Ты только держись.

— Ты только держись, — сказали ее глаза. — И я вытащу нас обоих. Сила плескалась в ней как доброе вино в бокале. Какое оно на вкус — вино? Сейчас, когда конец, казалось, замаячил совсем рядом, все стало таким ярким, острым. Тело радовалось движению, каждому взмаху меча, каждому шагу, каждому удару сердца. Вот бы снова почувствовать тепло от горячих звезд, вкус вина, аромат душистого леса и цветов, и сладкую тяжесть ее тела на руках. Он бы все отдал, чтобы вернуться в тот день и снова внести ее на руках на борт своего шаттла. — Ты только держись, - просили ее глаза. — И я спасу нас обоих. Терпеть уже не было сил. Боль превыше всякой боли горела в его груди, и отвратительное, морщинистое лицо с безгубым провалом черного рта, с молочно-белыми бельмами глаз маячило перед ним, дрожа и разрываясь, словно голограмма. О, если бы он и был голограммой… но нет. Сила собралась в плотный, тяжелый щит и ударила. И все пропало, все растаяло. И боль пропала тоже, и настала тишина. Ни воплей обезумевшего старика, ни грохота, ни свиста извечных ветров. Откуда-то принесло золотистую пыльцу душистых желтых цветов, плывущую в безумном, радостном снопе солнечных лучей — мама так их любила. Мама? Я с тобой, малыш, я с тобой, мама рядом. Мама! Отец! Папа тоже здесь, милый. Все будет хорошо. Мягкая теплая рука коснулась его лба, пока он падал, падал, падал… Мне было так больно, мама, так больно, и я… я так и не смог ничего сделать. Ничего, маленький, все позади. Все уже почти закончилось. Осталось потерпеть самую малость. Теперь уже не будет больно, теперь будет хорошо. Ты и не должен был ничего делать — самое главное дело еще впереди. Крепкая рука отца подхватила его плечи. Ну, сын, давай. И не вздумай мне сказать, что шансов нет. Что-то горячее все время струилось по его лицу. Такое горячее, что струи тумана расползались как от огня. В груди будто что-то лопнуло — что-то тяжелое, полное, и стало легко и совершенно ясно. По полосам тумана, оказывается, можно взбираться как по лестнице. Это легко — ведь цель тоже совершенно ясна. И после того, как тяжесть в груди пропала, он и сам стал легким, словно пузырек воздуха, проскальзывающий к поверхности воды. Рука сама протянулась вперед и схватила острые края, радужно блестящие сколы черного вулканического стекла. Только теперь это стекло не могло причинить ему вреда. Теперь ничто уже не может причинить ему вреда, не стоит об этом даже думать. — Ты только держись, — молили тогда ее глаза, — и я вытащу нас обоих из этой чертовой дыры… Вулканическое стекло такое хрупкое, так крошится под ногами и руками, так хрустит под коленями, так впивается в кожу, но эта боль приятна. Она значит, что тело живо, что оно живет и чувствует, и шансы все-таки есть. Все вокруг слегка расплывалось, как будто одна реальность накладывалась на другую. Но ее он увидел совершенно четко — она одна существовала во всех мирах, во всех вариантах вселенной, и вот сейчас она поднимет голову и скажет: «А вот и ты. Ну наконец-то! Давай руку, будем выбираться из этой чертовой дыры!» Но… но. Она не двигалась. Маленькая беленькая фигурка лежала меж камней как мертвая, и тепло в его груди начало понемногу сменяться ледяной тяжестью. Исчез свет, в котором танцевали золотые пылинки. Исчезла теплая рука матери, крепкое объятие отца, и он остался как был — снова один на один со своей виной и своим одиночеством. Он пошел, побежал, упал вперед, к ней, подхватывая ее хрупкое тело, безумно надеясь на живое, утешительное тепло, но ее глаза были мертвы. Они еще блестели, еще смотрели, но уже не видели. Они больше не просили, не умоляли, не предлагали. Они были и не были одновременно. Однако, какая чушь, — сказал