А он её целует...

       — Пасуй! Пасуй мне! — слышится откуда-то из-за спины. Никита делает шаг назад, подпрыгивает, отбивает мяч — тот летит в руки противника, затем вновь возвращается на другую половину поля.        — Контрольный! — кричит одноклассница и свистит в свисток.       Никита щёлкает пальцами, показывая, что мяч их команде. Он ловит его. Отходит на край поля и, подбросив в воздух, бьёт со всей силы. Шлепок — мяч летит на противоположную сторону поля, кто-то бежит к нему, пытается отбить, но бестолку — он падает на пол.        — Меняемся полями! — теперь уже говорит учитель, и Никита, криво усмехнувшись (вновь их команда выиграла), идёт на другую сторону поля. Нагибается, проходит под сеткой, встаёт на место.       В его голове сейчас только одна мысль: какого чёрта он здесь делает? И он бы рад был ответить на этот скорее риторический вопрос, да вот только ответ всё никак не находился…       Последние пару недель он, откровенно говоря, чувствовал себя неважно. Экзамены через пол года, но родители долбят этим уже сейчас:        — Ты ничего не сдашь! Ты никуда не поступишь! Ты думаешь, мы станем оплачивать твоё обучение? Нет, дорогуша, мы не станем! Если не поступишь — пойдёшь работать. И оплачивай сам тот вуз, на который тебе хватит денег…       И это, честно говоря, заебало его до жути. Он старался как можно меньше появляться дома, засиживался после уроков в школе, якобы пересдавая зачёты и контрольные, гулял допоздна с друзьями — всё, что угодно, лишь бы как можно меньше времени быть дома. Лишь бы как можно реже видеть разочарованное лицо матери и рассерженное — отца, слышать их крики, получать по шее за очередную двойку…       Но если бы отношения в семье и оценки были действительно тем, что волновало его больше всего, то он бы тогда улыбки с лица не снимал — он был умелым актёром, строить хорошее настроение, играть счастливого мальчика — всё это было так же просто, как и дышать.       Но та причина, из-за которой он места себе не находил, отсутствовала на уроке. Точнее, причина и её маленький придаток — очередная обуза, которая появилась внезапно, но так метко стрельнула прямо в Никитино ревнивое сердце. Ворвалась в его полную молодых надежд грудь и, схватившись своими цепкими пальцами за сердце, вырвала его. Бросила на пол и растоптала. Разрушила все его надежды…       Не сказать, что их было много — нет же, наоборот, он уже давно ни на что не надеялся, но так резко, так метко… Кажется, ни одна пассия ещё так не благотворно не влияла на Никитино душевное состояние…        — В следующий раз опоздаешь — и я не стану открывать тебе дверь! — вновь недовольным отчитывающим голосом донеслось от учителя, и Никита, оторвав свой взгляд от пола, уткнулся им прямо в… Мишу…       …идущего бок о бок с Ксюшей.       Это было крахом. Апофеозом всего того дерьма, что случалось в жизни Никиты. Точкой, в которой сконцентрировалось всё-всё-всё плохое, что было, есть и будет.       Миша, как всегда со своей привычной лёгкой улыбкой на лице, в спортивных свободных тёмно-синих шортах до колена и растянутой беловато-серой майке-алкоголичке. Обнимая Ксюшу за талию, он шёл, виляя бёдрами. Такая специфическая черта, присущая только ему — слегка по-гейски, как он это обычно говорил, но от этого он не переставал ходить подобным образом.       Как и обычно, Никита мог бы залюбоваться Мишей, если бы не такой досаждающий придаток в виде Ксюши… Девушка, по правде говоря, действительно была симпатичной, даже милой. Мише нравились такие — она имела хорошую фигуру и лёгкий заразный смех. Миша, если честно, боготворил её. Никита, если честно, готов был повеситься на собственном галстуке от сложившейся ситуации…       Он и сам не понял, в какой момент Миша из разряда «лучший друг с пятого класса» перешёл в «моя безответная любовь». Это могло бы быть смешно, оттого что глупо — типичный сюжет какой-нибудь не сильно популярной французской гей-драмы, но вот только это Россия, детка, а ещё Никита, походу, действительно влюблён в Мишу.       Настолько, что только от одного вида его, тискающего очередную девчонку, хотелось вырвать глаза, а затем выхаркать все лёгкие, которые, походу, уже давно разложились внутри него, если верить всем законам мира ханахаки.       Но видеть Мишу каждый день с новой девушкой было не так сложно — по-началу, он менял их как перчатки или носки — сегодня Даша, завтра Алина, потом ещё были Настя и Алиса, Соня, Катя, Маша и Вика. Это были двойные свидания — Миша с новой пассией, Никита один. Если брать в расчёт, что Никита — одинокий однолюб-асексуал, то можно считать, что они действительно были двойными.       Но потом нежданно-негаданно в жизнь Миши ворвалась Ксюша, а в жизнь Никиты — тоска и боль. Ксюша не была особенной — более того, она была такая же обычная, как и все. Шаблонная. Никита бы не заметил такую в толпе — один образ на половину женского населения страны. Но Миша почему-то заметил. Спустя полтора года обучения в одном классе — вдруг взял и действительно заметил. И, кажется, даже влюбился…       И вот это «кажется, даже влюбился» разрушило Никиту окончательно. Прямо взяло и головой в унитаз опустило. И топило-топило-топило. Пока воздуха в лёгких не осталось. Пока всё пространство не заполнила вода.       