Тайна, покрытая взбитыми сливками

— Моё имя Аластар, — мужчина стоял и улыбался, пока Никки на своей кухне пила из горла вино. — Так ты согласна? Девушка сглотнула и повернула голову на демона. Демона. В её чёртовом доме! Но стоит заметить, что весьма даже харизматичного и симпатичного. Но это совсем не меняло сути! То есть он просто… просто пришёл к ней и всё?  — Я не знаю даже… — пялясь в одну точку, ответила Экстер. — Вы уверены, что вам подхожу именно я? Я всего лишь лаборантка.  — О, поверь, — Аластар сделал паузу и, приблизившись, заправил ей за ушко розовую прядь, при этом сохраняя вид практически отцовского тепла во взгляде, — кроме тебя мне никто не подойдёт. Он выдержал паузу.  — Знаешь, я главный палач в аду. Я как никто лучше умею копаться во внутренностях людишек, — его рука перебирала её волосы, — но это не значит, что я что-то смыслю в этом. Аластар немного помолчал, давая девушке переварить услышанное и отхлебнуть ещё четверть бутылки.  — А ты поможешь мне разобраться в этом. Раз уж Небесные обезьяны решили докопаться до истины, мы должны опередить их. А кто кроме человека, сможет лучше понять… человека? Ещё одна пауза.  — А неповторимой тебя делает то, что ты уже многое знаешь из оперы Евы. Ты работаешь не Бекхета, который в своё время тоже на кого-то работает, — он опередил вопрос Экстер. — Нет, не на ад. Плюс ко всему, ты близко знакома с Винчестерами. Это твоё лучшее качество! Он выждал время, но Никки так же безучастно смотрела в пол.  — Так что? Согласна?  — Можно мне немного подумать? — наконец ожила та.  — Конечно, — в щедром жесте развёл руками Аластар. — Я зайду к тебе завтра вечером. *** Экстер вернулась с работы, чувствуя себя лучше, чем когда-либо в последний год. Несмотря на то, что формально у неё появилось на одну проблему больше, но решение казалось таким очевидным, что это вернуло ей надежду, оптимизм и интерес к жизни. Она даже ни разу не вспомнила о вопросе, который мучил её на протяжении всего времени, как забрали тех лжеагентов… А потом, конечно же, с жестокостью, на которую способно только мироздание, все её торжество обратилось в прах, стоило ей осознать это. Сэм. И она тут же почувствовала, как снова погружается в месиво сомнений и вопросов, как благо забвения обращается в свою противоположность, а расслабленная душа снова скручивается в узлы обиды, подозрительности и разочарования. Сэм Ростенковски. Вернее, Винчестер. Это имя стало значить для неё так много и вызывало в ней такую бурю чувств, словно само его существование жгло и иссушало её, будто на нем лежало какое-то заклятие, будто сами буквы и их сочетания обладали какой-то колдовской силой. Она складывала вещи, налила себе кофе и вместе с кружкой отправилась в ванную, чтобы принять душ перед сном, печально размышляя о том, что ни струи горячей воды, ни мыло не в состоянии смыть с человека жизненный опыт, особенно опыт разочарования. Неужели он действительно просто использовал её? За последние дни она задавала себе этот вопрос так часто, что слова утратили свой смысл и стали звучать как полная тарабарщина, так что приходилось прикладывать определенное усилие для того, чтобы они инициировали мыслительный процесс. Впрочем, это не означало, что этот вопрос перестал вызывать боль и отчаяние. Она и подозревала, что так оно и было, и не могла в это поверить. Может, Бакстер лгала? Скорее всего. Никки казалось, что после долгих лет одиночества, отсутствия тепла и полного отказа от чувственной жизни, обычной для большинства людей, ей наконец удалось найти человека, которому она могла доверять. Она считала Сэма особенным, и то, что он оказался не таким, причиняло ей неожиданно сильную боль. Она включила душ и начала раздеваться, бросая вещи в корзину для грязного белья, которая и без того была переполнена вещами, вынутыми из шкафа. Перед тем как забраться под душ, она поймала себя на том, что рассматривает в зеркале своё отражение, снова пытаясь проанализировать собственные чувства, то есть опять занимается бесконечным процессом, который все никак не может довести