные женщины, которыми я восхищался и восхищаюсь до сих пор, но мало кому из них мне действительно по-настоящему хотелось подарить помолвочное кольцо. Думаю, что по натуре я охотник, но охотник, который вовсе не помешан на постоянном преследовании и вечном завоёвывании предмета своей погони. И даже если оно и есть, такое помешательство, то оно легко удовлетворяется моей вечной погоней за новыми звуками или постоянным стремлением переезжать с места на место. Я же сильно долго нигде не живу. Понимаешь, Мойра, я прежде всего артист, а потом уже мужчина, муж и отец. Моя женщина должна уметь следовать за мной. — Должна? — Должна, — спокойно ответил он. В его голосе не было и намёка на желание отстоять своё маскулинное право первенства. Он просто сообщал мне о своих взглядах и всё! И если бы это как-то противоречило моим стремлениям, он бы меня отпустил. Сожалея, но отпустил, а сам пошёл дальше, даже не попытавшись переубедить меня. Сердце моё сжалось, как только я в полной мере осознала, насколько огромное и в то же время насколько малое место я могу занять в его жизни, впрочем, как и другая на моём месте. Несмотря на такие печально-оптимистичные выводы, желания возмутиться или спорить у меня не возникло. Наверное, потому что всё это я знала уже давно и приняла и умом, и сердцем с тех самых пор, когда увидела Майкла и осознала, что он и есть моя судьба. Все последующие мои размышления на эту тему лишь добавляли камешков на чашу весов, которая склонялась в сторону жизни в его тени. «Жизнь в тени, может быть, неприятной и тяжёлой, но всегда нужно помнить, что без тени и свет — не свет, — вдруг услышала я голос матери. Он прозвучал так явственно, что я невольно оглянулась. — И нужно очень много ума и хитрости, чтобы звезда, свет которой ты оттеняешь, не забыла о твоей роли. К сожалению, с ними это случается, они всегда смотрят вперёд и нечасто — по сторонам. Но женщины, которым это удаётся, редко остаются в тени навсегда. Разве что сами захотят этого. О них знают, их ценят, их имена вызывают удивление и трепет наряду с именами тех великих, чьими спутницами они решились стать». — Это следование не означает её слабости или полного растворения во мне и моих заботах, — негромкий и задумчивый голос Майкла нарушил стройность моих воспоминаний. Его слова удивительным образом завершили мысль моей мамы, высказанную ею очень давно. Это была одна из последних бесед, которая произошла между мной и матерью. Столкнувшись теперь с жизнью Майкла, я в очередной раз поразилась её прозорливости. Между тем, Майкл продолжал говорить: — Это отражает вечную женскую мудрость, которую, думаю, ищет каждый мужчина, перешагнув определённую черту своей жизни. Я не могу завоевать жизнь, если буду постоянно отвлекаться на борьбу за правильные и не правильные мнения. Мои взгляды и взгляды моей женщины не должны быть одинаковыми, но они должны быть общими. У меня тяжёлый характер, специфические мысли и надежды, как и представления об окружающем мире и людях. Я и в частной жизни не такой, как все — не лучше, не хуже просто не такой. И я не умею приспосабливаться, так что сделать это придётся ей. Я понимаю, что это очень сложно… И вот тут, нарушая серьёзность минуты, в моей бедовой голове родилась мысль. Чаще всего именно такие мысли — мысли вскользь — оказывают влияние на всю мою последующую жизнь. Потому и отношусь я к ним трепетно и с большим вниманием, оттого и пишу о них здесь, чтобы закрепить своё собственное отношение к жизни и к этому человеку. «Ага, — подумалось мне тогда, — теперь я точно знаю, милый мой, как устроить наше с тобой «долго и счастливо»!» — Кажется, я заморочил тебе голову своими взглядами и планами, — уловив моё отплытие в страну собственных мыслей, хмыкнул Майкл. — Не