Daughter of Destiny

Эльза неслышно вошла в свою комнату, прикрывая дверь и облокачиваясь на неё спиной: обстановка не изменилась, вот только Блэр, натянутая, как струна, стояла спиной к ней и смотрела в окно, очевидно, чтобы раствориться в ночной атмосфере без остатка. Но ей, судя по всему, было трудно слиться с темнотой, поскольку окно отражало не только освещенную лампой комнату, но и саму Анну, а улица так и осталась по ту сторону предательского стекла. Девушка не вздрогнула и не обернулась, когда дверь щелкнула, впуская графиню. — Ты всё еще хочешь поговорить, Анна? — Эльза не знала, почему, но ей было страшно коснуться нового эмоционального фона, как оказалось, мрачной стороны девушки, ведь несколько минут назад взор той почти прожигал все живые предметы в радиусе километра. И сейчас не хотелось встречаться с глазами из потустороннего огня. Анна обернулась, являя взору потухшие угольки: в полутьме комнаты глаза были ни зелеными, ни голубыми, а глубокими черными, словно выжженные планеты, — звезды, продолжающие мерцать в мертвом пространстве галактики. Легче от этого не стало, и у Эльзы сердце едва не выпрыгнуло вслед за неровным дыханием — такого взгляда она не видела уже очень давно, никто так на неё не смотрел, даже отец... В нем не было ничего особенного, кроме одного — защита, смешанная с расплавленной, словно жидкое стекло, нежностью, точно вот летишь в самую бездну пропасти, но знаешь, что где-то там внизу кто-то стоит, чтобы поймать тебя, дать упасть, но без боли — пугающе мягко... — Если ты этого хочешь, — Анна присела на край постели, не отрывая взгляда от Эльзы, отчего последняя не знала, куда себя деть, лишь бы спрятаться от пытливых черных глаз. Анна сейчас походила на птицу в запертой темной комнате, но то была не канарейка, а большая хищная сова — прародительница всех ночных кошмаров. Секунда — и она вспомнит язык страшных языческих богов. Эльза готова была списать всё на чертово вино, действие которого продолжалось даже после сегодняшних эмоциональных качелей, но Анна была прямо перед ней и смотрела на неё, словно могла видеть то, что происходило в теле против её воли. — Анна, прошу, не смотри так на меня! Хотя бы моргни, иначе я умру от страха... Бог мой, — Эльза отвела взгляд, уставившись в пол, продолжая прижиматься спиной к двери, словно та вот-вот упадет, сорвавшись с петель, — я впервые, кажется, в таком состоянии... Не думала, что могу пьянеть... Всё кружится... — Неужели мой взгляд так пугает тебя? Я не кусаюсь, Эльза, ты ведь знаешь это, как никто другой, — Анна продолжала смотреть на графиню застывшей ледяной скульптурой, — поговори со мной, и тебе станет легче... Я не часто бываю такой, и, возможно, завтра утром от этой меня уже ничего не останется, а пламя превратится в солнечный луч, так что... Если тебе есть, что сказать, пока я могу влиять на ситуацию не краснея, то говори. Эльза отрицательно покачала головой. — Мне страшно, Анна, — тихий шепот утонул в мягких стенах, потому что и графиня стала вся какой-то мягкой, словно побитое животное, загнанное в угол, — я сегодня, кажется, сломалась... Не знаю, что со мной... Я в стольких моментах ошибалась и поступала неправильно, что и не знаю, как всё исправить. Я никогда ничего не исправляла. Я всегда была уверена в себе. — Тогда подойди, — твердый голос Блэр скользнул в сознание Эльзы горячей вспышкой, заставляя оторвать глаза от пола. Вот она, сидит перед ней, и на лице не дрогнул ни один мускул, точно холодом обжечься! И когда они вдруг поменялись местами? Эльза неуверенно оторвалась от деревянной поверхности, абсолютно перестав ощущать собственные шаги: над пропастью, казалось, идти не так страшно, как идти по паркету прямо в руки эмоциональной гибели. Завтра ей будет стыдно за свою слабость, но сейчас её разум блуждающим огнем летел в объятия тьмы, освещенной ореолом искусственного света лампы. Анна сидела на кровати и в эту секунду походила на божество, какому поклонялись беспечные греки, — волосы, красные в отсветах мерцающей свечи, вились