Тень

      Маленькая глупенькая мышка всё время думала только о сыре, забыв, что существуют мышеловки.       Комната, в которой я очутилась, на первый взгляд походила на тюрьму только тем, что имела замок, щелкнувший за моей спиной.       Я была заперта!       С моей стороны дверь невозможно было открыть. Ни ручки, ни замочной скважины не было — только ровное, гладкое дерево. Пару раз я всё же толкнулась. Никакого успеха! Я не смогла бы выломать дверь даже если бы весила вдвое больше. Однако паники и сильного страха сначала не было, скорее опасливое любопытство. Во мне теплилась надежда на то, что всё это так и задумано. Как показало время, я не сильно ошибалась. Разве что автором задумки оказался другой человек. Пытаясь унять быстро стучавшее сердце, я сжала ладони в кулак и оглянулась.       Комната была огромной и роскошной. Нежные пастельные тона в отделке стен, мебели, в коврах, покрывавших каждый миллиметр пола и поглощавших звук шагов, в покрывалах и шторах действовали умиротворяюще. Справа, в небольшом углублении, словно специально созданном для неё, стояла широкая кровать, заправленная шёлковым покрывалом с кружевными оборками. В её убранстве было что-то от стиля Барби. Смотрелось мило.       По всей комнате были расставлены низенькие креслица и пуфы, а ближе к центру комнаты, напротив двух совмещённых окон располагался небольшой круглый столик, сервированный ужином на двоих. Свечи в серебряных замысловатых подсвечниках в своё время должны были создать романтичную обстановку, но сейчас — не горели.       Два стула с высокими спинками, спрятанные в чехлы из атласной материи орехового цвета, стояли рядом со столом и были приглашающе отодвинуты. Стулья выглядели величественно и напоминали трон. Такие стулья требовали присутствия официантов, однако таковых не наблюдалось.       А наблюдались букеты цветов, расставленные всюду в больших и малых вазах. От них распространялся по комнате сладковатый аромат, который не опьянял, но словно освежал и заставлял дышать чаще и глубже, кроме того, я уловила едва заметный горьковатый запах, который шёл словно бы ниоткуда. Запах был настолько слаб и незаметен, забит более ярким насыщенным ароматом цветов, что я не сразу его обнаружила и не могла вспомнить, хотя определённо знала, что это такое. Он не мешал, не раздражал, а словно бы оттенял все другие ароматы.       Несмотря на страх перед неведомым, я была удивлена и очарована тем с каким вкусом подобраны цвета в комнате. Это была комната, в которой я хотела бы провести медовый месяц.       Вторым неприятным моментом после замка на двери было то, что решётки, обнаруженные мною с улицы, закрывали окна именно этой комнаты. Окна, спрятанные за широкими и тяжёлыми шторами, на первый взгляд казались продолжением стен и не сразу привлекли внимание, а когда я подошла, чтобы выглянуть на улицу, удивили тем, что не имели никаких ручек и замков, чтобы открыть их изнутри.       Глубоко внутри меня зашевелилось сомнение…       И этот запах, который я знала, но никак не могла вспомнить. Он словно выдвинулся вперёд, стал назойливее и настырнее, но, возможно, мне так казалось просто потому, что я не могла найти источника. Присев на пуф, я постаралась успокоить воображение, пустившееся вскачь от картин, открывшихся глазам. Всё вокруг было мило и романтично и настраивало на определённые ожидания, если бы не запертая дверь и решётки на окнах.       Часов в комнате не было, но по моим ощущениям (вероятно, ошибочным) прошло не меньше получаса, а то и больше. Я пересидела на всех пуфах и диванчиках, пару раз переложила столовые приборы, заставляя себя мечтать, и гнала неприятные мысли, упорно пробиравшиеся в голову.       Когда терпение почти иссякло, а чудесное настроение предвкушения необычного и волшебного, всего того, чего ожидала я от этого вечера, почти заменил липкий страх, дверь открылась едва слышно и впустила в комнату мужчину.       — Где Майкл? — вырвалось у меня прежде, чем он успел открыть рот.       — Майкл? — переспросил Омар так, словно не мог вспомнить о ком идёт речь.       — Ты должен был привезти меня к нему. Разве не таким было его распоряжение? Он должен был встретить меня… Где он?       