пугайся. На самом деле всё, что я говорю — неправда. Я милый, добрый, пушистый и готов покоряться. Честно! Он притянул мою голову и чмокнул в лоб. — Ну, и чего ты молчишь? Когда ты так молчишь, я чувствую себя замшелым дедом. Наверное, зря мы подняли такие вопросы. Тебе ведь хорошо рядом со мной? Да? Мне — тем более. А раз так, то не стоит задумываться о будущем. Как думаешь? Я-то как раз думала, что о нём задуматься стоит. И начала строить определённые планы, о которых моему принцу знать необязательно в полном соответствии с моими мыслями о «долго и счастливо», поэтому я улыбнулась навстречу его вопросительному взгляду и перевела разговор на более приятную тему: — А почему ты назвал меня совой в дупле?! Майкл тихо рассмеялся и выглядел так, словно у него упала с плеч какая-то тяжёлая ноша: — Это мой образ, — ответил он. — Когда-то в самом начале, когда для меня в плане отношений с тобой всё было… м-м, зыбко и неопределённо, в разговоре с Джермейном я назвал тебя совой в дупле. Ты тогда почти не выходила из аппаратной, а у меня особого повода наведываться туда часто не было. И придумать я ничего не мог. Заходить в твоё царство просто так, без повода, я не хотел — боялся спугнуть. Если учесть мою репутацию, суд и все эти слухи… всё, что случилось. А мне очень хотелось тебя увидеть, а… ты же знаешь, что я запал на тебя практически сразу? — Нет. Но я ведь и в самом деле ничего не знала! — Хитрушка! Всё ты знала или чувствовала, не осознавая. Женщины всегда чувствуют такие вещи… — Какие? — …что могут управлять мужчиной одним лишь движением своей брови, если только захотят этого. — Я совсем не хотела тобой управлять! — голос мой прозвучал обиженно, что вызвало смешок со стороны Майкла. — Ну так вот, — вернулся он к своему рассказу, — а мне очень хотелось тебя увидеть, и в конце концов я придумал как. Может быть ты помнишь, в нашем доме в Бахрейне, в холле, на первом этаже слева под декоративной пальмой стояло кресло. Его поставили по моей просьбе. Оттуда я мог видеть галереи второго и третьего этажей и обе лестницы. Это единственная точка в холле, где видны все общие помещения в доме. И я мог наблюдать твои передвижения, оставаясь незамеченным. Конечно, только тогда, когда ты покидала свои мониторы. Но я был терпелив. Порывшись в глубинах памяти, я действительно вспомнила, что довольно часто видела там Майкла. Он или читал, или что-то писал. Я вспомнила, что однажды заметила его дремлющим. Кажется, меня это удивило, но особых вопросов не вызвало. А мой кареглазый принц продолжал рассказывать мне о своих маленьких шалостях и хитростях. Слушать всё это было невыразимо приятно. Узнать, что ты сумела вызвать интерес у предмета своего обожания гораздо раньше, чем думала, — это, как внезапно получить первый приз на важных соревнованиях, в которых, по зрелому размышлению, победить невозможно, поскольку слишком сильны соперники. И вот ты стоишь и слышишь своё имя среди призёров! Шок, неверие, удивление и, наконец, счастье. Невероятное, неохватное, оглушительное счастье. Счастье, от которого сжимает горло, и что-то теснится в груди и пытается выбраться наружу. — Ты опять покраснела… Мойра! Что с тобой? Его испуганный голос мигом привёл в равновесие сердце, пустившееся вскачь, словно взбесившаяся лошадь. — Я люблю тебя, — переводя дыхание, ответила я. Сердце всё ещё пыталось выпрыгнуть из груди, но уже не так настойчиво. Я чувствовала, как жар сходил с моего лица и, как отражение улучшения моего состояния, беспокойство покидало лицо Майкла, голос его становился твёрже и спокойнее. Глаза его всё ещё пристально следили за изменением выражения на моём лице. Не находя ничего волнующего, Майкл тихо выдохнул, и я увидела капельку пота, стекавшую по его виску. — Я