Daughter of Destiny

Анна Блэр была средней дочерью в семье норвудского священника, что не давало ей ни малейшей возможности учиться в учебных заведениях для обеспеченных детей из богатых сословий. Английское духовенство было безжалостно к своей иерархической лестнице, и те, кто стоял ниже архиепископов и епископов, оставались в стороне от высшего света и ждали подходящего случая. За красивой картинкой скрывались почти нищенские условия жизни, но девочка, воспитанная среди голых степей, быстрых холодных потоков реки и темных скал, почти не замечала этой угнетающей обстановки: для нее домом было все, что находилось вблизи Норвуда, а там можно было потерять горизонт, если только долго всматриваться в полосы тумана, закрывающие маленькие каменные домики и серые здания. Отец, так и не нанявший своей дочери учителя на дом, решил собрать все свои накопленные с церковной службы сбережения и отправить их в ближайший пансион, чтобы Анна смогла получить образование, необходимое для девушки ее возраста, и, возможно, найти подходящую работу и содержать себя. Соседи находили девушку очень даже милой, однако за спиной часто считали ее чем-то вроде Гая Фокса. Анну невозможно было заставить усидеть на месте: догадки о ее местоположении всегда отличались фэнтезийным началом. Аптекарь, знакомый отца, посоветовал отправить пятнадцатилетнюю девушку в школу; и этот совет пошел на рассмотрение. В их семье были и еще дети, однако старшая дочь, Хейли, давно вышла замуж и навещала родителей раз в год, а маленький брат едва ли мог понять, что его ждет в скором будущем — ему было всего четыре года. За месяц до этого решения, мама Анны заболела и, пролежав почти бессознательно в постели весь сентябрь, скоропостижно скончалась, так и не сказав любимой дочери слов утешения, что несомненно отразилось на всегда светлом и радостном лице девушки. Ее младший брат тяжело перенес смерть матери, и лекарь из соседнего города появлялся в их доме чаще, чем свежий хлеб, но время шло, и Анне пришлось смириться с идеей отца, которая невольно посещала его уже многие годы: Анна должна постараться, чтобы не лечь тяжким грузом на плечи ее маленькой семьи. На деревянном столе, за которым часто любил сидеть хозяин дома, стоял старенький подсвечник. Пламя свечи дрожало, освещая маленькую комнатку. Мужчина средних лет стоял у окна, задумчиво вглядываясь в утреннее бледное солнце: он всегда вставал в восемь часов, когда все вокруг еще дремало, а на дворе стояла такая звенящая тишина, что казалось, будто Земля опустела на какой-то миг. Он сжимал в руках небольшое письмо из школы, в котором каллиграфическим почерком были написаны условия проживания юной воспитанницы в стенах закрытого учебного заведения. Подпись в правом нижнем углу пугала своим резким росчерком, словно тот, кто подписывал, хотел разорвать несчастный клочок бумаги. Ровно выведенное "Разенграффе" означало скорое расставание с ребенком, отчего мужчина нервничал более обычного. — Отец! — Анна влетела в помещение, освещенное лишь тусклым мерцанием догоравшей свечи, на ходу заправляя тонкую рубашку в юбку из шерстяного сукна темно-синего цвета и заплетая волосы в свободный хвост. — Я прогуляюсь в окрестностях часок? Солнце проснулась, и мне не спится... Папа? Мужчина задул неровное пламя и ласково посмотрел на рыжую девчонку, наливающую в деревянный тазик воду и замачивающую в нем оставшиеся с вечера простыни. — Анна, я получил письмо, — он говорил тихо, зная, что в соседней комнате спит его маленький сын, еще не выздоровевший и хрипло дышащий в постели, которая скрипела от малейшего движения. Девушка несмело подошла к отцу, словно понимала, что в этой бумаге ей вынесен смертный