я знал, что так и будет.

Его любимая фраза — "Я знал, что так и будет". Апофегма настолько блестящая, что сколько бы Дайшо её ни повторял, удовольствие не притупляется. И каждый раз, неизменно, когда она тягуче и едко выползает из его рта, губы растягиваются в издевательски сытой улыбке; вечно прищуренные глаза сужаются до складок в уголках век, а тонкие брови надменно приподнимаются. "Я знал, что так и будет," — вновь повторяет он, и почти удивляется тому, что Куроо эта реплика ещё не приелась, не закостенела где-то в лёгких. Кажется, уже все вокруг смирились с язвительностью Дайшо, уняли попытки его переделать, а, может, просто плюнули. Но только не Куроо. Только не Куроо, у которого каждый раз всё внутри переворачивается, смешивается и бурлит после этого привычного "Я знал..." Он так негодует, так бесится, так напряжённо прикусывает губу, что Дайшо просто улетает. Он бы эту фразу до конца жизни дублировал, повторял бы её монотонно и беспрерывно хоть целую вечность, если бы она могла плотной скрипучей липучкой приделать к нему этого чёртового Куроо. Но он постоянно отклеивается... Отклеивается, падает на пол, куда его сносит каким-то необъяснимым притяжением, и цепляется: к вялому Кенме или невыносимо равнодушному Тсукишиме. Дайшо ненавидит это. Ненавидит и всё более настойчиво дёргает за единственную связывающую их нить. Выводит Куроо из себя, кривляется, дразнит, язвит, просто с ума сходит. И когда видит, что тот уже раздулся достаточно сильно для того, чтобы лопнуть, подносит кончик иглы, и... — "Я знал, что так и будет", — ...укалывает. И Куроо срывается, хватает Дайшо за футболку, толкает в грудь, рывком опрокидывает на пол и ударяет затылком. Тот в ответ пинает, брыкается, царапает ногтями. Они сцепляются яростно, дерутся, катаясь по полу, до синяков на спине, локтях, коленях... И когда Куроо в конце концов прижимает Дайшо к полу, нависнув сверху и глядя прямо в глаза как-то дико, тот привычно слизывает пот с верхней губы... ...Поцелуй выходит неистовым, остервенелым. Солёным. Они больно кусаются, бьются зубами, сплетают языки. Мышцы жутко напряжены, сердце стучит хаотично. Куроо не отводит взгляд и, кажется, почти не моргает. Смотрит так пристально и свирепо, что у Дайшо трясутся колени. Низ живота сводит нестерпимо, и, когда колено Куроо раздвигает ему ноги, надавливая, Дайшо не выдерживает и стонет... ...Со временем становится проще. Уже не нужно столько прелюдий и пота, чтобы Куроо мог несдержанно зажать Дайшо где-то в углу и впиться ему в губы. Всё, как и раньше, держится на ненависти, раздражении... страсти. Но чем дальше от будоражащего новшества и ближе к нездоровой привычке — тем более гадко становится. И пусть до привычки ещё далеко, но всё между ними становится как-то неудобно и нескладно... Как текст, который близится к невпечатляющей концовке. И самое жалкое в этом всём то, что Дайшо знал — он, чёрт возьми, знал, что так и будет. И когда он говорит об этом Куроо, то (о чудо!) не испытывает ни капли, ни крупицы прежнего пьянящего удовлетворения: — Я знал, что так и будет. Это опустошает полностью, выжимает из него всё без остатка — как из скрученной тряпки. А Куроо лишь пожимает плечами. Так непринуждённо и непривычно равнодушно, что Дайшо понимает — это было не всё. А вот теперь... — Куроо подходит к Тсукишиме и незаметно целует его в щёку, — ...да.