Москва, «Zimaletto». Жданову А. П.

За неделю до Нового Года…

      Питер он никогда не любил, он вообще не мог понять, как можно любить этот вечно набрякший сыростью город. Даже сейчас, всего за неделю до новогодней ночи, когда положено искриться и посверкивать белым невесомым снежинкам, мягко спускаясь с неба и укутывая землю пушистыми коврами-сугробами, в городе на Неве идет снег с дождем. Рыхлый, тяжелый, серый, слепишь из такого снежок, бросишь и опасайся, как бы лоб кому-нибудь не пробить.       В отличие от Андрея, мама обожала Питер, с детства таскала его на экскурсии в культурную столицу, а он… Не успевал приехать, как его охватывала такая безнадега, что хотелось как можно быстрее вернуться домой в Москву, и плевать на нее, на культуру.       Вот и сейчас, сидя в теплом уютном кафе и с нетерпением ожидая встречи с незнакомой, но очень важной для него персоной, задерживавшейся уже на сорок минут, Жданов несколько раз порывался встать и уйти, так сильно накатывали на него волны сомнения и безнадежности. И с каждой минутой опоздания Ирины Игнатьевны крепла уверенность, что это розыгрыш, чья-то злая шутка, по почерку очень похожая на шутки его бывшего друга.       «Еще двадцать минут и ухожу», — подумал он, с раздражением предполагая, что на выходе его будет ждать тот самый бывший друг Ромка, после ссоры и драки перебравшийся в Питер. И непременно будет хохотать, протягивая руку для рукопожатия, говорить, что давно пора зарыть топор войны, помириться, крепко выпить и пойти по девочкам.       Двери отворились, и в кафе вошла далеко немолодая, выглядевшая уставшей, женщина, от порога начавшая зорко оглядывать глазами зал. «Слава Богу, пришла», — облегченно вздохнул Жданов, безошибочно угадав в ней ту самую Ирину Игнатьевну, которую он ждал. И хотя Андрей прекрасно понимал, что если это розыгрыш, если это Ромка решил разыграть его, то дама вполне может оказаться подсадной уткой, но ему все же стало легче, появилась пусть маленькая, а надежда.       — Вы Андрей Павлович? — не то спросила, не то констатировала женщина, подойдя к столику.       — Да, а вы Ирина Игнатьевна, няня… — он запнулся, — девочки?       — Девочки? — она саркастически усмехнулась, грузно села на стул напротив и торопливо начала что-то разыскивать в своей старой большой хозяйственной сумке, при этом говорить она не перестала. — Да-да, я няня Юленьки. Простите, что опоздала, девочка, — тут она снова хмыкнула, и опять не без сарказма, — никак не хотела засыпать, а Катюша, как всегда, задержалась на работе. О, вот она! — воскликнула женщина. — Слава Богу, нашла, а то я уже испугалась, что в спешке забыла, — выдохнула она с облегчением и достала из недр сумки карточку. Бросила на нее мимолетный взгляд, и сразу расплылась в теплой, по-матерински доброй улыбке. — Это ваша дочка, можете не сомневаться, ваша. Вот посмотрите, здесь они с Катенькой вместе, — она протянула Жданову снимок.       Одного взгляда Андрею хватило, чтобы понять — это розыгрыш. Да, девочка на фотографии была точной его копией, разве что нос у нее был маленький и аккуратный, но отыскать ребенка с похожей внешностью для Ромки не составило бы большого труда. А вот найти девушку, которую он принял бы за Катюшу, это сложно, и с этой задачей Малиновский не справился. Ну, было что-то смутно-общее в облике подставной Пушкаревой, но не более. Его Катенька была нежной и робкой, его Катенька была застенчивой и скромной, у нее всегда был открытый, доверчивый, чуть испуганный взгляд ребенка. Она была далеко не красавицей, даже симпатичной ее можно было назвать с большой натяжкой, но не было для него женщины дороже, прекраснее и желаннее её. До сих пор, несмотря на то, что прошло шесть лет и воспоминания несколько стерлись, он мгновенно заводится при мысли о ее руках, ее губах, ее нежной шелковистой коже, ее опущенных, трепещущих от возбуждения и стыда ресницах.       И пусть эта женщина на фото чуть смутно внешне напоминает Катюшу, но она никак не может быть ею. Красивая, пожалуй даже слишком красивая, уверенная в себе, с апломбом и презрением, глядящая на мир, дамочка, всего лишь жалкое подобие его девочки.       