приговор, и взяла свернутый вдвое белый листок. Она читала медленно, то ли позабыв, как читать, то ли оттягивая страшный факт. — Разенграффе... - прошептала Анна, почти касаясь ровно выведенных букв. — Что ж... Значит... Завтра? Отец Агнарр ласково погладил дочь по плечу. — Анна, ты ведь знаешь, что я желаю тебе только лучшего. — Я не об этом, отец. Я... Буду скучать. Она обняла мужчину, прижимаясь к нему, словно брошенный в лесу домашний зверек, стараясь запомнить его в этот миг. Она никогда раньше не обнимала отца так, как сейчас, но он вот уже месяц заменял ей и ее брату маму, поэтому Анна не могла не почувствовать такую явную родительскую заботу. — Иди... Погуляй, — мужчина отстранился, весело улыбнувшись, совсем как прежде, когда их мама была жива и полна сил. Он повязал на шею платок, взял потрепанный временем псалтырь и вышел за дверь, направляясь в церковь. Анна видела, как священник, идя по двору, кутался в длинный плащ из тонкой ткани темного цвета: погода с каждым днем становилась все суровее, проникая холодом в плохо затопленные дома. В Норвуде утро всегда было серым; никаких красочных цветов больше нельзя было вообразить на полотне действительности, которая окружала девушку, но она каждый раз искала разбитые осколки красок, бегая по полям за черными точками в небе — птицы, в отличие от Анны, не были заложниками судьбы. В овраге находили себе приют множество камней различных форм и размеров: их было столько, что казалось, будто море обмелело, открывая обзор на опасные развалины. Вода журчала, стекая с уступа на уступ маленькими водопадами, а все, что было скрыто от солнечных лучей, заросло бархатным темно-зеленым мхом. Анна сидела возле небольшого камня совсем рядом с холодным потоком ручья, срывая нежные маленькие лепестки дикой розы и опуская их в шумящий поток. Подол юбки безнадежно промок, а пальцы рук покраснели от холодного ветра, что налетал с северной стороны. Она почти полу лежала на сырой земле, касаясь цветка своим дыханием и напевая простую, выученную еще в детстве, песенку про мальчика и розу. — Он сорвал, забывши страх, Розу в чистом поле. Кровь алела на шипах. Но она - увы и ах!- Не спаслась от боли. Роза, роза, алый цвет, Роза в чистом поле! Анна думала о том, что уже завтра она, как и эта дикая роза, попадет волею судьбы в быструю реку дней, а рядом не будет никого, кто мог бы указать верный путь. Ей захотелось прижаться к кому-нибудь и согреть озябшее сердце... О ней всегда заботились, но теперь... Какая она, эта школа для девочек? — Анна, Анна, сестренка! — маленький белокурый мальчик, задыхаясь от быстрого бега, кричал что-то вдалеке, но девушка смогла разобрать только свое имя. Ребенок еще плохо выговаривал многие слова и предпочитал больше молчать, нежели говорить. Однако сейчас он, казалось, позабыл это свое убеждение. — Олаф, куда же ты так несешься? — Анна успела поймать мальчика в опасной близости от бурного ручья. — Ты ведь еще болеешь! Зачем же ты встал с постели? Олаф шмыгал носом, хватаясь крохотными ладошками за светлую рубашку старшей сестры. Он был совсем маленького роста, даже для своего возраста, к тому же, много болел из-за сквозняков и недоедания. Синие глаза внимательно смотрели на Анну. — Я проснулся, а дома никого не было. Папа говорил, что вечером должен приехать дедушка, и я решил тебя позвать, — он прошептал последние слова, опускаясь рядом с Анной на колени. Анна совсем забыла про визит их дедушки, да и, на самом деле, просто мечтала просидеть в овраге до глубокой ночи, лишь бы не встречаться с этим человеком. Дедушка Анны и Олафа всегда смеялся над девушкой и тайно ненавидел своего внука. Он предлагал отдать ребенка в работный