И, медленно разлагаясь каждый день, всё, о чём Никита молил — чтобы Ксюша просто исчезла. И всё стало как раньше. Снова они с Мишей проводят время вместе. Снова смеются над тупыми, абсолютно бессмысленными шутками. Снова идут в бар и напиваются до потери пульса. Танцуют. Курят кальян. Смеются. Смотрят в тиндере девочек, Никита вновь пытается делать вид, что они его интересуют, Миша вновь из-за своей недогадливости ему верит.       Но реальность была чуточку более жестокой — она подкидывала в карманы Никитиного пиджака даму червей и пикового короля. Она зашивала под кожу все козыри, оставляя Никиту ни с чем.        — Не тупи, Никит, твой мяч был, — говорит кто-то из одноклассников слева, но Никите так похуй, если честно. Абсолютно поебать, пропустил он мяч или нет. Выиграют они или проиграет. Раньше спорт приносил удовольствие, игра давала ощущение заполненности — сейчас осталась одна сплошная, всепоглощающая пустота. Абсолютное нихуя…       Но он вновь натягивает на лицо маску. Вновь улыбается, несмотря на тянущую боль внутри. Всё в порядке. Всё хорошо. И не такое переживали…       Раздаётся звонкий смех Ксюши, Никита вновь поднимает взгляд. Миша, похоже, наплевав на урок физкультуры, наплевав на учителей и, самое главное, наплевав на его — Никитины, чувства, крепко обнимал Ксюшу, прижимая к себе. Он наклонился ближе к её лицу. Она вновь рассмеялась. Никита перестал дышать. Миша притянул её лицо к себе и…       …поцеловал. Так чувственно и нежно, как не целуют шлюх на одну ночь. Как целуют тех, кому жизнь и душу готовы отдать, лишь бы этот кто-то дышал. Лишь бы он улыбался, смеялся заливисто и не отрываясь смотрел в твои глаза.       И Никита, кажется, не способен был это выдержать. Он, судя по всему, испытывал физическую боль от того, что смотрел на Мишу и его придаток. Его дополнение. Действительно идеально подходящее ему, а не вот это вот жалкое подобие человека, которое учится плохо, в институт не поступит, а ещё, по-видимому, нетрадиционной ориентации…       Впрочем, мало кого почему-то волновало, что Никита способен вытерпеть, а что нет. Других вообще не заботили ни его чувства, ни его эмоции. Ни его душевное состояние. Он привык к этому, поэтому лишний раз не возникал.       Вокруг кипела жизнь — бегали одноклассники здесь, в зале, трясли руками, смеялись, кривили губы в ухмылке, кричали, возмущались; другие ученики школы сидели за партами, тянули вверх руки, прятались за учебники, курили в туалетах, прогуливали под лестницей, охранник тоже вышел покурить; дама с собачкой прошла мимо школы, грязное месиво листьев, подминая под своими подошвами; дождь зарядил — он капал-капал-капал; мама на работе, и папа, чей-то другой родитель тоже на работе; и не родители, а одинокие люди — и те на работе, сидят между двух стопок бумаг в сером офисе, клацают по клавишам клавиатуры, что-то считают, зарабатывают на жизнь, копят на отпуск, на дом, на жильё родителям, на дальнейшую семейную жизнь.       Все так бежали куда-то — девушка-секретарша в одном из офисов торопилась принести своему боссу кофе, стучала каблуками по кафельному полу, пыталась не опоздать, лишь бы не уволили, лишь бы платили дальше, лишь бы дожить до зарплаты, а потом накопить на билеты в другую страну и смотаться нахуй.       Все куда-то бежали, а Никита стоял — ноги на земле, твёрдо, будто бы приклеены самым надёжным суперклеем. Он стоял, смотрел на Ксюшу и Мишу и пытался сдержать гортанный крик, который был готов так и вырваться из его горла.       Он сорвался с места, побежал, как и все остальные, кто бежал в эту самую минуту. Как та секретарша с кофе, как какой-то ребёнок по школьному коридору, как собачка у дамы, возможно, шпиц, как спортсмен на корте, как молоко в трубочке у девушки, которая сидела в небольшом кафе в центре города.       Он выбежал из зала, три метра пятьдесят четыре сантиметра, как один большой прыжок, свернул налево, коридор, кафельный пол, резиновая подошва кроссовок, скрип, повернул налево, два пролёта лестницы — второй этаж, снова два — третий, коридор-коридор-коридор, открытые двери в кабинеты, «Родился Антон Павлович Че…», «1915 год в Первой Мировой войне ознамено…», дверь в туалет, хлопок, тишина…       Тишина… Бег прекратился, он остановился и вдохнул побольше воздуха грудью, так чтобы прямо до душераздирающей боли, до острейших игл, вонзаемых в его мягкие ткани. Тишина… Он, кажется, оглох, или это вакуум окутал его тело с ног до головы — время замедлилось, шестьдесят пять секунд в минуте, восемьдесят, сто тридцать, двадцать девять часов в сутках, пятьдесят, бесконечность… Время перестало существовать, ширина, высота, длина… Все измерения, даже четвёртое, все они стали мутновато-белыми и невесомыми, тягучими, словно патока…       Никита задержал дыхание, чтобы прийти в себя. Сначала он не ощутил ничего, а потом всё сразу. Ширина, длина и высота вновь намотались на клубок мироздания, время побежало в обратную сторону, сворачиваясь, сокращаясь. Всё стало, как раньше, вот только Никита больше не был «как раньше». Вполне вероятно, что «как раньше» он уже не будет никогда…       Один вдох, два выдоха. Один вдох, два выдоха. Это должно помочь, должно помочь, должно помочь…       Он скатился по выложенной глянцевой плиткой стене. Обнял руками колени, откинул голову назад, ударяясь о холодную батарею. Его начало знобить, но внутри было гораздо холоднее, чем снаружи. Его знобило от чувств, а ещё трясло от слёз.       