пламенными волнами, падая на плечи и сползая яркими ядовитыми змеями к груди, а глаза смотрели прямо, черными пуговицами. Таких сжигали на кострах еще несколько столетий назад за бесовский костер на голове и россыпь медных созвездий на лице и открытой шее. Блэр вся была перетянута и скрыта легкой батистовой тканью блузы с узким воротником, скрывающим абсолютно каждый дюйм кожи вплоть до острых скул, и всё это — кремовый наряд и плотный шелковый пояс — горело на фоне ярко-рыжих волос. Как-то раз Эльза увидела, как один кукольник продавал на соседней улице кукол-марионеток с яркими рыжими нитками вместо волос: те улыбались натянутыми губами, словно знали мир за пределами своей деревянной оболочки. Анна выглядела как лучшее творение лондонского кукольника, и её хоть сейчас ставь на витрину с биркой "Не продается. Собственность погибшей идеи". Однако Эльза неловко остановилась в нескольких сантиметрах от Анны, которая тут же вскинула голову, резко и неестественно, как будто щелкнул механизм. Бледные ладони сомкнулись на узкой талии графини, отчего та вздрогнула. Эльза смотрела на девчонку сверху вниз, но не чувствовала себя уверенно, готовая к чему угодно, но только не к тому, чтобы Анна, вдруг и абсолютно внезапно, захватила её в объятия, прижимаясь щекой к её животу. Эльза одернула руки, не зная, куда их деть. Неживая кукольная Анна превратилась в жидкое пламя, живое и теплое, с гулко бьющимся сердцем. Или это сердце Эльзы решило покинуть свое привычное место и опуститься к нежным рукам девушки? — Расслабься, Эльза, мне не нужно от тебя ничего, — графиня чувствовала кожей горячее дыхание, — я не готова бросать тебя только по каким-то внутренним убеждениям или из-за детской обиды, хотя мне и был неприятен тот факт, что ты наплевала на мое мнение в данной ситуации, решив, будто знаешь достаточно, чтобы объясняться с Розали без меня... Я привыкла к тебе... Очень-очень... Я так ни к кому не привязывалась с тех пор, как родился Олаф... — Правда? — слова наконец сорвались с оледеневших уст Эльзы, и Анна уверенно кивнула. — Прости, Анна. Ты ведь и правда уже не ребенок, и я поступила так глупо, заставляя тебя чувствовать себя бесполезной и беспомощной. Ты на самом деле такая сильная, и это сбивает с толку, если честно... Я всегда боялась, что кто-то окажется сильнее меня, ведь это вгоняло меня в рамки, а я неволю не выношу с раннего детства. Я думала, что защищаю, но мне и в голову не приходило, что кто-то сможет защитить меня... — Я не собираюсь вгонять тебя в рамки, — Анна оторвалась от Эльзы, отпуская объятия, — и я не сильнее тебя. Нет абсолютно сильных людей, как нет абсолютно слабых, — есть просто люди, чья сила сталкивается с внешними раздражителями. И всё определяет лишь число таких столкновений: кто-то, сталкиваясь с сотой по счету трудностью, падает и принимает свою временную слабость, а кто-то встает с колен и наносит удар, но в этой битве нет проигравших, потому как уже в сто первый раз роли вновь могут поменяться. Я лишь хочу, чтобы мне давали возможность хотя бы видеть свои внешние раздражители, потому что пройдет время и я наконец-то научусь не обращать внимания на большую их часть. Я смогу помогать, а не ждать помощи... — Знаешь, я готова пойти на компромисс, если ты меня еще раз обнимешь, — Эльза обворожительно улыбнулась, протягивая руки, отчего Анна, наконец, смутившись, возобновила контакт. — Я хочу привыкнуть к тому, что мое личное пространство теперь не такое холодное и одинокое. Анна тихо засмеялась, сжимая пальцы рук: огонь в лампе потух, и комната погрузилась в жидкую тьму, где единственным источником внутреннего света были волосы Эльзы, окончательно выбившиеся из прически и спадающие белой пеленой на узкие плечи. Блэр нехотя отстранилась, осознавая, что слишком затянула объятия, и завороженно пропустила платиновые пряди сквозь пальцы — свет луны не проникал в комнату, но в нем, казалось, и не было необходимости, поскольку то, что держала в руках Анна, и было прямым доказательством существования ночного светила. Не