дом, потому что, по личным убеждениям, считал его слабым и не способным принести и без того бедной семье пользу. "Он никуда не годен", — любил повторять старик при встрече с внуком, хлопая того по спине своей большой смуглой рукой, отчего Олаф все время старался удержать хрупкое тело в вертикальном положении и не упасть перед взрослым мужчиной. Насчет самой Анны мужчина был более лояльным, но утверждал, как непреложную истину, что девочке необходимо просто найти более или менее достойного мужа и решить судьбу дочери сына в ее же пользу. Она всегда думала и мечтала о чем-нибудь необыкновенном и всегда, насколько сама помнила, интересовалась взрослыми людьми и их жизнью, но своего родного дедушку не понимала, и оттого внутри рождался страх. Он запугивал ее и тиранил. Каждым нервом она боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался к ней. Бывали минуты, когда Анна совершенно терялась от ужаса, ибо у нее не было защиты ни от его угроз, ни от его колючих слов: он был много старше ее, и слова этого старого члена семьи звучали, как приговор. Возможно, школа поможет ей избежать незавидной участи... — Смотри, Олаф, — Анна показала мальчику бутон дикой розы, — нравится? — Красивый! Его еще называют собачьей розой, — Олаф взял тоненький стебелек обеими руками, и Анна сравнила брата с крошечным волшебным человечком, который вышел к ней на пригорок, чтобы поговорить о главном. — А мне не нравится... — Почему? — младший брат перевел взгляд с цветка на сестру. Анна наклонилась к мальчику, словно посвящая его в тайное общество. — Я больше люблю остролист, — она указала на невзрачный куст. — Он же такой скромный... Печальный... Анна усмехнулась. — Посмотри, — девушка обхватила своими руками ладошки брата, — сейчас ты очарован этим прекрасным цветком, потому что он предстал перед тобой во всем своем блеске, но скоро прелестные лепестки опадут... Они увядают первыми! Разве зимой куст шиповника красив? Что люди находят в этой холодной красоте? Разве не печально смотреть, как теряет свой цвет красота хрупкого растения? А вот остролист вечно свеж и зелен! Дикая роза — символ любви, и ее век так же не долог, как и у этого цветка, а остролист — символ дружбы. Анна сорвала зеленый листок и аккуратно вложила его в белые пряди волос мальчика. Олаф плакал, видимо, жалея красивый, но недолговечный цветок. — Сестренка, и с людьми тоже? Да? Он не договорил, но в его глазах отразилось немое "красивые умирают?". Сестра словно очнулась от долгого сна. — Не плачь, малыш, не плачь. Конечно, нет! — Анна обняла брата. — Пошли домой... Я забыла, что ты болеешь... Возвращаться назад в зябких сумерках, когда пальцы на руках и ногах немеют от холода почти зимней погоды? Анна беспокоилась за младшего брата, но меньше всего ее волновала она сама. Они шли по мокрой траве: Анна, как обычно, смотрела на птиц, парящих в открытом сером небе, и держала за руку Олафа, а тот все смотрел и смотрел на слегка увядший от его теплых рук бутон дикого цветка. — Мама, но ведь весной белая роза вновь расцветает... Олаф часто теперь называл сестру мамой, и Анна не пыталась его поправить, потому что знала: будь она на его месте, то называла бы мамой все вокруг. — Да, милый, весной все оживает... В небольшой прихожей было тоже холодно, как и на кухне следом за ней. Первое, что увидела Анна, когда переступила порог дома, собираясь помочь Олафу снять испачканные в грязи ботинки, строгий взгляд отца. Тот стоял, опираясь на стол, а рядом на стуле сидел грузный мужчина лет пятидесяти с небольшими усами и маленькими глазами — дедушка, Август Блэр. Отец переводил взгляд с сына на дочь и обратно. — Анна, я, по-моему, говорил, что вечером к нам