Он шептал себе под нос только одно:        — Так не должно быть, не должно быть, не должно быть…        — А как должно быть? — шептал коварный внутренний голос. — Ты думал всё будет как-то иначе? На что-то надеялся? А зря! Ты боготворил его, а он оказался обычным мерзавцем. И не твоя и не его вина, что ему нравятся девушки. И не твоя вина, что ты вновь слишком близко подлетел к огню, эх, глупый мотылёк, и вновь обжёгся о не щадящее никого пламя…       А ветер за окном завывал, дождь моросил. Никита кричать был готов от боли. Он затыкал уши руками, лишь бы не слышать внутреннего голоса — дурак, не знал, что от себя никуда не спрячешься… Он открыл рот, чтобы закричать, но оттуда не вырвалось ни звука. Лишь сиплый-сиплый звук. Подобие крика глухонемого человека…       Слёзы полились из глаз, сердце закололо, наверное, это старость…       Он утирал их тыльными сторонами ладоней и просил, чтобы это прекратилось. Умолял, чтобы всё стало, как раньше. Чтобы были только он и Миша. Только лучшие друзья, и никаких блядских чувств. Никакой боли и неразделённой любви. Только тишина. Покой. Спокойная жизнь. Больше ничего, лишь бы, пожалуйста, сделайте так, чтобы оно не болело!       Вколите самое сильное обезболивающее, что у вас есть, только бы не рвалось всё так изнутри…       Он снова вздохнул. Снова выдохнул. Закрыл глаза.       Лодка медленно отчаливала, гондольер грёб веслом туманно-зелёную гладь озера, махал рукой, прощаясь с людьми, оставшимися на пристани.       Кажется, Никита не заметил, как заснул…

***

       — Эй, чувак, с тобой всё в порядке? — первое, что он услышал, когда разум снова вернулся в его голову. Повеяло чем-то хвойно-пряным, с нотками бергамота и бадьяна — он знал этот запах и знал, кому он принадлежал. Его трясут за плечи, вперёд-назад, вперёд-назад.       Пелена постепенно спала с глаз, и перед ними появился Миша. Сидящий на корточках прямо перед ним, с взволнованным выражением лица. Его очки сползли почти до середины носа, голубые глаза затуманились тревогой. Он был такой красивый, прямо здесь, прямо сейчас, в пятнадцати грёбаных сантиметрах от его лица и, кажется, в комнате не осталось воздуха — во всяком случае, Никита не мог и разу вздохнуть…        — С тобой всё в порядке? — более настойчиво повторил Миша, а Никита, кажется, фокусировал свой взгляд в эту минуту только на его пухлых губах, так размеренно растягивающих звуки.        — Да-да, всё путём… — отмахнулся Никита. Всё — «путём» не было.        — Ты выглядишь не очень… Красный весь, опухший… Это из-за родителей?       Это не было из-за родителей, но разве мог Никита сказать реальную причину? Он сухо кивнул и отвернулся, сглотнул, посмотрел на пол. Пыль и грязь. Возможно, похоть, но её так просто не увидишь, её только почувствовать можно — лёгким тянущим ароматом.        — Думаю, тебе стоит забить. Серьёзно, ты и так стараешься, как не в себя, неужто они этого не видят? Все эти их глупые загоны, тупые абсолютно угрозы и высосанные из пальца выводы — не более, чем иллюзия. Тебе стоит забить. И не корить себя так сильно… — сказал он, и его тяжёлая рука легла на Никитино плечо. На самом же деле, она не была тяжёлой, но Никита почувствовал, как его придавило. Как его прижало к стене. Как кислород из лёгких постепенно улетал, а заместо него в рот заливали расплавленный свинец. Давить стало ещё сильнее… — В любом случае, это всё пройдёт. Не бывает же, чтобы такая тоска навсегда, ведь правда?       И снова эта мягкая улыбка, какой он только Ксюше в последнее время улыбался. И снова этот оптимизм, льющийся через край. И снова ложная надежда между этими еле заметными трещинками на нежно-розовых губах. И вновь эйфория от этого взгляда нежно-голубых глаз.       И Никита готов бы был всё-всё-всё на свете продать, если бы это было правдой. Если бы весь этот подтекст между строчек, все эти скрытые знаки действительно предназначались ему. Но ему было отведено ровным счётом нихуя, поэтому, стоило Никите кивнуть, как Миша встал, поправил брюки и протянул:        — Нда-а, давно мы с тобой не общались… Так, чтобы прямо как раньше, только ты и я… ну и ещё бутылка коньяка. Пара таблеток. И незабываемая ночь… А? — он кивнул и подал Никите руку. Тот ухватился, поднялся, начал отряхивать штаны.        — Ага… — Как раньше, только ты и я…        — Я, если честно, когда только вошёл и увидел тебя, подумал, что ты просто обдолбался и вырубился… Решил первым делом проверить зрачки, но потом только вспомнил, что когда ты спишь, у тебя они, ясен хуй, расширены, ты же глаза-то закрытыми держишь… В общем, подумал, что разбужу тебя и, если ты реально обдолбанный, потом уж решу, что делать… Но ты, кажется, нормально. Молодцом. На наркоту не налегаешь… — с лёгкостью говорил он. Но затем, вдруг, замерев и пристально посмотрев на Никиту, спросил: — Да? — с каким-то таким не доверительным интересом.       