***
Хома не знал приснилось это ему иль взаправду было, но не могло ж такое на яву произойти. Взъерошив волосы, чтобы хоть как-то взбодрится, взгляд упал на еще свежие раны от когтей. Нет, не может быть. Натянув рубаху, Хома, судорожно соображая, выбежал на улицу.***
— Ярина, дочка, что це уж разгар дня, а ты из светлицы носу не кажешь? — сотник остановился на пороге светелки дони. Та сидела на лежанке, задумчиво перебирая темны кудри, когда отец вошёл, она даже взгляду не подняла. — Неважно себя чувствую, — неживым голос ответила голубка. — К бурсаку ходила? — напряглась вся, замерла, будто зверь перед прыжком. Встала, одернув платье, гордо посмотрев на отца. — Ходила. — И не жалче тебе его? Ведь глянулся он тебя, голубка. Я то вижу. — Сотник ухмыльнулся сквозь усы и прищурил глаза, ведь не только Ярине приглянулся хлопец, гарнэнький парубок этот Хома, ладный, высокий, вихры эти его светлые, а глаза два клока чистого неба, смотрит испугано, настороженно на него. — Не жальче, батько, смешной он, глупый, зато веселей сразу стало, а то поди сыщи, чем заняться. Меня уж шугаются все, Микитку загубила, Шепчиху загрызла... — Сотник махнул рукой, чтоб не продолжала, сам знает все досягнення дочурки, аж гордость берет, но губить людин не гоже. Да и Шепчиху она пальцем даже не трогала, ну, разве что крыс напустит или в хате попортит что-нибудь, но это так когда она малеханька была, баловалась. — Ну и сиди в хате, а я твоего бурсака сегодня с собой возьму. — Куда же? — удивленно округлила рот Ярина, наклонив голову, совсем как в детстве, когда он творил колдовство, а она все не могла уразуметь как это батько так делает? А как она смехом заливалась от распускавшихся в ладони бутонов, як матушка ее покойная, копия ведь ее. — Хутора проверить надобно, а то мало ли как эти бездельники, — он образно кивнул. — Пьянствуют всю ночь, а утром чубы набекрень и никакой работы. А Брут, развеется, чую сегодня у него опять ночка горяча будет, — голубка, закатила очи, усмехнувшись, и подхватила со стола вышивку, хоть делом займется. Бурсака труда не доставило найти, в шинке сидел, Хавронья его уж едой обставила, а ел аж за ухами трещало. А это бесовское племя опять байки травило про нечисть и заливало горилкой, хлопцу голову запудривая. — Что за шум? Опять бездельничаете? Что ж вы пьете каждый день? А с утра у вас похмелье, взять бы вас за ваши чубы и оттаскать! Работнички чертовы, философ, — парубок испуганно вздернул глаза, робеет - это хорошо. — Со мной поедешь. Явтух, — тут же, как верная тень, появился седой казак с длинной трубкой и позвякивающей на поясе флягой, все так же неодобрительно и зло смотря на бурсака. — Да, хозяин? — Запрягай, возок, — казак исчез, а Хома послушно вышел вслед за кивнувшим ему паном. Пан Сотник одновременно пугал и притягивал, да похлеще пани, от одного его взгляда казаки пужаются и дышать боятся, а самого Хомы трепет неясный продирает. На улице в возке ждали уже собравшиеся казаки, а пану и Хоме подвели двух жеребцов, сотников был вороной, черный как сажа, масивний подстать своему ездоку, а второй соловой, смешно сфыркивающий с морды белую гриву. — Ты як, ездить то хоть вмиешь? — глянул Сотник, уже вскочив на лошадь, легко, умело, словно казак младой. Хома нерешительно кивнул - приходилось пару раз ездить - один раз на спор запрыгнуть на коня, что сбежал на прошлой ярмарке из загороди. Хоме тогда барин аж медяков отсыпал за поимку. Коник норовитый был, все мотал головой и норовил съехать с дороги, как будто специально пытался перед паном опозорить. А тот, смотря на смешные попытки Хомы и его бубнеж про негодного коня, посмеивался. Почему именно ему дали такого коня? Почему он не мог поехать в возке? Хома сидел на дороге в облаке пыли, зло сверля ржущего солового, шестое чувство подсказывало, что что-то не так с этим конем, как будто разумный, иль кто управлял им. Казаки шумно загоготали над философом, подсвистывая и отпуская колючие шутки. Седой Явтух заухмылялся вместе с остальными, пуская облачка дыма, казалось, даже они пропитаны ехидностью, но под хмурым и неодобрительным взглядом пана казаки по одному замолкли, никто не хотел навлечь на себя гнев Сотника. Взобравшись снова на коня, Хома зло зыркнул на ехавших позади казаков, а ведь если бы не пан, он спокойно ехал бы в возке и казаки не потешались бы над ним. — Что поник, филосов? — Хома и не заметил, как задумавшись, поравнялся с Сотником. Почему под взглядом этого пана внутри как трепещет все, а раньше смелый в высказываниях и поступках Хома робеет, и глаза поднять не может, а если и попадает в плен этих, сперва кажущихся темными омутами, но если приглядеться зеленые, как вязь болотная, глаз, то всё, погибель для Хомы, не отвести. Спохватился Хома, что ответить надо, а пан разорвал связь, возвращая Хоме способность мыслить. Он как не ждал ответа, едет спокойно, иногда скашивая глаза на него. Вдруг казаки затянули песню, протяжную, да