волосы графини были созданы из луны, а луна была соткана из её волос. — Я готова помочь тебе с этим, — буркнула Анна куда-то в район солнечного сплетения, когда резко поднялась, окончательно стирая грани между собой и Эльзой. В дверь постучали, прежде чем показалась страдающая физиономия служанки, пытающаяся отыскать в наступившей темноте контуры девичьих фигур, из-за чего ей приходилось щуриться и протягивать руку со свечой, подобно нищему в церкви, вперед. Анна и Эльза обернулись, и последняя отцепила от себя Блэр, чтобы подойти поближе к Розали. — Ванная, дамы, — Розали угрюмо посмотрела сперва на одну девушку, а затем на вторую, — извините, что прерываю, но вам предстоит выбрать, кто пойдет первый. Эльза? Графиня, дерзко улыбнувшись, выхватила из рук экономки свечу и полотенце — и прошла в темноту коридора. — Надеюсь, ты не будешь караулить меня под дверью, Розали? Это низко даже для тебя! — в голосе Эльзы звучала почти прямая угроза. Розали испуганно уставилась на Анну, присевшую на край постели в абсолютной мгле. Блэр тихо посмеивалась, слушая отдаленный стук туфель по паркету. Утро следующего дня выдалось сонным: с покатых крыш медленно и лениво скатывались капли снега, успевшего упасть на землю, но не сумевшего примерзнуть к её пока еще теплой поверхности. Солнце упорно продолжало плутать среди густых облаков, которые, как неуклюжие борцы, сталкивались друг с другом в бесформенном поединке. Было почти девять утра, когда Олаф, вялый и продрогший, увидел на пороге кабака худого, но, судя по чистому костюму и блеску оправы очков, далеко не бедного человека, сжимающего в руках тонкую папку синего цвета: молодой человек глубоко вдохнул затхлый запах заведения, который, впрочем, неплохо выветрился, ведь дверь всю ночь была открыта настежь и на её деревянной поверхности искрился иней. Человек поморщился, но вдруг его взгляд упал на мальчика, а затем широкая улыбка осветила задумчивое лицо джентельмена. — Здравствуй, мальчик, — мужчина протянул руку, облаченную в перчатку, когда Олаф несмело прошел к нему через все помещение, хотя и хотел убежать поначалу, испугавшись столь дружелюбной физиономии необычно трезвого посетителя, что было почти невозможно даже в столь ранний час. — Здравствуйте, сэр, — Олаф пожал протянутую руку. — Я Олаф, но вам скорее всего нужен хозяин? Если так, то вам придется подождать, а если нет, то я могу взять у вас заказ. Вы к хозяину? Олаф тараторил, надеясь скрыть свое волнение, — глаза у человека были серыми, словно пыль, которую он протирал каждый выходной с полок под барной стойкой. Перчатки были холодными, и пахло от него приятно, словно ветер поселился в складках его костюма и иней жил у него на воротнике и шарфе. — Так ты — Олаф? Знаешь, ты то мне и нужен, — гость потрепал Олафа по белым кудряшкам, словно это не значило ничего особенного и они были старыми добрыми друзьями. Человек показался ласковым, добрым и умным. Теперь это не пугало, а притягивало. — Я? Я... Я могу взять у вас заказ, — Олаф уже повернулся, собираясь предложить гостю выбрать столик, но на его плечо опустилась тонкая кисть в перчатке. — Нет, нет... Я сюда пришел, чтобы забрать тебя, — Олаф резко вскинул голову, заглядывая в серую дымку глаз. — Я не бездомный! — капли слез выступили в уголках детских глаз, и мальчик активно замотал головой, отдаляясь от мужчины. — Спросите у моего дедушки... Я не бездомный... Зачем вам меня забирать? В приют? В Лондон? Я не могу уйти! Я здесь жду кое-кого... Я не бездомный... Олаф говорил и говорил, не отрывая глаз от напуганного взгляда молодого человека. Тот пытался подойти к нему, но безуспешно. Олаф держал дистанцию, продолжая повторять, как заведенный. Тонкая фигура гостя возвышалась над ним, протягивая руку в попытке прервать бессвязную речь. Когда же наконец Олаф выдохся, сталкиваясь спиной с высоким столом у окна, в помещении зажегся свет. В кладовой послышалась бранная речь — сонный хозяин кабака ходил за дверью, безуспешно пытаясь закурить. Казалось, упади на его заведение комета