Никита снова кивнул. Сглотнул. В горле засаднило. Захотелось выпить воды или чего-то покрепче…        — Так, ладно, ну… до встречи, да? — вновь как-то не доверительно спросил он. Будто бы боялся, что Никита может ответить «нет»… Но он кивнул. И Миша вышел из туалета. Почти…       В последний момент он вдруг развернулся и кинул перед уходом:        — А, кстати, чего ты с урока-то сбежал?       Никита сглотнул. Вдох-выдох.        — Я…       Вдох-выдох.        — Ну, я хотел…       Вдох-выдох.        — Ай, ладно, не важно. Главное, что сейчас всё хорошо. Чао…       Выдох-выдох-выдох.       Как раньше. Как раньше. Как раньше. Так и било по мозгу. Так и стучало по черепной коробке, будто бы непутёвый музыкант по барабанам. Тук. Тук. Тук. Как раньше. Как раньше. Как раньше…       Закроешь глаза — он смотрит на тебя своим небесно-голубым взглядом и улыбается. Откроешь — он не рядом, а внутри пустота и что-то тянет в животе, а под рёбрами — колет.       И тишина-тишина-тишина. И никто никуда не бежит…       Никита подошёл к раковине. Такой грязной, в серых подтёках мутноватой воды, с запахом сырости, гнили…       Он открыл кран, ржавая смесь водорода и кислорода полилась оттуда, разбрызгиваясь по фаянсовой поверхности грязными каплями. Он обмыл этой смесью руки и обтёр об бока серых спортивных штанов.       Поднял взгляд на зеркало. Вдох-выдох.       Кажется, он действительно не очень выглядел, или даже чуточку хуже. Под глазами фиолетово-алые пятна, а сами глаза — опухшие от слёз; не видно никаких золотых искорок в буроватой глади радужки — лишь мрак и темнота; дрожащие синие губы, иссохшиеся и потрескавшиеся, у Ксюши точно не такие — Миша бы такие не целовал. Дрожащие тощие плечи и целый ёбаный Чернобыль в голове…       Он ударил раз. Ударил два. Три… Лишь бы отражение не было таким жалким. Лишь бы не принимать ёбаную действительность того, что — так то, если в общих чертах говорить, грёбаный неудачник с багажом проблем в придачу.       Такие, как он — не пара таким, как Миша. Нужно бы уже уяснить это…

***

      Никита вообще-то привык чувствовать себя абсолютно брошенным всеми. Так-то, он даже не ощущал, что это плохо. Он просто привык. Это чувство было почти всегда — сопровождало его с самых ранних лет, так что он смирился с тем, что его магнит, походу, неисправен, он работает в обратную сторону — не притягивает, а отталкивает.       Поэтому, сидя в полном одиночестве за одним из самых дальних столиков в столовой, он ощущал скорее привычное спокойствие, чем подсасывающее под ложечкой беспокойство.       Вылив из себя все те эмоции, что копились неделями, ему действительно стало легче. Он вновь смог вздохнуть полной грудью. Вновь почувствовал постепенно опускающуюся на него безмятежность. Как яхта в спокойных водах бескрайнего океана — одна-одинёшенька против целого мира, зато стойкая, готовая бороться с беспощадной стихией до самого конца.       Он сидел и почти без интереса ковырял вилкой недоваренный рис с чересчур пересоленной подливой. Так-то, это было единственным, что могла предложить их столовая в этот день, так что он не очень жаловался — просто чертил острым кончиком мутноватые узоры на белой тарелке, сортировал сваренные рисинки с их неприготовленными собратьями. Думал о том, каково это, когда ты в жизни окажешь недоваренной рисинкой? Не такой, как должен был бы быть? Такой, которую бы должны были отсортировать ещё на первичном этапе, но почему-то забыли…       И вновь этот звонкий смех, который, судя по всему, приносил Никите физическую боль — словно миллионы игл впиваются в нежные ткани внутри тебя. Он сглотнул и поднял взгляд.       Через два столика вперёд, расположившись прямо на Мишиных коленках, сидела Ксюша, ловко подпиливая свои ногти пилочкой. Она то запрокидывала голову, смеясь над очередной глупой шуткой, совершенно так вульгарно смеясь, руками размахивая, громко и небрежно чмокая Мишу в щёку, то снова концентрировалась на подпиливании ногтей, совершенно профессионально орудуя инструментом.       Никита нервно сглотнул и вновь уткнулся в недоеденный завтрак. Это, конечно же, был не завтрак, а скорее — бранч, но кто будет такими умными слова разбрасываться в обыкновенной русской школе?       Миша, покрепче установив руки на важных местах своей пассии, тоже смеялся. Так искренне смеялся.       Громко так, по-своему, но всё ещё очень искренне…       За тем же столом сидели ещё пара ребят. Это они шутили, а Миша смеялся. Это они вызывали такую искреннюю улыбку и такой чистый звенящий смех. Но не он, не Никита…       Вообще-то, если честно, он бы мог подойти и сесть за один с ними стол. Он мог бы нацепить на лицо одну из своих масок, ту самую, на которую мог купиться каждый — поебестической беззаботности. Такой точно переданной безразличности до чужих проблем и забот, что любой дурак поверит, что так оно и есть — он, Никита, просто очередной циник, богатый мальчик с гнилой душой.       Но в последнее время эта маска, кажется, начала гнить. Она отходила от его лица кусками, разлагалась, обличая настоящие эмоции. Настоящие чувства. Гнила как кожа на трупе и крошилась, словно кусок кирпича.       И болела-болела-болела. Так сильно. Возвращаться к себе было тяжело — Никита точно это знал.       Он подцепил вилкой пару-тройку рисинок, кинул их в рот и, запивая сие удовольствие чересчур кислым чаем с лимоном, думал о том, что его жизнь, кажется, стала кислее лимона. Апофеоз всего самого дерьмового в жизни наступил именно сейчас.       И от осознания этого захотелось, если не застрелиться, то точно повеситься. Это было бы дешевле, точно, так что выбор был очевиден…       Кинув последний мимолётный взгляд на Мишу и допив последние остатки кислого чая, Никита встал из-за стола, подцепил рюкзак с пола и, закинув его на плечо, поспешил к выходу из столовой.       Осталось девяносто минут ада, а потом ещё около тридцати шести миллионов — его последствий…