приедет твой дедушка? Почему нужно все делать наоборот и пропадать в степи до темноты? Олаф, ощущая напряжение сестры, поспешил вмешаться. Вышел вперед, забавно мотая белокурой головкой из стороны в сторону. Длинные ресницы оттеняли крупные синие глаза мальчика, который, увидев знакомые лица, засиял ярче жаркого солнца. — Это я шел медленно! Сестренка просто ждала меня... Он радушно, как и всегда, подбежал к гостю, улыбаясь своей детской лучезарной улыбкой, готовый в силу возраста заговорить взрослого до смерти. — Дедушка, помнишь в прошлом году я не мог назвать тебе буквы алфавита? — мальчик не сразу выговорил последнее слово. — Я теперь читаю. Папа дает мне свою церковную книжку. Старик наклонился к ребенку, рассматривая его внимательно, и, убедившись, что на этом вполне можно и закончить, отвернулся в другую сторону. — Зачем ему Библия? Он сам ее ходячее воплощение, — он хрипло засмеялся, словно чем-то подавился. — Когда ты его уже отдашь. В самом деле, Агнарр? Память о жене того не стоит... Прошло столько времени, а это дитя не выросло ни на дюйм. Он карлик! Уродец! Мать была больна чем-то, когда носила его под сердцем... Вот, если хочешь, истина, как она есть. Только бродячие артисты с него и поимеют! Анна нахмурила брови, гордо прошагав в сторону родственника, и, схватив младшего брата за рукав кофты, завела мальчика себе за спину. — Олаф никуда не уйдет, дедушка! Мы его любим! — Конечно, мы его не отдадим, — прошептал Aгнарр. Анна заметила, как постарел отец за этот тяжелый для всех месяц, — дедушка просто шутит, как обычно. Август Блэр посмотрел на внучку и хитро улыбнулся, что совсем не сочеталось с его обычной серьезностью. Ничего хорошего этого не предвещало, но Анна просто надеялась на то, что мужчина изрядно напился, перед тем, как прийти в их дом. — А! Милая дочка! — старик весело стукнул ладонью по столу. — Еще фасон даешь? Дикарку не укротили, а, Агнарр? У меня есть для славной внучки хорошая партия. Парень глупый до невозможности, зато хозяйство... — он развел руки в стороны, словно хотел показать масштаб владении незнакомого Анне человека. — Я отправляю Анну в школу. Тишина охватила помещение на несколько секунд, которые показались девушке вечностью. Олаф уткнулся в складки сестринской юбки, вспомнив, что завтра расстанется с Анной навсегда, но сдерживал слезы и комкал в ручках теплую ткань. — Да-а-а... — многозначительно пробормотал старший Блэр. — Вот как нынче делают... Воспитание! Образование! Чтобы женщины... Он указал пальцем на Анну и посмотрел в бледное лицо своего сына. — Чтобы женщины забыли свое место в мире, и стали получать права, которые им вовсе не нужны! — продолжал он. — Зачем? Мы их кормим, одеваем, содержим одним словом! К чему им учеба? К чему, я спрашиваю? Разве им плохо? Глупости! Хотя вам и достается, это верно... Женщина рожает детей, продолжает род, хранит очаг, как вам угодно, словом, домашнее животное! Смирение — вот высшая христианская добродетель, и тебе ли этого не знать, милый мой сын! А вы... Что дальше? Гувернантка! Они копейки зарабатывают! Ох, и пожалеешь же ты, сынок... Помяни мое слово. Хм! А может, и правда школа ее перевоспитает... Говорят, там розгами наказывают! Вот и сядет птичка в клетку, как в знаменитой песенке! Непоколебимая строгость, сударыня, первая обязанность христианина. Никаких соблазнов, одни монахини, ха-ха-ха-ха! Суетное чувство гордости... Бездари! Старик тяжело дышал от внезапно нахлынувших эмоций, но Агнарр его уже не слушал и только утирал слезы на щеках сына, который все же не выдержал громкого грубого голоса мужчины. Анна ушла, хлопнув дверью. Никогда она еще не позволяла себе столь простого и естественного