грустную, а Хома ничего и не понял. Вот все-таки деревенские, такого в городе и не услышишь, или это из-за нескладного пения. Почему-то пани вспомнилась, может дивчина из песни напомнила? Хотя после такого сна, должно было бы отбиться желание и влечение к ней, да наоборот. Село было небольшим, на улицу сразу же высыпали казаки, низко кланяясь Сотнику, бабы засуетились, загоняя детей в хаты и надо ведь показать, что все хорошо, дела чередом идут, не часто сам пан Сотник посещает, чаще всего казаки приезжали без него, под начальством Явтуха. Хома не понятно каким образом оказался в шинке, некоторые казаки ушли с паном, а трое остались с Хомой, сторожат его, что ли? Не уж то боятся, что сбежит, смешно ведь даже. Эх, хороша здесь горилка, казак этот, - Спирид - всё подливает и подливает, сами то только первую бутыль допивают, как спаивают, черти, Хома это понимал уже затуманенным разумом. Зачем его вообще взяли с собой? Сотник ходит где-то, эти следят за ним, хотя попробовал бы он пойти против воли пана. Из него вырвался пьяный смешок, в шинке вдруг показалось слишком душно, игнорируя вопросительные возгласы казаков, он вышел. Вечерний прохладный воздух хоть как-то взбодрил нетрезвого Хому. Удивительно быстро стемнело или время так быстро пробежало за горилкой и байками. За углом раздались шарканье и шум, сглотнув, Хома осторожно заглянул. Старая скрюченная старуха, в потрепанной свитке хмуро глянула на него, скривив беззубый рот и переставив свою палку, подошла поближе: — А ты, хлопчик, гарнэнький. С паном Сотником приихал? — Хома неуверенно кивнул, что за странная бабка, надо отделаться от нее, да побыстрее. Она головой своей трясет, так что грязные, белые, словно мука, волосы на лицо падают. — Так може у меня заночуэшь? Навряд ли место тебе в хате у кого найдется, казаков надто богато приехало, — и подбирается понемногу ближе, глазами почти белесыми зыркая, и показалось, но как будто панночку узрел, глазами блеснула и снова сморщенное лицо, как опорожненный кошель. — Бабуся... —начал было Хома, медленно отступая, как сзади, будто из неоткуда, Сотник появился. На старуху очами сверкнул, та аж глаза потупила, отступая. — Философ, где ты шляешься, все уж по хатам разбрелись, стемнело уж, негоже в темень ехать, — пан положил тяжелую руку Бруту на плечо и сразу чувство защищенности покрывалом укутало Хому, но одновременно напрягся он, непривычно такое касание пана. — Тебе чего еще надо, старая? Иди отсюда, — старуха закланялась, что-то запричетав, поспешила уйти, но как глянула зло на Сотника, а потом на Хому, аж внутри все сжалось. — Пойдем.***
— Извините, пан Сотник, но где я буду ночевать? — Хома наблюдал за снимающим кафтан казаком, было неловко. Хома думал, что выделят лавку ему, аль на сеновале, в каморе тоже неплохо было бы. А тут, привел в хату, и... — Спать тебе со мной, Хома, придется, мест нет, а на улице дождь, на сеновале не больно удобно будет, — и в правду, по окну забарабанил дождь, странно все это и объяснения не очень, хотя от полуобнаженного пана в одном исподнем и рубахе дышать тяжело становится, да горло пересыхает. — Чего застыл? — Сотник сидит, смотрит на растерянно застывшего философа, хитро прищурившись. Хома раздевается под пристальными взглядом пана, свитку стягивает. А когда укладываются и Сотник свечу гасит, то вовсе замирает, стараясь не дышать лишний раз, устроившись на самом краю лежанки. Но сильная панская рука притягивает к себе: — Чего лег, як сиротина какая? — Хома то и ответить не может, потому что утыкается в тверду панскую грудь, а Сотник чувствует, даже не смотря на Хому, хотя прекрасно видит в темноте, как тот краской заплывает, хлопец сопит, не зная куда деться из панских рук, да никуда ты не денешься, Хомушка. Философ постепенно расслабляется, даже ерзает, удобней устраиваясь, да голову на руку пану укладывает, а Сотнику самому так удобно, спина у него горячая и он иногда подрагивает от холодных панских рук. «Спи, Хома, спи, тяжелые ночи тебе придется перенести еще.» — повторяет про себя Сотник, усыпляя Хому силой.***
Сотник аккуратно, старясь не скрипеть половицами, подошел к двери. За ней все еще раздавались поскрипывания, из-за которых сон и покинул его. Он распахнул дверь, за ней стояла та старуха, сверля своими белёсыми глазами его. — Голубка моя, что ты тут забыла? — и вот перед ним стоит Яринна в старушечьих лохмотьях, с обидой глядя на батьку. — Ты зачем мне мешаешь? — чуть ли не шипя, ответила вопросом на вопрос дочка. Сотник ухмыльнулся, ревнует? — Наиграешься еще с ним, пусть отдохнет, а то уже состояние никакое, голубка, — дуется теперь красавица. Зыркнула глазами своими черными, да растворилась сизой дымкой. Сотник вернулся в светлицу, бледный такой в лунном свете, беззащитный, красивый хлопец. Сотник непроизвольно зарылся рукой в мягкий волосы философа, тот даже сквозь сон инстинктивно поддался под ласку, вызвав у Сотника одобрительную усмешку. Спи, Хома, Спи...