вдруг кто-то в его голове. — Если и должен кто-то быть, так это она. Не ты, а она. Здесь и думать нечего. Ее маленькое тело под его ладонями было таким твердым, таким застывшим, словно она уже начала перерождаться в вулканическое стекло. Какая ирония — то, что некогда было пламенем, жидким растопленным жаром, сосредоточием огня и энергии, лежало повсюду холодное, мертвое… Да брось ты, — сказал тот же голос. — Ты все можешь исправить. Отдай ей этот долг. Она не сомневалась, спасая тебя — давным-давно, в заснеженном зимнем лесу, среди танцующих красно-синих всполохов, когда ты научился думать; давным-давно, в жарком, сияющем лесу Такоданы, когда ты научился чувствовать. Сила потекла через его тело. Он и не представлял, на что это похоже. Как будто толстый стальной канат проталкивают через игольное ушко. А потом она сама взяла его за руку. Какими сияющими были ее глаза, когда она поднялась, и с каким жаром, с какой жаждой схватила ладонями его лицо. На вкус ее горячие губы были лучше любого вина, лучше любого солнца, и между волнами счастья, накатывающим откуда-то снизу, он понял, что задание выполнено. Где-то далеко, в жарком, пронизанном лучами солнца лесу расцветала весна, распускались дивные цветы, и он понял, что ему позарез нужно туда попасть прямо сейчас. Окружающая реальность стала еще хуже — изображение расслаивалось, все равно что очень плохая голограмма. Что-то странное сделалось с его глазами, даже ее лицо поблекло, но он не смог сдержать отрывистый, захлебывающийся смех — он так давно не смеялся, что почти забыл, как это делается. Потом все начало стремительно темнеть, и кончики пальцев противно закололо. Сила стремительно уходила, откатывала, в точности как холодный океан отступает на закате, обнажая песок и голубой соленый лед. — Ты только держись, — прошептали ее губы, — я сейчас, я все сделаю, потерпи… Ледяные иглы пронзили все тело, но ощущение было почти приятным. Тепло ее поцелуя, ее дыхания еще таяло на его губах, когда он перестал ее видеть. Темнота, бархатная беззвездная темнота окутала его и наполнила собой и далекими звуками. Смех маленького темноволосого мальчика с лицом, украшенным небывалым, сказочным созвездием, щебет птиц ранним утром, голоса отца и матери, давних друзей и даже маминого брата… шум далекого прибоя, гроза и рев двигателей — как будто кто-то за бархатной черной занавеской просматривал всю его жизнь на невидимом экране. А потом далеко впереди — или вверху, или внизу — показалось светлое пятно. Оно приближалось, окно в какой-то другой мир. И как только оно стало достаточно большим, у него снова появилось тело. Высокие деревья застыли в торжественном, напряженном ожидании. Влажный голубой сумрак окутал высокие, в рост человека, мшисто зеленые папоротники и нагромождения валунов. Здесь нужно пройти прямо, а потом обогнуть каменную пирамиду, выстроенную самой природой, и выйти на поляну над обрывом. Сердце забилось часто-часто. Рука сама собой потянулась к поясу, чтобы найти привычную рукоять, но схватила пустоту. Нет меча, нет жарких перчаток, нет темного шлема. Нет ничего, кроме души, которая ищет путь в полутьме стремительно светлеющего леса Такоданы. Где-то далеко за деревьями занималась утренняя заря. Здесь ты и должен остаться, — сказал уже знакомый голос. — Здесь, где все началось. Ты должен... Между деревьями вспыхнули золотисто-алые искры, и нити ярчайшего сияния протянулись к самой земле. — А, вот ты где! — сказал другой голос, отнюдь не призрачный. Маленькие теплые руки взяли его за плечи, тоненькое тело горячее солнца прижалось к его спине и отменило все варианты действительности, кроме одного. — Давай-ка, держись за меня, и я вытащу нас обоих.