в эту секунду, он бы только сплюнул досадно и продолжил набивать табак в трубку. — Послушай, малыш, я только что виделся с твоим дедушкой, — глаза Олафа из темно-синего перешли в бледный ультрамарин, — тебе не кажется, что мальчики, у которых есть дом, не должны жить в кабаках с плохой репутацией? Олаф смущенно вытер слезы рукавом длинной кофты, которая была явно с чужого плеча. — Он просто забыл меня вчера, — повисла минутная пауза. — Он продал меня? Да? Мужчина кивнул, борясь с желанием обнять маленького ребенка. — Куда меня теперь? — Олаф не знал, насколько широк мир, потому решил, что Лондон находится где-то недалеко, не тот Лондон, в части которой он прибывал в данную минуту, а тот, о котором говорили местные рабочие и который ассоциировался у него с безрадостным будущим. Может, он за ближайшим поворотом? Далеко ли его увезут, и сможет ли его теперь отыскать Анна? Люди теряют дома, леса и реки, а его, маленького Олафа, и подавно... — Я думаю, тебе понравится, — гость подмигнул, еще раз протягивая руку, — пойдем со мной? Они вышли на крыльцо, у которого стоял черный, покрытый мокрым снегом дилижанс. Кучер стоял на соседней улице, стряхивая лошадиную попону, но, завидев их, широким шагом преодолел разделяющее их расстояние. Олаф с интересом разглядывал пустую улицу, пряча лицо в шарф, любезно предложенный странным незнакомцем. Он всё еще не был уверен в человеке, думая, что его с легкостью могли обмануть, но, когда за поворотом у перекрестка показалась грузная фигура Августа Блэра, Олаф, не колеблясь, выбрал наиболее желанную сторону и спрятался за спиной опрятно выглядящего юноши. Август довольно прошаркал до двери кабака, остановился, оглядел дилижанс, подмигнул кучеру, не замечая ни гостя, ни белые кудри Олафа за его спиной, и, открыв дверь, вошел в помещение. Олафу показалось, будто тень прошлого промчалась мимо, не сумев задеть его. — Ну что, мистер Олаф, поедемте? Нынче не всё так плохо... Как вам кажется? — мужчина открыл двери дилижанса. Лошадь довольно фыркнула, укутанная в прохладную попону. — Вам? Мистер Олаф? — мальчик шмыгнул носом. — Я — Олаф! Олаф Блэр! Не мистер... Так только взрослых называют... — То было вчера, — гость наклонился к нему. — Сегодня вы стали взрослее многих в этом городишке. Не желаете позавтракать, прежде чем мы отправимся в путь? — Зачем вы меня спрашиваете? Вовсе нет, — Олаф покраснел от холода, — я напуган... Кто вы, сэр? — Люк Стоун, — мужчина улыбнулся, — можно просто Люк. — Куда мы едем, Люк? Мистер Стоун окликнул кучера, и дилижанс тронулся. Олаф подпрыгнул на сиденье. — К вам домой, граф. Олаф смутно припоминал знакомое очертание норвудского леса, когда запотевшие стекла дилижанса едва показывали ему окрестности, которые они проезжали. Едва ли это был Лондон: здесь не было серых домов и черных труб. Только неровная дорога, бормотание старика, погоняющего лошадь, и темная полоса леса, такого родного леса. Мистер Стоун уснул, скрестив руки, а Олаф не мог сомкнуть отяжелевших век, как ни пытался, — всё вокруг было новым и в то же время ужасно знакомым, близким. Дом... Но ведь его дома уже, вероятно, и нет вовсе, потому как, если бы он был, то Август Блэр не таскал бы его с места на место, как тряпичную куклу. Почему Люк так почтено к нему обращался? Разве так разговаривают с бездомными? Впрочем, сознание Олафа было подобно каплям, скатывающимся вдоль оконных стекол, и потому он решил, что прежде стоит хотя бы глянуть на свой новый приют, прежде чем делать поспешные выводы. Когда он, наконец, склонил устало голову, дилижанс круто повернул, скрипнув колесами, и Олафа вместе с мистером Стоуном ощутимо тряхнуло. — Ну вот, кажется, и на месте, — радостно воскликнул мужчина, застегивая воротник. — Но ведь мы не в городе... — Олаф пытался протереть ладошкой запотевшее окно. — Верно! — мужчина дернул ручку, но дверь, к всеобщему удивлению, сама открылась. Сквозь сизый туман на них взирала сморщенная физиономия уже немолодого мужчины. Ему было лет пятьдесят, но он был настолько сух, что казался