***

      В спортивном зале было так непривычно тихо — только слегка учащённое дыхание да размеренные удары по боксёрской груше. Никита приходил сюда часто, он тренировался, но по большей части — пытался успокоиться. Это помогало. Действительно помогало.       Удар. Удар. Удар.       Он выбивает всё дерьмо из этой ни в чём неповинной груши.       Удар. Удар. Удар.       Пульс учащённый, дыхание учащённое, жизнь, кажется, тоже учащённая. Она бежит вокруг, а он — лишь бьёт.       Удар. Удар. Удар.       В воздухе витает запах чего-то железистого, солёного.       Удар. Удар. Удар.        — Ты думаешь, только у тебя проблемы в жизни? Ты думаешь, это проблемы? Ты знаешь, что такое настоящие проблемы? Ты понимаешь, что кому-то денег на еду не хватает, кто-то голодает, кто-то умирает, а ты считаешь эту чушь — проблемами?       Удар. Удар. Удар.        — Давно мы с тобой не общались… Так, чтобы прямо как раньше, только ты и я…       Удар. Удар. Удар.       Как раньше. Как раньше. Как раньше.       Удар. Удар. Удар.       Звонкий смех. Пластиковая фигурка. Надувная кукла. Шёрк-шёрк-шёрк — пилочка по ногтям. Чмок. Смех.       Удар сильнее. Ещё сильнее. Так сильно, как только мог, лишь бы перестало болеть внутри. Этим же руководствуются люди, которые занимаются селфхармом? Чтобы снаружи болело сильнее, чем внутри?       Ещё один удар посильнее, но, кажется, это не причиняет той боли, которую бы должно было причинять… Никита снял перчатки и, подойдя к стене, со всего размаху зарядил по ней. Шершавые кирпичные стены. Нежная кожа костяшек. Кровь-кровь-кровь.       Он бил не раз и не два — бил сильно, бил много, лишь бы вся эта кровь вылилась наружу, иссушив его изнутри. Сделав полой фигуркой. Статуэткой, которую Миша как трофей сможет поставить на полочку рядом с прочими — такими же обескровленными, пустыми, с кривыми аквагримовыми улыбками, неумело нарисованными поверх замазанных белой краской выражений неподдельной боли и страха.       Удар. Удар. Удар.       Сердце стучало с бешеной силой, будто бы он кросс пробежал за рекордное количество времени. На деле же — его костяшки кровоточили, слёзы засохли в уголках глаз, а внутренности скрутились в тугой узел, утягивая всё рядом лежащее в новообразовавшуюся чёрную дыру.       Завибрировал телефон. Это мать зовёт домой — уже поздно. Никита вырубил экран, сунул девайс в карман тренировочных брюк и, подхватив с пола боксёрские перчатки, пошёл в сторону раздевалки. Ещё одно сообщение: на этот раз от Миши.       От: Пришвин       «Заберу тебя через пятнадцать минут»       С каких пор он забирает его? Он? Забирает его? Что? Это ЧП? Код красный — не учебная тревога?       Быстро переодевшись, Никита накинул на плечи куртку и, кинув мимолётный взгляд в зеркало, скорее, чтобы убедиться, что всё именно так плохо, как он и представлял, выбежал из здания.       Миша, оперевшись спиной об стену, стоял и неспешно курил. Делал затяжку за затяжкой, медленно выдыхал; сизоватый дым вылетал из его чуть приоткрытых губ и постепенно развеивался в морозном воздухе.       Заметив Никиту, он усмехнулся, махнул рукой и, затушив сигарету о стенку, кинул окурок в рядом стоящую урну. Сделал пару шагов навстречу и, протянув руку, поприветствовал:        — Хэй, как ты?       Никита повёл плечами, хмыкнул, затем протянул руку, и Миша, сжав её, притянул его к себе в их привычном приветственном жесте. Дважды похлопал по спине.        — Ничего, с пивком потянет.       Отпуская Никиту, он вдруг кинул взгляд на его разбитые костяшки и обомлел.        — Это что?        — Да так… — Никита потянул руку на себя, пытаясь вырвать её из хватки Миши, но безуспешно. Тот держал крепко.        — Это не «да так»… Это… — он замялся, — это всё из-за родителей?       Никита не знал, что сказать… Ложь-ложь-ложь. Снова она — на чёрных крыльях, в подвенечно-погребальном облачении, с холодной улыбкой на лице, кутает его в шаль и шепчет на ухо, что так и нужно, а ещё, что всё будет хорошо.        — Нет… — но Никита не хочет подчиняться ей. Не сейчас. Не когда Миша так проницательно смотрит на него своими голубыми глазами, умоляет взглядом сказать правду, а взамен — тот подарит приз в золотой шкатулке. — Нет, это не из-за них… — почти шёпотом добавляет Никита и чувствует, как в горле начинает саднить — словно проглотил осколки стекла, и те разодрали пищевод.        — Тогда из-за кого?       