напугала тебя? — Немного, — улыбнулся он. По его телу пробежала едва заметная неконтролируемая судорога — он пытался подавить свой страх. — Прости… Майкл уверенно притянул меня, усадил к себе на колени; обняв, спрятал лицо у меня на плече. — Ты пахнешь нежностью, тишиной и покоем, — глухо проговорил он и прижал меня крепче. Мы сидели, сплетясь, словно две лианы, и наши сердца бились в унисон, сжимаясь и распускаясь одновременно. Покой проник в мои мысли. Хорошо, что каждый из нас высказал свои опасения. По крайней мере и он, и я теперь знаем, что не одиноки в своих страхах и надеждах. За эти несколько минут и пару слов мы стали ближе так, как никогда не сумеют сблизить двух людей несколько вместе прожитых лет. Я слышала, как рядом со мной бьётся любимое сердце. И я не стыдилась своих страхов и сомнений. Я знала, что, когда бы они ни пришли ко мне, я всегда могу рассчитывать на верность и мудрость мужчины, крепко и нежно сжимавшего сейчас меня в своих объятиях. А он найдёт то же во мне. — Расскажи мне ещё что-нибудь, — едва слышно попросила я. — Что именно ты хотела бы услышать? — Что-нибудь из того времени, когда ты наблюдал за мной… Майкл улыбнулся и прикусил губу: — Ты тогда высоко убирала свои волосы, и у тебя над макушкой всё время торчал маленький хвостик. И когда ты спускалась по лестнице, он так забавно подпрыгивал. Представляешь, ты идёшь — топ-топ-топ, а над тобой хвостик, как зонтик, — прыг-прыг-прыг… Ну что ты смотришь на меня сердито? Я вовсе не смеюсь! Это было так мило. Я был просто очарован тобой, правда, правда! Я сидел и ждал, когда ты пройдёшь. Это помогало мне не думать. — А кто придумал платье? — А! — Майкл мечтательно улыбнулся. — Идею пригласить тебя с собой подсказала мне Грейс. Я придумал платье, а она его купила. Тебе ведь оно понравилось, я видел. — Да, очень! — Я просто потерял дар речи, когда увидел тебя в нём. Ты была невыразимо хороша. Юная, чистая, свежая, как … горный воздух. Не ослепительная, потому что это свойственно уже зрелым женщинам, которые уже встали на свой путь. Было такое чувство, что перед тобой открыты все дороги, и на любой из них ты можешь достичь совершенства. Это было что-то невероятное! Наверное, именно тогда я в первый раз подумал о том, что не гожусь тебе в спутники. И, — Майкл запнулся, — мне стало немного больно от этого. Я старалась приласкать его, чтобы развеять грусть, едва заметно промелькнувшую в его голосе. Майкл поднял руку и мои волосы, освобождённые от заколки, податливо рассыпались по плечам. Нежно и неторопливо он расправил пряди, совершенно скрыв моё лицо волосяной занавесью от своего пытливого взгляда, а потом осторожно прикоснувшись пальцами к моему плечу, едва слышно спросил: — Леди, к вам можно? Со смешанным чувством робости и упоения я выглянула из-за своих кудрей навстречу тихому голосу. Я всегда боялась начала, не знаю почему. В такие минуты я и хотела, и не хотела. Майкл обнял рукой мой затылок и бережно подтянул к себе поближе: — Не бойся, — привычно выдохнул он мне в губы, запустив чувственную волну. Трепетные поцелуи делали своё дело: напряжение отпускало. Я выгнулась, подставляя особенно скучающую часть тела нежным ласкам, за что получила довольный смешок и добродушное: — Лакомка! — Сам такой, — парировала я, вытянув руки над головой. — Я точно знаю, в какой части лакомишься ты. — Да? Ну и в какой же? — прищурился он. Мои руки сами нашли дорогу, а лицо постаралось принять как можно более невинное выражение. Не знаю, получилось ли. Но у рук получилось определённо. Майкл выдохнул и, уткнувшись в моё плечо, несколько минут прислушивался к себе, потом поднял на меня потемневшие глаза, и я увидела, как порозовело его лицо. Удовольствие от проявления моей власти толкнулось в