старше своих почтенных лет. Старичок стоял ровно, и воротник его плаща скрывал острые бледные скулы. Выглядел он как каменная статуя. — Добро пожаловать в Уингфилд, — человек отступил, ожидая, когда гости покинут дилижанс. Олаф взглянула на мистера Стоуна. — В таком случае, — резко отозвался Люк, — я не буду выходить. Уж очень сыро... Мальчика я доставил, а, поскольку вы потрудились его встретить, мне здесь более незачем оставаться. Прошу меня простить, но у меня в Лондоне есть дела, — он подмигнул Олафу. — Думаю, вы скоро здесь освоитесь, а Грега не бойтесь, иначе он задерет нос. Грег выжидающе кашлянул. — Вас забыли спросить... Олаф выпрыгнул из дилижанса, косо глянув на лицо старика, сморщенное, как сухофрукт. — Прощайте, — Люк помахал рукой, после чего дверь хлопнула и конь, круто развернувшись, покатил дилижанс в объятия тумана за высокие кованные ворота. Мальчик грустно посмотрел на туманный горизонт и медленно повернулся. Он тут же замер: высокое черное здание какого-то старинного поместья просачивалось сквозь белую пелену, однако возможно было разглядеть лишь длинные ступени, поднимающиеся к главному входу, обозначенному высокими дверями. Узкая длинная дорожка, по бокам которой рос остролист, обрамляя её плотной стеной, вела прямиком к этой лестнице. Где-то в тумане послышался резкий, но глухой лай, видимо, очень большой собаки, а уже через пару секунд навстречу старику и Олафу выбежал здоровый пес с печальным взглядом, но это только казалось — пес радостно вилял хвостом, высовывая язык, и, как неуклюжий монстр, переставлял широкие массивные лапы. Здоровая морда ткнулась в выглаженные штаны Грега. — Не бойся, он охраняет дом, — старик ухватился за мокрый нос собаки, отчего та недовольно заскулила, но пропустила их. Пес лег на дорожку, поглядывая на дорогу за воротами. Пока они шли к дому, Олаф едва различал фырканье лошадей где-то неподалеку. Удивительно, но в этом приюте, судя по всему, была конюшня. Но не это его удивило, а то, что недалеко от фонарей, установленных рядом с дорожкой, прямо на участке жевали что-то большие белые кролики — конец декабря вовсе не мешал им отыскивать в мерзлой земле сухие ветки и мокрую листву. — У вас есть кролики? — Олаф впервые заговорил с угрюмым незнакомцем. — Им не холодно? — Прихоть хозяйки, — сухо выдавил старик. — Конечно, холодно! Наверное, опять забыл закрыть клетку... Память у меня с детства никудышная, сэр. Ничего... Сейчас отведу вас в дом и займусь отловом. — Вы их убьете? — Олаф не сводил глаз с шустро прыгающих комочков. — Боже вас сохрани, разве я зверь какой? Графиня же меня в порошок сотрет! Кролики у нас для эстетики! Кажется, так она говорит, — Грег вынул связку ключей, когда они стали подниматься по лестнице. Олаф улыбнулся. К нему снова обратились так, будто он не в приют попал, а ни больше ни меньше к себе домой приехал. Он с блаженством вдыхал морозный, но дождливый запах декабря, смешанного с запахом сена и мокрого камня. Ключ повернулся, и дверь впустила Олафа в темное прохладное помещение. Внутри горели две свечи, освещая перила лестницы, ведущей наверх, — всё это было не похоже на место, в котором должны ютиться маленькие бездомные дети. На дальней стене висела длинная картина, но в темноте Олаф разглядел только очертания коня и всадницу, поднимающую флаг над головой, у неё были черные волосы, но лица он не разглядел, поскольку его окружал вечерний сумрак. Они ехали до приюта почти целый день. В животе все скрутило, ведь он отказался утром от завтрака. Окна были задернуты, но Грег поспешно подошел к каждому и легким движением руки впустил в помещение уходящий свет дня — за высокими окнами в силу ступал закат. Красные блики побежали по черному паркету. Олаф испуганно уставился на мужчину. А вдруг и его, как кролика, сейчас посадят в клетку... — Чего такой напуганный? Днем здесь не так темно, — Грег прочистил горло, пытаясь избавиться от хрипотцы, вызванной постоянным молчанием. — Но если вдруг станет страшно, можешь выйти на улицу. Покажу тебе, как помыть