до конца, а потому и не в силах от него отказаться. Она уже тысячу раз проигрывала в памяти разговор, состоявшийся пару дней назад между нею и Хэйли Бакстер, и всякий раз обнаруживала в словах последней новые смыслы и нюансы. Открыто она ничего не признала, но подтекст, казалось, был вырезан заглавными буквами. Поэтому сначала Никки сочла это ложью, а потом… Черт бы побрал эту суку! Чувствовала бы она себя иначе, если бы он рассказал ей сам (однажды она поймала себя на том, что использует слово «адюльтер», и это вызвало целый фейерверк размышлений о том, что под ним подразумевалось в данной, не имеющей к этому отношения, ситуации), а не Хэйли Бакстер? Наверняка. Она не сомневалась, что, если бы он просто вывалил на неё всю правду сразу, это не причинило бы ей такой боли и таких страданий. Не то чтобы ей удалось запросто от этого отмахнуться — её одиночество и горе привили ей моральные устои, которые мешали мириться со слабостями окружающих. И если бы Сэм не был нормальным человеком, в самом распространённом смысле этого слова, то и говорить было бы не о чем. Однако она знала, что, когда он скрывал от неё правду, между ними не существовало никаких обязательств — с её стороны уж точно, и она подозревала, что и с его тоже. Следовательно, она не могла выдвигать против него обвинений. А спросить его напрямую ей не хватало смелости. Это мучило ее не меньше самого факта его предательства, загоняя боль в глубины души и возводя между нею и Сэмом не только барьеры недоверия, но и настоящую пропасть. Она вздохнула и решительно разорвала цепочку своих размышлений. Наконец ей удалось сосредоточить взгляд на собственном отражении, и она потерла лицо, ощущая под рукой грязь и жир, который постоянно вел с оной борьбу за власть. Была ли она привлекательна? Ещё один неизменный вопрос, на который Никки не могла найти удовлетворительный ответ. Она никогда не использовала применительно к себе слово «красивая», но с годами диапазон возможных эпитетов стал ещё уже. «Очаровательная» и «сексуальная» — никто никогда её так не называл. Разве что «милая»… Однако она с трудом находила объективные подтверждения этих реальных, но крайне субъективных взглядов. Её небесно-голубые глаза были большими, щёчки розовыми, а кожа упругой и гладкой; губы сохраняли свою полноту, которая казалась ей вполне привлекательной. Так в чем же дело? Её взгляд скользнул с шеи на грудь, не самую любимую ею часть тела — она была слишком большой, как заявил её бывший приятель, когда она обвинила его в чрезмерных требованиях, зато её габаритные размеры гарантировали, что матушке-природе будет не за что зацепиться. Живот у нее был относительно плоским, хотя бедра стали несколько шире, чем раньше. Для того, чтобы оценить свои ноги, ей не требовалось зеркала, они всегда были уж точно не лучшей частью её тела — недостаточно длинные и привлекательные. Она заметила, что в данный момент её щиколотки ещё и слегка опухли, ведь день был трудным. Она залезла под душ, закрыла глаза от жаркого влажного пара и тут же, как по команде, в её мозгу снова замелькали вопросы. Он играл ею? Неужто его половой член настолько подчинял себе его жизнь, что он в каждом городе находил себе такую дурочку? Неужто он, как на поводке, затащил её в постель? Он хоть и был очень недурен собой — Никки не могла не признать этого, — но ничего завораживающего в нём не было. В нём не было ничего гипнотически непреодолимого, что могло бы заставить её саму лишиться сознания и прийти в себя лишь в посткоитальном объятии. Значит, она не должна была знать о его жизни. Как он живет и что делает, и, вероятно, Сэм надеялся на то, что ему удастся спать со всеми этими дурочками по очереди. Этот вывод звучал как приговор, за которым должна была последовать казнь. Без права смягчения и апелляций. И, кипя от возмущения, Экстер начала втирать пальцами шампунь в свои короткие волосы. Никки почувствовала, как вместе с потоками горячей воды её затапливает чувство обиды, и принялась энергично тереть шею, плечи и грудь. И именно в этот момент она поняла, что не одна.