сердце и осело колючими прохладными льдинками по позвоночнику. Это было восхитительно! — Если лакомка хочет дождаться десерта, ей следует быть благоразумнее, — наклонившись, прошептал Майкл и осторожно прикусил мочку моего уха. Голос его стал ниже, грубее, дыхание немного сбилось, словно он взбежал по лестнице. Больше не было неловких и пугливых прикосновений. Они ушли, выполнив свою задачу, оставив мужчине и женщине осторожную страсть. Но желанию, которое начало распускаться во мне под действием его нежных ласк, не было суждено прийти к своему логическому завершению. Не в этот раз. Едва пуговицы на одежде стали поддаваться требовательным пальцам, как в дверь постучали и детский голосок поинтересовался: — Папочка, к тебе можно? Мы застыли на полувздохе. Майкл быстро огляделся и звонко и весело произнёс: — Подождите немного я кое-что придумал. За дверью послышалось сдерживаемое хихиканье и возня. Поймав мой взгляд, в котором, наверняка, испуга было больше, чем наш с ним вес вместе взятый, Майкл лукаво улыбнулся и трагично произнёс: — Теперь это наша жизнь. Привыкай, мамочка, — состроив уморительную гримасу, одним лёгким и плавным движением он поднялся на ноги, оправляя одежду. Окинув меня взглядом, направился к двери. — Подожди, подожди, Майкл! — я судорожно пыталась привести в порядок растрепавшиеся волосы и застегнуть рубашку. Маленькие пуговицы сопротивлялись трясущимся пальцам. Всё же мне нужно было больше времени, чтобы скрыть следы того, что я не хотела показывать. Страх быть застигнутой залил краской моё лицо, сбил дыхание. Я никак не попадала пуговицами в петли. — Ты потрясающая! — одними губами произнёс Майкл и, помедлив минуту, дал мне время скрыться в ванной. — Ну, кто хочет поиграть в пиратов? Чур, я — пиратский корвет, — услышала я его весёлый голос. — Все на борт, поднять якорь! И чувственная тишина, царившая совсем недавно утонула в громком смехе и возне, которую устроила четвёрка маленьких детей. Они незаметно скатились на пол прямо под мои ноги, когда я вышла из ванной. — Мойра, иди к нам, — позвал Майкл, вынырнув из моря голов, рук и ног. Подмигнул и так прикусил губу, что меня снова бросило в жар. Вот же… слов нет! — Она не пойдёт, — авторитетно заявил Принс. — Почему? — отрешённо удивился Майкл. Кажется, его мысль на миг убежала в какие-то иные миры, видения которых заставили его смущённо улыбнуться и ещё раз поймать мой взгляд. — Она будет нашим судьёй. — А что она будет судить? — Нашу с тобой борьбу, — и мальчик с рычанием повалил отца. — Я буду капитаном, а ты — боцманом. И ты устроил бунт… Щекотка и взаимное бодание вызвали заливистый хохот отца и сына. — Э-эй! Я ещё не соглашалась, — не в силах сдержаться засмеялась я. — А тебя никто не спрашивает, — безапелляционно заявили мальчишки и потянули меня к себе. — Борьба, борьба! — Пэрис и Бланкет, хлопая в ладоши прыгали вокруг и хохотали едва ли тише, чем возившиеся Майкл и Принс. Видеть всю эту возню было отдельным удовольствием. Четвёрка погрузилась в игру по самую макушку. Они перевернули в комнате всё вверх дном, устроив пиратский бой. Я не выдержала и приняла на себя роль похищенной принцессы. — Надо привязать её, чтобы не убежала, — заявил Принс. Мои слабые протесты не были услышаны. — Какая же ты принцесса, если не привязана, — резонно ответил Майкл и, обняв меня за плечи, осторожно потянул в сторону единственного предмета, где можно было привязать пленницу, которой я теперь являлась — к спинке кровати. Быстро обнаружился шарф, который должен был послужить ограничителем свободы для меня и поводом веселиться для тех, в чей плен я попала. Внезапно острая боль вспорола мою брюшину, в глазах потемнело. Последнее, что я помню, — крепкие руки, подхватившие меня, и чей-то возглас.