Никита почувствовал, как ладонь становится мокрой, как сердце стучит уже не только внутри грудной клетки, но и по всему телу — в ушах, в ногах, но, главное, в руке — и он боялся, что Миша каким-то образом сможет это почувствовать… Сможет физически ощутить его сумасшедшее сердцебиение…        — Из-за… — слова не хотели вылезать из горла. Они застревали где-то на уровне гортани, комкались, плавились, растворялись…        — Из-за кого? — чуть более настойчиво повторил Миша. Он всё ещё держал Никитину руку. Он всё ещё пристально смотрел. Никита начал считать сантиметры между их губами: один, два, три, четыре… Кажется, не больше пятнадцати, если его расчёты точны, хотя, по правде, он никогда не был силён в математике…        — Из-за… — он сможет. Он скажет это. Он же видит перед собой его, между их губами грёбанные пятнадцать сантиметров, а жизнь слишком коротка, чтобы сейчас сбежать вновь и оставить эту запятую между ними. Он либо поставит точку — либо сотрёт знак препинания к чертям собачьим, другого выхода нет, — тебя… — шёпотом-шёпотом-шёпотом, так, что даже тишина — и та бы не услышала говорит он и…       … звонок телефона. Миша отпускает Никитину руку, ругается, говорит себе под нос что-то вроде:        — Так, бля. Прости, сейчас…       Никита не дышит. Он не чувствует вдохов. Он не ощущает выдохов. Воздух не затекает, он задерживается где-то на метафизическом барьере, перекрывающем доступ кислорода в лёгкие. Некий своеобразный заклинивший клапан.        — Да-да-да, — Миша нервничает, Никита ощущает это покалыванием на кончиках пальцев, — Что? Что ещё раз? Забрать тебя? — он кидает взволнованный взгляд на Никиту, закатывает глаза, запускает пальцы в волосы, — Зачем? Так, ладно… Где ты? Хм… Окей. Да. Да, Да понял я! Буду через полчаса… — он бросает трубку, отключает телефон, кладёт его в карман, с минуту смотрит на Никиту, не произнося ни слова, затем кивает: — Ксюша позвонила. Она пьяная в хламину, ждёт меня у кого-то бара. Просит её забрать…       Никита кивает. Он вновь может вздохнуть. Кислород пробирается в лёгкие. Голову отпускает. Он кивает вновь. А что ещё делать?        — Ты со мной? — это неожиданно, так что он замирает. Наверное, если бы жизнь его чему-то учила, он бы ни за что на свете не согласился. Он бы бежал нахуй отсюда — только пятки бы сверкали. Ведь ехать со своей тайной влюблённостью к его девушке — это, кажется, сродни самоубийству. Но Никита, судя по всему, испытывал особый кайф от самопоедания и мазохизма. Он кивнул.        — Да.        — Тогда погнали, пока она не начала мне названивать, интересуясь, где я, блять, нахожусь…

***

      За окном мелькали лучи уличных фонарей, свет из окон так и лился, такой жёлтый, тёплый, домашний — Никита хотел бы потрогать, ощутить его самыми кончиками пальцев, попробовать каждым рецептором на языке… Но свет убегал от него — стоило тому протянуть руку, как лучи ускользали между пальцев, словно песок или вода — не оставляли ничего…       Он сидел в автобусе, ехал по ночному городу, рядом был Миша, а ему казалось, что он один.       Что он делает? И зачем, чёрт возьми?       Он не знал… Он, кажется, собственноручно ломал себе жизнь, получая от этого неимоверное удовольствие… Особый вид мазохизма.       Сидя у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, он чувствовал, что одиночество вновь накрывало его с головой… Он, кажется, забыл, что он помнит, а что — нет.       Он помнил, что он влюблён в Мишу. Это так абсурдно помнить, но он помнил это ясно и чётко, видел в своей голове картинку в формате HD — его чувства к Мише. Он также помнил, что у Миши была Ксюша, которую тот, кажется, любил не меньше, чем Никита любил его. Апофеозом было то, что он отчётливо помнил, что они оба едут к этой самой Ксюше, чтобы её, бухую, забрать неизвестно откуда. Кажется, все они втроём попали в своеобразный любовный треугольник, и это тоже было так глупо, до жути абсурдно.       Никита чувствовал, как рядом с Мишей сердце ныло. Судорогами ныло — то не болит, и он живёт себе спокойно, дышит, даже улыбается, то потом раз — всё тело сводит от резкой чудовищной боли, словно внутренности по частям заменяют.       И он бы очень хотел, чтобы их заменили уже окончательно — так хотя бы перестало бы болеть…       Сидя рядом с Мишей в автобусе, он чувствовал, как перестаёт чувствовать себя собой. Чувствовал, как его мысли и разум отделяются от него самого, постепенно, не спеша, они вылетают через приоткрытый рот, поднимаются выше, а затем смотрят на бездыханное тело и, кажется, смеются и злорадствуют. Потому что он такой слабый, такой беспомощный, такой безоружный, когда дело касается чувств к кому-либо. Особенно, когда дело касается чувств к его лучшему другу. К лучшему другу, с которым они пять грёбаных лет знакомы. К Мише…        — Ты видел последнюю игру? Мне кажется, они совсем расслабились… Нет, серьёзно, пять: ноль, они в сухую проиграли… — вдруг сказал Миша. Он, откидывая чёлку со лба одним лёгким движением, смотрел в телефон, листая ленту в социальных сетях.       Никита думал, что этот вопрос был явно не в тему их идеалистично, пусть и слегка неловкого молчания. Никита думал, что он хмыкнет в ответ, потому что ничего больше этого он сказать просто не сможет. Никита думал, что желтоватый свет от фонарей так красиво бликует в Мишиных очках, дрожит на русых ресницах, кидает тени на светлую фарфоровую кожу, танцует на волосах под чёрным капюшоном толстовки, бежит по болониевой ткани тёмно-синего оттенка, по серым спортивным штанам…        — Да, играли ужасно… — он не чувствовал, что это его голос. Он был такой сиплый, еле выдавленный, словно у пожилого пса.        — Надо бы нам сходить на игру… Давно уже не выбирались, — Никита сглотнул, посмотрел на Мишу, вновь сглотнул. Всё, что он хотел — кажется, вновь становилось реальностью. Они так давно не общались, а теперь Миша вдруг врывается в его жизнь, устраивает здесь целый фейерверк событий. Грёбаный Чернобыль устраивает. И Никита стоит, смотрит на всё происходящее и не знает, чего ожидать дальше — то ли этот Чернобыль останется с ним, он пригреет его, радиация перестанет быть губительной, она станет спасительной, оплетёт их обоих, создаст уютный кокон — в котором они смогут существовать, не боясь быть найденными, то ли принесёт смерть.        — Думаешь? — дрожащий голос Никита бы и хотел скинуть на волнение, да вот только кому он пиздит?        — Да, разберусь с Ксюшей, и мы обязательно сходим. В крайнем случае — возьмём её с собой, если ты не против… А то, знаешь, она же не отстанет… Иногда меня это в ней так раздражает… — Никита готов был слушать Мишин такой мягкий, приятный голос вечно… И ему было так всё равно, чёрт побери, говорит он о Ксюше, о Даше, Саше или о ком бы то ни было ещё — он не улавливал смысла, лишь звуковую волну…        — Думаю, она просто хочет твоего внимания…       Тяжёлый выдох. Миша потирает переносицу, хмурится.        — Она слишком много моего внимания хочет… Блять… Я не знаю! Она везде: справа, слева, передо мной и за спиной — ей нужно то, это и ещё вот это. Она классная. Действительно классная — знаешь, порой я смотрю на неё, на то, как она ведёт себя при других, как смеётся, как выглядит, и я чувствую, что вот оно — то, что мне нужно. А что мне нужно ещё? Но иногда я смотрю на неё и не понимаю, а зачем она мне? А зачем мне эти сложности, когда она звонит и просит её пьяную забрать откуда-либо. Когда она в очередной раз недовольна тем, как я отношусь к ней, как я веду себя с ней, как позиционирую себя перед её подругами… Я чувствую, что совершил ошибку где-то, но где — а хуй его знает… Чувствую, что и не люблю-то её вовсе… И, кажется, никогда не любил — а это всё хуйня собачья, просто очередная драма. И мне становится так одиноко… Я начинаю понимать, что, кажется, я никогда так и не смогу найти человека, с которым мне будет хорошо на все сто. Хорошо и в радости и в горе. И тогда, когда жизнь прижмёт… И я понимаю, что, кажется, я лузер. Просто пиздец неудачник, раз всё ещё одинок. Раз одинок не в физическом плане, но и в моральном тоже…       Миша смотрел на носки своих кроссовок от Версаче и мечтал, чтобы уверенность можно было также купить.       Никита смотрел на капли слёз, скопившиеся в уголках Мишиных глаз, и мечтал, чтобы он мог прикоснуться к ним и стереть их, потому что, чёрт возьми, такой человек, как Миша, не должен плакать…       Ночной Петербург больше не казался таким завораживающим — завораживающим на самом деле был Миша. Никита уяснил для себя это точно, окончательно и навсегда.       Он медленно протянул руку к Мишиным очкам и потянул на себя. Тот вздрогнул. Посмотрел на Никиту. Поддался… Сняв очки, Никита прошёлся большим пальцем по нижнему веку, стирая такие неправильные слёзы.        — Ты не должен плакать… Это точно не стоит твоих слёз, — Никита не понимал, откуда у него взялось столько уверенности, но, кажется, он одолжил её у Миши. Или это был подарок… — Ты никогда не должен плакать…       Миша не дышал. Никита мог это чувствовать — его пальцы всё ещё лежали на Мишиных щеках.       Времени на часах половина одиннадцатого, пустой автобус, пустые улицы, наполненные чувствами мальчики… Никита мог поклясться — он видел это в Мишиных глазах. В его голубых, бездонных, таких чистых. Он видел там всё: и радость, и горе, и рождение, и смерть, и любовь… Он смотрел на расширенные, словно от самого сильного наркотика зрачки и видел в них отражение вечности…       Стук. Стук. Стук.       Это было его сердце.       Стук. Стук. Стук.       Это было Мишино.       Секунда. Две. Три.       Никита наклоняется, тянется губами к его — розовым, пухлым, слегка шершавым, обветренным.       Четыре. Пять. Шесть.       Кажется, сейчас произойдёт то, о чём он так мечтал не один месяц. Наверное, даже не один год… Каково это — осознавать, что в считанные секунды твоя мечта исполнится? Почему он всё ещё дышит? Неужто кислород способен проникать в его лёгкие? Где тот барьер, который всё это время стоял? Почему он сейчас перестал функционировать?       Семь. восемь. Девять…        — Мучной переулок, следующая остановка — улица Ломоносовская… — донеслось из динамика, Миша вздрогнул. Он отстранился, огляделся.        — Это наша, надо выходить.       У Никиты, кажется, отняли половину сердца — не меньше. Он кивнул, встал вслед за Мишей, выскочил из автобуса.       У него перед глазами — мутная пелена, у него внутри — всепоглощающая темнота. А спереди — Миша, который будто бы специально чересчур быстрым шагом идёт по улице.       