Вопросы сыпались из меня горохом. От испуга я говорила звонко, но звуки тут же растворялись в коврах, шторах и мебели, глохли. Казалось, что они не долетают до Омара.       — Майкл… Майкл задерживается, — он медленно одёрнул полы пиджака, поправил галстук, — он… он просил занять тебя пока… пока он освободится.       — Освободится?!       Я была настолько потрясена этой новостью, что забыла на мгновение о страхе. Окинув взглядом сослуживца, пыталась проникнуть сквозь невозмутимую маску, лежавшую на его лице.       — Я не понимаю…       — Я всё объясню сейчас.       С момента нашего приезда Омар успел переодеться в смокинг, который смотрелся на нём очень дорого и солидно. Белоснежная рубашка едва не хрустела, а галстук украшала небольшая булавка с мелким блестящим камушком. Выглядел он потрясающе, словно жених, которого за дверью ждёт счастливая невеста. Общее впечатление портили слегка припухшие и покрасневшие веки, но он старался не смотреть на меня.       Омар прошёл к столу и легко хлопнул по столешнице рядом с стулом.       — Прошу: подойди сюда, — негромко и ровно проговорил он.       Однако во взгляде его, брошенном в мою сторону, не было и тени спокойствия, которым полнился голос. Сердце сжало предчувствие, преддверие какого-то воспоминания, когда я заметила в его глазах лихорадочный блеск и слегка покрасневшие белки.       Омар придвинул стул, позволяя мне сесть и расправить платье; осторожно, самыми кончиками пальцев прикоснулся к моим плечам. Повернув голову и глянув на него, я вдруг уловила едва заметный запах горелой травы. И тогда я испугалась.       Он сел напротив, аккуратно поддёрнув брюки на коленях, и лучезарно улыбнулся:       — Поужинаем? У меня маковой росинки с утра не было во рту. Всё, знаешь ли, дела, дела… Туда езжай, сюда езжай, это принеси, то унеси… Кошмар! — балагурил он, пока две служанки, замотанные в покрывала по самые брови, повинуясь лёгкому хлопку ладоней, вносили разные кушанья и быстро, ловко расставляли их на столе.       Я не успела заметить, как и когда зажглись две свечи.       Голова внезапно начала заполняться туманом.Он мешал мыслить чётко и связно.       Вино оказалось очень приятным, а беспокоивший горьковатый запах исчез.       Омар всё журчал и журчал голосом, сообщая что-то, посмеиваясь то и дело. И я обнаружила вдруг, что откликаюсь на его слова смехом, хотя где-то глубоко внутри комариным зудом зудела мысль, что смеяться-то нечему.       — Отлично! — Омар откинулся на спинку стула и ковырнул пальцем в зубах.       Этот совсем не светский жест на какое-то время отрезвил меня. В голове, ставшей вдруг звонкой и пустой, зашевелились странные мысли, которым несколько минут назад места там не было. Более того, несколько минут назад они показались бы крамолой по отношению к милому, разговорчивому соседу, с которым я вынуждена была делить ужин. То есть, это я теперь вдруг отчётливо поняла, что моё участие в ужине было вынужденным, а тогда, некоторое время назад, мне казалось, что я от голода готова проглотить слона.       Я отяжелела и меня потянуло в сон. Через некоторое время ценой невероятно больших усилий мне удалось снова встряхнуться и немного отогнать сонливость. Я внимательнее пригляделась к человеку, сидевшему напротив, пытаясь сквозь лень мыслей вспомнить, о чём напоминает мне его внешний вид. Омар был расслаблен; сидел, откинувшись на спинку и благодушно разглядывал окружающую обстановку. Его взгляд часто обращался в мою сторону, и почему-то мне казалось, что в этот момент я — деталь обстановки, радующей взгляд, прогоняющей напряжение.       Неприкрытое веселье сквозило в каждом слове, каждом жесте моего компаньона. Было в этой радости что-то истеричное, ненастоящее. Этот образ я уже видела и хотела вспомнить — где, но каждый раз мысль, зацепившись за воспоминание едва-едва, соскальзывала, увлекая меня совсем в другую сторону. Абсолютной чёткостью мысли похвастаться я всё же не могла. Запах то ли цветов, то ли ещё чего-то мешал мне сосредоточиться. В голову всё упорнее лезли мысли о том, что незачем думать в то время, как всё так хорошо и легко; незачем напрягаться и вспоминать кого-то, если тут рядом, на расстоянии вытянутой руки сидит потрясающий мужчина…       — Омар, давай откроем окно, здесь ужасно душно…       Я привстала, но меня остановил резкий отклик:       — Куда ты пошла? Сидеть!       — Но, Омар…       — Сидеть, я сказал.       Если во мне ещё где-то таилось опьянение, то оно тут же рассеялось. Я вспомнила страх. Самое разумное было — подчиниться. Что я и сделала.       — Зачем ты привёз меня сюда? — робко спросила я, будучи не в силах терпеть установившееся молчание. — Ты обещал мне всё объяснить.       Интуитивно мне казалось, что, если я произнесу имя Майкла, это невероятно разозлит человека, в чьей власти я была сейчас. Приходилось играть по его правилам пока это было возможно.       — Объяснить… да. Ты же ничего не знаешь, а я, было, уж решил… м-да, — он встал, задвинул стул и грузно опёрся о спинку руками.       В голосе его, когда он заговорил, с каждым произнесённым словом всё сильнее и сильнее проступала непривычная моему уху развязность и самоуверенность. Омар, всегда крайне вежливый и аккуратный в речах, вдруг заговорил высокомерно и нахально, не гнушаясь выражений, которых раньше себе не позволял. Я надеялась, что это просто оттого, что он много выпил. Изо всех сил я отгоняла от себя мысль, что это следствие совсем другого опьянения, одновременно пытаясь взять себя в руки и сообразить, что мне делать, что говорить и как выйти из сложившейся ситуации невредимой. Помощи мне искать было негде. Прислужницы, накрыв на стол, скрылись тихо и незаметно, дверь была закрыта, в окно я не решилась бы выпрыгнуть, даже если бы там и не было решеток.       Оценив обстановку и потеряв надежду выбраться без потерь, я, наконец, вслушалась в то, что он говорил.       Что? Замуж?!       Осознание смысла его слов, повергло меня в шок едва ли не больший, чем исходящая от него угроза. Угроза, содержавшаяся в его голосе, позе, суетливых движениях, так не вязалась со смыслом того, что он говорил!       — Мойра, я принадлежу к хорошей, очень хорошей, достойной, и очень богатой семье, ты не пожалеешь о своём решении, — продолжал между тем вещать Омар.       На лице его отразилось довольство самим собой, когда он начал описывать степень богатства своей семьи и чем они владеют, и чем будет владеть он, когда женится. Меня обожгла мысль, что мой ответ для него совсем-совсем неважен. Неважно, что думаю я о его предложении и о нём самом. Для себя он давно всё решил — будет так, как он захочет, и точка! Не с тех ли самых пор родилось это убеждение, когда я очень неосторожно, пытаясь сбежать от своей судьбы, согласилась на свидание с ним?       — Я не могу…       Я поразилась тому, насколько бледно и неуверенно прозвучал мой голос. Такой голос никогда и никого не убедит, и не остановит!       — Почему? — удивился Омар.       Он словно споткнулся о мой тихий, невыразительный голос, о слова, которые не имели для него значения, но сейчас он всё же чувствовал необходимость на них ответить.       — Я… я не люблю тебя.       — Не любишь?! Почему?       Глаза его, наконец, остановились на моём лице, он улыбнулся. Наверное, он думал, что сделал это дружелюбно, но мне в этой улыбке почудился звериный оскал. По моей спине побежал ледяной пот.       — Что во мне может не нравиться?       Его вопрос прозвучал настолько нахально и самоуверенно, что возмущение наперекор страху поднялось горячей волной и захватило мой разум. Я на мгновение забыла о том, что боюсь.       — Я бы спросила по-другому: что может понравиться мне до такой степени, чтобы я влюбилась. Извини, Омар, ты хороший парень, но, учитывая то, в каком ты состоянии сейчас, тебе следовало бы выспаться, а не делать предложение.       — В каком я состоянии?       От его недавнего благодушия не осталось и следа. Омар разглядывал меня, прищурившись, нервно покусывая губы, а его пальцы с такой силой сжали спинку стула, что побелели костяшки.       — А кого ты любишь? — вкрадчиво спросил он, не дождавшись ответа.       — Я…       Горьковатый запах вновь проявился, заполз в мою голову, накинул туман на мои мысли. Голос Омара вдруг отдалился, а потом снова приблизился. Я почувствовала, что моргаю быстро, словно пытаюсь замедлить мгновенные необъяснимые перемещения его голоса. Я попятилась.       — Я не верю тебе, — Омар двинулся в обход столика, мне показалось, что идёт он невероятно медленно. — Я видел какие взгляды ты бросаешь в его сторону, но он не может предложить тебе то, что могу я.       Внезапным движением он смахнул со стола посуду.       — О ком ты говоришь? — как можно более миролюбиво и спокойно спросила я.       Но моё наигранное удивление не обмануло его. Несмотря на страх, мигом отвоевавший утерянные позиции, я видела его насквозь, все его мысли и желания были сейчас как на ладони. Он прекрасно понимал, что я тяну время, пытаясь придумать что-то, и знал, что придумать я ничего не смогу. Он знал, что добьётся от меня то, чего, скорее всего, не планировал, замышляя моё похищение, но сейчас это желание зажглось ослепительной красной лампочкой, когда он окинул меня взглядом с головы до ног. Я тысячу раз пожалела о том, что платье на мне так у́зко и коротко. По сравнению с Омаром — высоким, широкоплечим, сильным — я была бессильной козявкой и сомневалась, что смогу долго противиться грубой силе. Искушение откинуть сопротивление в сторону проникло в моё сердце и на мгновение охватило его целиком.       Омар усмехнулся и двинулся следом за мной в то время, как я отступала, стараясь сохранить преграду между нами.       — Что может дать дурная кровь и больной ум? Что может нравиться в извращенце, который на то и способен, что пускать слюни в непотребную сторону? А! Знаю, понял. Нравятся деньги… У меня их тоже много. На, бери!       Он нырнул пальцами во внутренний карман пиджака, выхватил несколько купюр и швырнул ими мне в лицо.       — Видишь? У меня тоже есть! Я могу оплатить всё, что захочу…       — Омар, ты не в себе!       — Не в себе? Конечно, не в себе       Он легко отшвырнул столик в сторону и, стремительно шагнув, схватил меня за плечо, подтянул ближе и впился в мои губы грубым поцелуем.       Я укусила его в ответ.       Однако кусалась и отбивалась я недолго, ровно до той поры, как крепкие мужские пальцы обхватили и слегка сжали моё горло. Совсем чуть-чуть, немного, но этого было достаточно, чтобы в глазах поплыли чёрно-оранжевые круги, и я потерялась в пространстве.       Через промежуток времени, показавшийся мне нескончаемым, спиной почувствовала ворс ковра. Вместе с этим ко мне вернулась утраченная способность слышать. Мужская рука всё ещё сжимала моё горло, но уже не так сильно, по крайней мере я могла дышать. Однако, когда я попыталась вырваться, рука грубо и резко пресекла попытки, заставив меня захлебнуться от резкого удара затылком об пол.       Цинизм предлагает в безвыходной ситуации смириться и получить хотя бы какое-то удовольствие. Думаю, что в том положении, в котором я очутилась, сложно было применить это правило. Да и любое другое, поскольку единственное, что я могла чувствовать — страх; единственное, что ощущать — боль, а вот думать, чтобы оценивать и понимать мне было не под силу.       Противно затрещала материя платья — у насильника нет терпения любящего мужчины, большое количество пуговиц только раздражает. Молниеносная мысль о мечтах, связанных с этими пуговицами, отняла у меня последние силы. Больше сопротивляться я не могла. Лежала безвольно, позволяя ему делать со мной всё, что угодно.       Трещали кости; вопило нутро, горевшее огнём; в горле скопилась кровь, словно насильник своей жадностью пронизывал насквозь, насаживал как кусок мяса на шампур.       Но моё проклятое тело, так долго копившее вожделение, прежде чем пережить шок, боль, ненависть и отторжение, испытало мгновенный оргазм только от прикосновения чужой, горячей, набухшей плоти. Осознание этого было, пожалуй, единственной возможностью воспламенить угасающие силы. Пережитый ужас от мысли о невольной измене был гораздо сильнее, чем обессиливающий шок от насилия. Он вернул возмущение, сбежавшее, как оказалось, не так далеко.       Извернувшись, я подтянула ногу и ткнула Омара коленом в пах. Слабо, но он отшатнулся, скорее от неожиданности, чем от боли.       Я выскользнула и забилась под кровать.       Очередная глупость!       