лошадей... Хочешь кроликов вместе словим? Эй, тут не так уж и мрачно... Только на первый взгляд. Вот приедет гра- Олаф натянулся, как струна. — Это моя работа? Мыть лошадей? — он уже очень обрадовался, ведь любил их. Лошади напоминали ему красивого коня графини. — Нет, — удивленно воскликнул старик. — Вовсе нет. С чего вы взяли? — Олаф поник, и Грег опустил сухую кисть руки на его плечо. — Просто предложил вам. Подумал, может, вам скучно и неуютно в новом месте, а это так... Впрочем, мне-то в любом случае от работы отлынивать нельзя. Сейчас придет миссис Рив и поменяет это тряпье на что-то более приличное, — он указал на растянутую кофту Олафа. — Она как узнала, что теперь в поместье будет жить ребенок, так на радостях всё заказывает и заказывает вам костюмы да рубашки. Женщины! По мне, так в тряпье куда удобнее, верно? Олаф ничего не ответил, обрабатывая информацию. Если ко всем детям здесь так относились, то он готов открыть для себя этот новый удивительный мир. — Она накормит вас ужином и отведет в комнату, — Грег направился к выходу. — Вы посидите здесь, пока я не затоплю камин, хорошо? Олаф опустился в широкое кресло и утонул в нем, как комок снега тонет в глубокой черной реке. Ему мерещились длинные тени, но свет от окна хранил его покой, хотя и ускользал в закатных всполохах за здание. Олаф почти согрелся, когда в массивную дверь тихо постучали и, не дождавшись ответа, толкнули преграду. В темноте Олаф в полудреме различил золото волос — сперва ему показалось, будто солнце просочилось в дом, однако, различив очертания, он увидел на пороге девушку с букетом цветов в руках. Грег говорил о миссис Рив... Олаф тут же подскочил, не теряя бдительности. Девушка не была похожа на рукодельницу нисколько. И в руках были цветы, а не рубашки. Девчонка, почти одного возраста с его сестрой, весело ухмыльнулась, протягивая душистую связку. — Приветик, — она насильно вложила в его руки цветы. — это тебе, держи! Думала, что умру со скуки, однако смотри, какой белый... Точно снеговик. Старикашка Грег сказал, что тебя Олаф звать? Очень приятно, — девушка опустила руки на его плечи, отчего Олаф едва не упал вместе с букетом цветов, — меня Лиззи звать! Я тут недалеко живу, а к Грегу иногда приезжаю помогать с лошадьми и так, просто... Я ведь тоже здесь недавно, но уже привыкла. Норвуд, конечно, мрачен, но Уингфилд — это апогей мрачности! Здорово, верно? Ты из Лондона? Я там была неделю назад. Мне не понравилось, но что поделаешь... А здесь тихо, уютно и живо. Девчонка явно любила поговорить. Олаф смотрел на нежно сиреневые цветы в своих руках. — Ты тоже работаешь в приюте? — Олаф несмело прервал поток нескончаемых слов. Лиззи странно на него посмотрела. — Я, конечно, и рада бы поработать, всё-таки жить за чужой счет как-то совестно, но графиня мне не разрешает ввиду моей болезни... На минуту воцарилась тишина. — Графиня? — переспросил Олаф. — Ты видно только что проснулся? Это ведь тебя усыновили, ведь так? Забыл? Олаф Разенграффе? По Норвуду уже слухи ходят... Ну или это я не умею хранить тайны... Или миссис Рив... Олаф раскрыл свои глубокие синие глаза, чувствуя как каменеет от макушки до пят. Он еще раз оглянулся вокруг себя, казалось, впервые осознавая себя частью этого старинного места. Теперь все эти вежливости и услужливое поведение старика, явно слуги, были вполне обоснованы, и, каким бы страшным местом не казалось это поместье, в нем всё равно витал какой-то тонкий женский дух аристократии. Дверь была открыта, и с конюшни рядом с домом доносилось лошадиное ржание и лай здорового пса. Дедушка Лойд часто упоминал фамилию Разенграффе, обращаясь к графине. Неужели? — Эй, чего застыл? Красивые гиацинты? Их выращивает норвудский кузнец, — Лиззи переминалась с пятки на носок. — Это "цветок дождей". Дождь смывает все плохое и дарит всему живому еще один шанс, чтобы насладиться этой жизнью. С нежных гиацинтовых лепестков на паркет падали капли росы, переливаясь нежным голубым, словно на черную гладь пустили серебряную стаю дрожащих лебедей.