Опять мигают огни зданий, фонарные столбы мелькают, лица единичных прохожих. Никита не видит их, но ощущает на подсознательном уровне. Он не может их потрогать, но может учуять их едкий запах, витающий в воздухе. Запах гари, запах духоты, запах вдребезги разбитых надежд.       Он смотрит на Мишину спину впереди и ощущает на губах вкус его губ, которые он так и не сумел распробовать…       Что чувствует человек, мечты которого разбились о суровую реальность? Боль? Разочарование?       Миша остановился. Никита, смотрящий себе под ноги, чуть не врезался ему в спину.        — Кажется, это здесь… — его голос дрожит? Почему?       Вывеска на здании мигала неоновым розовым — таким пошлым, веющим развратом и похотью. Из приоткрытых дверей доносилась музыка. Басы. Шум, людской галдёж.        — Подожди здесь, я сейчас вернусь… — и вновь эта дрожь… Неужели на улице настолько холодно?        — Я зайду с тобой. Здесь ветрено, прохладно…        — Хорошо.       Дверь открылась — закрылась. Никита протискивался через неживую толпу, басы с силой ударяли по барабанным перепонкам, потные тела липли к нему, дешёвый алкоголь испарился и летал мелкими капельками в воздухе, оседая на волосах, на одежде, на душе.        — Я не вижу её! Где она? — наклоняется над его ухом Миша, кричит. Никита чувствует, как всё тело мурашками покрывается от этого.        — Позвони ей! — кричит в ответ.        — Вне зоны доступа! Блять! — Никита вновь не чувствует кончиков своих пальцев.        — Может забьём? — непроизвольно вырывается у него изо рта. Миша недоверчиво смотрит в ответ.        — Что ты имеешь ввиду?        — Нахуй Ксюшу. Нахуй вообще всё… — он делает шаг ближе к Мише. Он вновь чувствует, как одолженная уверенность так и вскипает в его крови. — Потанцуем?       Миша смотрит на него с минуту. Не отрываясь, изучая каждый миллиметр лица напротив, пробуя на вкус сказанные Никитой слова. Выдыхает. Убирает телефон в карман.        — Нахуй Ксюшу…       Никита улыбается. Кажется, он всё ещё не разучился это делать… Он делает ещё шаг. Они стоят вплотную, люди вокруг них тоже подвигаются ближе, толкаются.       Никита смотрит на Мишу, по лицу которого бегают неоновые лучи и думает, что это самое прекрасное, что он видел в этой ёбаной жизни. Он чувствует, как кислорода не хватает. Музыка бьёт по ушам, но он не слышит её. Мишины движения хаотичны — он словно ураган, никогда не знаешь, когда нагрянет. Но Никита готов к этому. Он готов в любой момент поддаться его движениям, войти в симбиоз с разрушительной стихией.        — Ты знал, что ты — самый красивый из всех, кого я когда-либо встречал? — кричит он, вставая на носочки, чтобы дотянуться до Мишиного уха.        — Ты знал, что это звучит по-гейски? — отвечает Миша. Но так беззлобно. Лишь шутя.        — Ты имеешь что-то против? — Никита вздыхает.        — Абсолютно ничего, — Миша наклоняется и целует его. Касается своими шершавыми губами его — мягких, влажных от пота. Сначала медленно — будто бы изучая, затем более требовательно и жёстко.       Никита не думает вообще — в голове будто бы торнадо прошёлся — так тихо и безмятежно. Он чувствует Мишины губы на своих губах и ему хочется, чтобы это не кончалось никогда. Он приоткрывает рот, впуская Мишин язык внутрь, позволяя углубить поцелуй, позволяя слиться сильнее. Чувствует Мишину руку на своей пояснице — тянется своей к Мишиной шее. И целует-целует-целует.       Всё становится таким абсолютно неважным. Толпа вокруг, погода за окном, какая-то там Ксюша, которая, судя по всему, тоже где-то в этой толпе, вот только она не видит их — а они её, и это так чертовски правильно, что по-другому и не скажешь. Так правильно сейчас среди сотни людей чувствовать себя только с ним — будто бы все остальные разом перестали существовать, будто бы это всего лишь галограмма — компьютерная картинка, не более того.       И так правильно было чувствовать его губы на своих губах. Его руки на своём теле — свои на его.       Никита разорвал поцелуй первым, только лишь для того, чтобы проверить, не снится ли ему это, не является ли это обыкновенной проекцией его больного мозга.       Но Миша был реальным — он смотрел выжидающе, хищно, но так мягко. Он смотрел на Никиту и видел в его глазах всё грёбаное будущее, всю вселенную, всю жизнь…        — Нам стоит идти. — говорит он, и Никита рефлекторно кивает. Чувствует, как Мишина рука хватает его руку, как ведёт через толпу, словно путеводитель.       Они выходят. Снаружи также холодно. Никита вздрагивает, посильнее кутается в шарф. Миша улыбается, приобнимает его за плечи.        — Мы вызовем такси. По-хорошему, Ксюша должна была сделать то же…       Никита вновь кивает. Он смотрит на Мишу со слепым обожанием и понимает, что готов с ним хоть на край света.        — Ты не волнуешься за неё? — он не хочет говорить о Ксюше, но вопрос сам вырывается.        — Я больше волнуюсь, что ты замёрзнешь и заболеешь… — отвечает Миша.        — Значит, она… — вопрос застревает в горле. Такой нужный сейчас, но совершенно нереальный, — для тебя больше ничего не значит…?        — Она слишком многого требует… И, кажется, мы не подходим друг другу, ты так не считаешь? — спрашивает он, повернувшись и посмотрев прямо Никите в глаза.       И он вновь кивает, потому что не знает, что ещё сказать. Кажется, он наконец-то чувствует себя счастливым…