Омар легко вытащил меня оттуда за волосы. Швырнул на кровать. Ничком. Нажав на затылок, вмял лицо в покрывало, перекрывая воздух. Затрещали шейные позвонки. Лёгкие ломило от невозможности вдохнуть. В следующую секунду дикая боль прошила от макушки до пяток. Мне показалось, что меня разорвали пополам.       Тьма подоспела вовремя.              Я бежала босиком по обжигающему песку, то и дело оскальзываясь и оступаясь. Ослепительно-голубое небо глумливо хохотало мне в глаза. Истеричные вспышки солнечного света то и дело закрывали от меня фигуру, за которой я стремилась. Она уходила всё дальше и дальше. Я видела, что она не торопится, но и подождать меня не хочет. Она словно и хотела, чтобы я догнала её, и делала всё, что могла для этого, и в то же время понимала, что встретиться нам не судьба. И мысль эта заставляла её идти дальше, не оглядываясь.       — Мама! Подожди. Я хочу с тобой… Подожди меня, — кричала я, даже не надеясь быть услышанной.       И бежала, бежала, выбиваясь из сил.       Она вдруг остановилась и оглянулась. Я близко-близко увидела родные глаза, смотревшие на меня с любовью. Но я увидела в них и страх, даже ужас.       — Нет, нет! — она вытянула обе руки в мою сторону, махнула ими, словно отметала меня. — Нет, нет, тебе нельзя сюда, нельзя со мной. Уходи, тебе в другую сторону.       Твёрдая рука крепко сжала моё плечо:       — Тебе в другую сторону!       Я оглянулась: прекрасное лицо, ласковый, скорбящий взгляд, жемчужный венец и темные блестящие волосы, собранные в высокую причёску…       … я проснулась.       Я лежала, скорчившись, на низеньком топчане, покрытом мягчайшими шкурами какого-то животного. Казалось, что покрывало светилось само по себе жемчужно-молочным светом, и иного освещения в помещении не было. Я оглянулась. Лежанка стояла у стены, завешанной гобеленом. Сюжет, вытканный на нём, я не могла рассмотреть в полумраке. В приоткрытые окна проникал свежий воздух. Пахло морем.       — Почему ты не пустила меня к ней, почему не разрешила? — возмущённо воскликнула я и тут же осеклась, встретившись с печальным взглядом. Гаури была тиха и скорбна.       — Ты не понимаешь?       — Так же, как и она, я захотела сойти с дороги…       Гаури едва заметно пожала плечами и усмехнулась. В её усмешке горечи и страдания было больше, чем в плаче и стонах.       — Прости меня, — пробормотала я и, повернувшись, уткнула лицо в шкуру, которая пахла сиренью.       Гаури осторожно погладила меня по голове.       — Тебе тяжело сейчас, — тихо проговорила она, — и никто не посмеет осуждать твой выбор. Не осуждаю и я. Но у меня другие заботы и сейчас они для меня важнее. Ты должна вернуться и выстоять.       

***

      Я лежала на полу и смотрела в угол. Там, за стулом с витыми ножками, рядом с высоким деревянным комодом, украшенным резным восточным орнаментом, в углу, деловито плёл свою паутину паук. И не было ему никакого дела ни до меня, ни до Омара, который внезапно разрыдался и замочил мою спину слезами и слюнявыми поцелуями. Он что-то шептал о прощении, говорил какие-то слова и, кажется, тряхнул меня за плечи.       Я смотрела на всё это из своих глаз и одновременно как будто сверху и немного со стороны. Моё тело ничего не чувствовало, в моём сердце не было страха.       Я видела себя, лежавшей ничком на полу с бесстыдно раскинутыми ногами, и у меня даже не возникло мысли о том, чтобы соединить их.       Я видела обнажённую, исцарапанную и красную, словно свекла, грудь и совершенно не испытывала стыда или неловкости по этому поводу. Мысль о том, что завтра наверняка на месте укусов и засосов появятся синяки и пройдут нескоро, мелькнула и растворилась в безмолвии и бесчувствии.       Мне совершенно не хотелось прикрыться, напротив, воздух от комнатного кондиционера приятно холодил, позволяя воображать, как с тела срываются клочки подсохшей болотной грязи, которая облепила меня с головы до пят.       Я видела струйку крови, катившуюся по моему бедру, и ничего не думала и не чувствовала по этому поводу, а размышляла лишь о том: сколько времени потребуется пауку, чтобы закончить паутину и долго ли до того момента, когда уборщица помешает ему, и что он будет делать потом, и не умрёт ли от голода.       Через какое-то время мне стало легче дышать. Омар, наконец, перестал всхлипывать, поднялся и освободил меня от своей тяжести.       — Мойра… — услышала я тихий оклик. Твёрдая рука, дёрнув за плечо, перевернула меня на спину. — Мойра, прости меня, я не хотел этого.       Собрав себя в единой целое, я смотрела на него снизу вверх. Он был явно удручён и расстроен, однако мне не было до этого никакого дела и облегчать его участь я не собиралась. Это поразительно, но даже и теперь он казался мне красивым. Однако я была уверена в одном: если бы он вздумал ко мне прикоснуться ещё раз, даже просто погладить по щеке, то я вскрыла бы себе вены. Нашла бы способ. Впрочем, после всего, что случилось, я всерьёз размышляла о том, чтобы проделать это и без всяких дополнительных поводов. У меня не хватало решимости предложить Майклу настолько порченый товар.       — Что это было? Гашиш, марихуана?..       — Да… нет… не знаю! Какая разница! — зло воскликнул он.       Думаю, в тот момент я следила за Омаром так, как следит добыча за хищником. О силе и хитрости, которая имелась у добычи, любой охотник мог только мечтать. Какая жалость, что затуманенный мозг не позволил мне своевременно разглядеть возможного насильника в дружелюбном напарнике. Не было сомнений в том, что он влюблён, что действительно потерял голову, но это его не оправдывало, напротив, именно это в моих глазах многопудовой гирей стягивало Омара в преисподнюю.       — Большая, — ответила я и тут же забыла и о нём, и о том, что спрашивала, и о его ответе. А помнила только о трудолюбивом паучке, устроившим себе гнездо так спокойно, словно он находился не во дворце, а в глухом углу грязного подвала.       Омар наклонился ко мне. Молниеносно извернувшись, я цапнула его за палец.       — Ах, ты… — резко выпрямившись, он выругался.       Постоял немного, посасывая укушенный палец и разглядывая меня, легонько пнул моё бедро:       — Теперь ты точно никому не нужна, — мстительно проговорил он и вышел.       Я услышала, как щёлкнул запирающий замок. И мне было всё равно…              Сколько-то времени прошло. Стемнело. Паук давным-давно закончил свой труд и убрался восвояси. Я замёрзла. Пошевелила руками, ногами. Поняла, что они совершенно онемели.       Во всё это время я не позволяла себе думать о том, что случилось, не разрешала себе чувствовать и ощущать. Возможно поэтому моё тело и не говорило мне ничего. Однако едва я попыталась вернуть возможность двигаться, как болезненные спазмы прокатились от макушки до пяток и заставили меня скукожиться в позе эмбриона. Я свела колени вместе, сжала их крепче, стараясь заткнуть дыру, сквозь которую свистел ветер. Он ворочал огромные ледяные глыбы с острыми гранями, которые царапали и кололи. Силы остались только на то, чтобы расплакаться.       Я искренне считала себя виноватой во всем, хотя и острое чувство обиды и обманутого доверия тоже были, однако так, неявно. Переживать вину я пока не могла, ощущать её на плечах, гнуться под ней, падать. Я тихонько скулила, ощупывая себя, оценивала полученный урон. Старательно отгораживалась от мыслей о Майкле. Я и хотела, чтобы он пришёл и утешил, и не желала его видеть. Потому что в отдельные минуты мне казалось, что именно он виноват в том, что я теперь здесь. Именно он виноват в том, что я до сих пор здесь! Меня едва не стошнило, когда я представила себе его в этой комнате: он здесь и видит меня, а я… А что я?..              В какую-то из последующих минут на меня упала полоса света из открытой двери.       — О, Господи! — услышала я.       Меня завернули во что-то мягкое и понесли. Сначала ровно, потом по лестнице вниз. Страшась глянуть в лицо тому, кто всё это проделывал, я крепко зажмурилась. Я слышала резкие выкрики на арабском языке, которые отдавались в моей голове глухими ударами. Мне казалось, что глаза мои плавают в черепной коробке и никак не могут остановиться. Дурнота комом подкатилась к горлу.       Путешествие завершалось в темноте, поскольку я всё так же боялась открыть глаза. Но меня окружали запахи салона, обитого кожей. Щекой я чувствовала мягкую обивку автомобильного сидения. И слабое, осторожное движение машины укачивало, заменяя покоем все мысли и страхи, отодвигая в далёкое, почти недостижимое будущее решение вопросов.