На какую-то минуту Андрей даже почувствовал облегчение, мол, розыгрыш несомненно ужасен, зато ничего не нужно менять в его серой, унылой, вялотекущей и такой привычной жизни. Но уже в следующее мгновение сердце сковало ледяными тисками: зачем, за что, почему так жестоко? Он ведь поверил, что счастье возможно, что у него растет дочь, что он кому-то нужен…       — Сколько вам заплатили за эту подлость? — очень тихо и преувеличенно спокойно, чтобы не соваться на крик, спросил Жданов.       — Вы о чем? Кто заплатил? Что вы называете подлостью, Андрей? — взгляд старухи выражал искреннюю озабоченность, словно она и вправду переживала за него.       — Роман, Кира, Сашка… Не знаю кто вам платит, но это жестоко. Это слишком жестоко, как вы не понимаете, что с вашей помощью меня добивают. Хотите, я заплачу вам втрое больше, только скажите правду.       — Андрей! — Ирина Игнатьевна схватила его за руку. — Господи, да у вас жар. Вы заболели? Вы бредите? Я не понимаю, что вы пытаетесь мне сказать.       — Это ведь не Катя?! — он не спрашивал, он утверждал. — Сознайтесь, кто вам заплатил за то, чтобы вы написали письмо, кто платит за эту нашу встречу, и что за цель у шутника? Прошу вас, сознайтесь, я щедро вас отблагодарю.       — Это Катя! Екатерина Валерьевна Пушкарева, сынок. А остального я не понимаю, не понимаю, за что ты пытаешься меня отблагодарить.       — Это не Катя! — упрямо твердил Жданов.       — Это Катя, — так же упрямо повторила женщина, — ты что? Ты ее не узнаешь?       Он еще раз внимательно посмотрел на фотографию, потом на Ирину Игнатьевну и снова на снимок. И разрыдался… Нет-нет, свою Катеньку он не узнал, он просто как-то всем сердцем вдруг поверил этой доброй и участливой женщине. Вот и плакал, уронив голову на руки, понимая, что его девочки больше нет. Нет и никогда не будет, и в этом виновны только они с Малиновским, хотя и Малиноский тут не при чем, он с пистолетом у виска не стоял, силой не заставлял Андрея сломать маленькую доверчивую девочку, разрушить её жизнь и тем самым превратить в красивую стерву, с апломбом и презрением смотрящую на мир. И их дочь родилась без него, и росла без него безотцовщиной, и в этом тоже виновен он.       Кто-то гладил его по голове, кто-то говорил ему что-то мягким теплым голосом, но слов Жданов не разбирал, слышал, но не понимал смысла, пока не выплакал свою боль до последней капельки.       — Я ей говорю: «Давай писать письмо Деду Морозу», а она ни в какую. «Не хочу, — отвечает, — он все равно никогда не исполняет мою просьбу. Никогда-никогда, ни разу». Ну, я подумала, порассуждала, да и написала тебе. И никто меня об этом не просил, никто не платил мне за это. Катенька знать не знает, что ты приехал, сынок.       — А про письмо Катя знает? — Андрей приподнял голову, вытер рукавом лицо и взглянул на Ирину Игнатьевну.       — И про письмо никто не знает. Но я знаешь чего решила?       — Чего? — доверчиво, словно маленький мальчик, спросил Жданов, не замечая, что нужно было бы спросить не «чего», а «что».       — Я решила так. Ничего не буду говорить Катюше, мало ли что. Вдруг ты даже ответить не захочешь, или тебе плевать будет на собственного дитёнка, тогда зачем ее расстраивать. Правильно?       — Мне не плевать! — горячо запротестовал Андрей.       — Да уж вижу, что тебе не плевать. Только Катюхе мы все равно ничего говорить не будем пока…       — Почему? — перебил он.       — А чтоб не завернула тебя назад. Она знаешь какая?       — Какая?       — Сильная, независимая, работает на хорошем посту, и очень Юленьку любит. Она побоится, что дитёнок к тебе привыкнет, ты опять чего натворишь, а Юля страдать потом будет.       — Ирина Игнатьевна, я понятия не имел, что у меня есть дочь, в чем в чем, а в том, что дочка растет без отца вины моей нет.       — Катя хотела тебе сообщить, да прочла в каком-то журнале, что ты женился, вот и промолчала.       — Я же развелся, через две недели развелся. Господи, какая нелепость.       — А этого она уже не прочла. С того дня, как ты женился, она вычеркнула твое имя из своей жизни. Знаешь, чего сказала? Сказала, что была права, и ты никогда ее не любил, только смеялся над ней.       — Это не так, я и сейчас люблю ее. Только ее одну, никто мне больше не нужен.       — Никто? А как же Юленька? Неужто не нужна? — хитро спросила старуха.       — Юленька, Юлия Андреевна, — Андрей словно примеривался к имени дочери. — Ирина Игнатьевна, а какую ее просьбу Дед Мороз не исполнил ни разу?       — Юлиана Андревна, — поправила Ирина. — А ты что же, до сих пор не понял? Папу она просила, каждый раз — папу…