порыва. Ей хотелось бы отдаться чему-нибудь более благородному, чем яростные обличения, пробудить в своей душе более мягкие чувства, чем мрачное негодование. Ребенок не может вести борьбу со взрослыми, не может дать волю своим безудержным порывам и не испытать после этого укоров совести и леденящего холода неизбежных сожалений, и это Анна выучила еще с тех пор, как порог их дома переступил человек, называющий себя ее дедушкой. Анна смутно догадывалась, что он заранее хочет лишить ее и проблеска надежды, отравить и ту новую жизнь, которую готовил отец для нее. Анна — послушная дочь: она ушла, чтобы мерзкие слова не вылетели из ее души, облекаясь в плоть. Сумерки опустились на Норвуд и поглотили все своим черным движущимся телом. Анна лежала в кровати, укачивая младшего брата. Олаф уснул с засохшими дорожками слез на щеках, прижимаясь к сестре, как к последней опоре в мире из обломков чувств. Тени дрожали под светом свечи, и девушка вслушивалась в тихий разговор на кухне за стеной. Там шла обычная беседа сына с отцом о политике, об обществе, о неизвестных Анне людях, и о многом другом, чего она едва ли могла понять. Отец говорил намного тише, чем его собеседник, который то и дело кашлял и хрипел, точно большой медведь. — Что ты знаешь о Норвудской школе? — расслышала Анна шепот отца. — Хм, да... Ничего такого. Ты же знаешь, меня все эти забегаловки не интересуют, — Август Блэр засмеялся, — знаю, что владелица пансиона — богатая наследница. Видел ее как-то у графа Роуорда, кажется. Эльза, что ли... Женщине двадцать шесть лет, а она все еще не замужем. Наследство, вишь, у нее! Насчет ее отношений... Да строгая, говорят. Не общительная, а... Глаза грустные какие-то... Я в таких не влюбляюсь, ха-ха, не мой типаж. Я люблю, чтобы огонь! — Отец! — Агнарр злился, и Анна это чувствовала через стенку. — Да, хорошо-хорошо. Ну подумаешь, старая дева, зато денег... Кхм, короли в долг берут. Представь, папаша скончался! И бац! Наследница! Она была прехорошенькой, — если мои воспоминания о ее лице и фигуре не обманывают меня. В моей памяти встает стройная молодая женщина, светловолосая и голубоглазая, с правильными чертами. Красивая, что, вот тебе крест, у мужчин челюсти так и упали, когда она вошла в общую гостиную. — Я про школу спрашивал, отец. Какое мне дело до личных предпочтений директрисы? — А я сказал, что знаю... Как там Хейли, кстати? Приезжает? Девушка снова задумалась; едва ли у нее было ясное представление о том, что такое школа. Сведения о школьной дисциплине несколько отпугивали Анну, однако рассказы о различных познаниях, приобретенных там молодыми особами, казались, с другой стороны, весьма заманчивыми. Анна не совсем ясно понимала, что значит богатство, но точно была уверена, что это каким-то образом связано со свободой. То, что есть у птиц, но нет у Анны. "Наверное, это здорово — иметь особые привилегии, будучи наследницей", — думала она, сидя в кромешной темноте. Свеча догорела. Она дрожит, потому что дом совсем плохо отапливается, отчего по утрам почти невозможно заставить себя умыться ледяной водой из кувшина. Да, богатство — это еще и тепло. Может, пансион поможет ей хотя бы прикоснуться к этому теплу? Кроме того, школа означала коренную перемену: с ней было связано далекое путешествие, полный разрыв с прежними условиями жизни, переход к чему-то новому, а главное, она больше не будет видеться с Августом Блэром. Анна не слушала, о чем они еще говорили: склонила голову, поцеловав брата в щеку, и прошептала одними губами. — Ты все, что у меня есть, Жаркие объятия. Листья остролиста выпали из белесых кудряшек мальчика и, покружившись у кровати, упали на деревянный пол маленькой комнатки.