Ветка сирени

      Сколько прошло времени, Женя не знал. Прорезавшие тишину звон ключей и скрип калитки вырвали из дрёмы. Женю как подбросило, и мгновенно, несмотря на сырой холод и заледеневшие руки и ноги, стало жарко. Замерев и боясь дышать, Женя следил, как тёмный силуэт движется от калитки к дому, жирно чавкая по слякотной грязи. Один. Красной точкой загорался и снова гас огонёк папиросы. Глаза привыкли к темноте, да и от пасмурного неба было немного светлее. Человек в тяжёлом тёмном пальто с поднятым воротником и мазутно-блестящих сапогах, ссутулившись, взбежал на крыльцо, и было слышно, как он ругается вполголоса, пытаясь попасть ключом в скважину. Кажется, он был пьян. Прежде чем открыть дверь, он неуловимо-звериным движением обернулся, по-волчьи зыркнул, оглядывая двор.       Это был Смирнов. Затаившись в ольшанике, Женя вглядывался в маячащий на крыльце силуэт и понимал, что ошибки быть не может. Если б не был так зол на него, то, пожалуй, повеяло бы жутью от этой ссутуленной тёмной фигуры, от вспыхивающего напоследок красного огонька, от этого заброшенного дома… Докурив, Смирнов скрылся за дверью, и через некоторое время в окнах зажёгся тусклый свет, а Женя всё стоял, оцепенев. Мог, безусловно мог пристрелить его из засады, подло и трусливо, пока он стоял на крыльце, но совсем не этого хотелось. Жгло желание поговорить с ним напоследок, заглянуть в его глаза.       Снова проснулась злость, согрела, придала сил. Трясло уже не от холода, и, боже упаси, не от страха, хоть и было во всём происходящем что-то тошнотворно-страшное, а от волнения и хлынувшего в кровь адреналина. Всё-таки сложно было свыкнуться с мыслью, что придётся убивать, но иного выхода не было после всего, что он сделал. Сдать его в угро? Нет уж. Ну, отсидит он своё за налёты и разбой, и только, на нём, если верить показаниям свидетелей, и мокрых дел нет, кроме того, единственного… Нет, счёты у них личные, и ничем не докажешь. Если и отдавать под суд, то надо было это делать тогда, но опять же, доказать невозможно. Только они двое знают, и выйдет теперь отсюда только один.       Подумалось вдруг о Генрихе, что накануне прислал длинное печальное письмо, в котором умолял вернуться… На него Женя так и не успел ответить. Подло поступал? Наверное, подло. Как последний эгоист, будто и не любил его совсем, хотя любил, любил больше жизни и всё готов был ему отдать. Кроме этого дела. Поступиться собственной честью и Володиной памятью ради него не мог, и этого было достаточно, чтобы считать себя бездушной скотиной. Вспомнилось, как виделись последний раз, кажется, полторы недели назад, лежали с ним в постели, и Генрих перебирал Женины волосы, прихватывал их губами и тихо смеялся… Мысли эти, однако, должного хладнокровия и уверенности не придавали, и Женя отмёл их усилием воли.       Очередной порыв ветра зашумел в соснах, стряхнул за шиворот россыпь ледяных капель с ветки. Женя недовольно зашипел и выбрался из зарослей. Дымом запахло сильнее — Михаил Викторович, видимо, затопил печь. Тихо-тихо Женя подошёл к дому и встал у стены, рядом со светящимся окном. Вот оно, прошлое, отделено тонкой перегородкой. Минувшая жизнь, то немногое, что с ней пока ещё связывало. Внутри холодело, шумели деревья за спиной. Женя коснулся мокрых досок, задумчиво поколупал отстающие куски краски, пошёл вдоль стены. Что делать? Разбить окно и ввалиться в комнату, не дав ему опомниться, или через дверь?.. Надёжнее и проще, конечно, было бы через окно. Не стучать же к нему, в самом деле. Это не дуэль, и никакого благородства от противника ждать не приходилось. Снова закипал, вспоминая всех разом — Володю, Олю, да и себя не в последнюю очередь. Мерзкие руки смирновские и сальный взгляд, все его слова, что до сих пор разрушали и убивали изнутри, как жук, подтачивающий ещё живое дерево, и всё это так естественно и нагло до омерзения… Нет. Ни в какое окно Женя не полезет. Что он ему?..       Не дав себе времени на размышления, Женя ещё раз проверил наган, обошёл дом, поднялся на крыльцо и, понимая, что совершает необратимое, наполняясь дикой смертной радостью, уверенно и тяжело постучал в дверь.       Сердце глухо отсчитывало секунды тишины, пока Смирнов не открывал. Не было слышно ни возни, ни стука — затаился. Наконец, заглушаемые ветром, послышались шаги за дверью, и сипловатый, но до тошноты знакомый голос зло спросил:       — Кто?       — Открывай.       Щёлкнул замок, дверь отворилась и Смирнов в красной рубахе и распахнутом пальто предстал на пороге. Глаза его дико и пьяно сверкали, в руке он держал револьвер, но будто забыл про него и пускать в ход не спешил, и на Женин глянул мельком. Несло сивухой. Смирнов улыбнулся неестественной улыбкой, больше напоминающей болезненную гримасу.       — А, это ты, котёнок. Да ты, никак, один? — он покосился Жене за спину и сделал было движение навстречу, но Женя опередил и, быстро сунув наган в кобуру, втолкнул его в дом, перехватывая его руку с револьвером.       Не удержался, ударил его в лицо. Сцепились, упав на пол, завязалась омерзительная потасовка. Что-то с грохотом и звоном рушилось, задеваемое сапогами. Кажется, рассёк чем-то висок когда падал, но почти не чувствовал боли, остервенело вгрызаясь Смирнову в шею. Револьвер смирновский отлетел куда-то в сторону, и он тщетно шарил свободной рукой в темноте, потом плюнул на это и схватил Женю за волосы, пытаясь отстранить от себя. Покатились по полу, сбивая половики, и только теперь промелькнула в голове омерзительная мысль о том, что будет, если Смирнову удастся вывести его из строя, а не наоборот. Мысль эта сильнее разожгла и без того полыхающую ненависть, Женя оторвался от его горла и приложил его головой о половицы. Смирнов глухо зарычал и, сжав пальцы на загривке, рывком притянул к себе и приник к Жениным губам в отчаянном диком поцелуе.       Женя не знал, что на него нашло, но, чувствуя на губах привкус крови, яростно ответил. Перед глазами неслись золотые полосы, в груди было больно и тесно. На несколько мгновений Смирнов даже прекратил дёргаться, а потом, воспользовавшись тем, что Женя немного ослабил хватку, высвободил вторую руку и плотно скользнул по спине, обхватил за пояс. Снова накатили тошнота и отвратительная усталость. Найдя кобуру, Женя вытащил револьвер, с силой обрушил его Смирнову на голову и сам упал ему на грудь — силы ненадолго оставили.       Потом его, обмякшего, Женя оттащил в освещённую комнату и бросил на стул, защёлкнув на нём наручники, — и снова не отделаться было от мерзкой ассоциации, но теперь это пожалуй и к лучшему… Оглядел грязноватую и пустую комнату, освещённую одной керосиновой лампой под потолком. На столе стояла ополовиненная бутылка, рядом, поморщившись, Женя разглядел приоткрытый спичечный коробок с белым порошком. У стены потрескивала буржуйка, чёрная труба тянулась через комнату и выходила в форточку. На часах было без четверти два. Долго же он промёрз во дворе… Спустя некоторое время Смирнов зашевелился. Женя стоял у окна и курил, дожидаясь, пока он придёт в себя. Наконец он поднял голову, зло глянул на Женю.       — Что, убивать меня пришёл, сладкий?       Женя промолчал, испытывая сильное желание его ударить, но не стал, бить связанного было мерзко.       — Ну давай, мешать не стану, — сказал вдруг Смирнов и отвернулся. — Буду даже признателен. Жаль только, не удалось помять тебя напоследок.       — Хватит мне дерзить, — Женя устало вздохнул и подошёл к нему поближе, сел на край стола и холодно потребовал, не узнав своего голоса: — Расскажи, как ты убил Владимира. В спину стрелял, или хватило духу так, лицом к лицу? Может, он тебе что-то сказал?       — Я его не убивал, — глухо ответил Смирнов и поднял на Женю странно блестящий взгляд. — Мне в общем-то уже плевать, но брать на себя чужое я не собираюсь.       — Как — не убивал? — прошептал Женя. — Врёшь.       — Зачем? Мне терять нечего.       — А зачем же вводил меня в заблуждение столько лет? — Женя, страшно волнуясь, мигом растерял всё хладнокровие, полез за папиросами. — Зачем сразу не сказал?       — А ты бы поверил, дурачок ты упёртый? — В Смирновских глазах загорелся и погас отсвет печи. — Когда я тебя вводил? Всего лишь не считал нужным опровергать твои бредовые подозрения. Ещё бы я перед тобой оправдывался, — он презрительно фыркнул. — Кроме того, подразнить тебя было приятно. Ух, какой грозный ты становился… И ничего не мог мне сделать.       — Боже мой, откуда ты только взялся такой придурошный, — Женя потёр лицо, голова шла кругом, и таким оглушённым он не чувствовал себя давно.       Если всё было так, как говорил Смирнов, то что же всё это… Горло перехватило и в глазах отчего-то защипало, и Женя предпочёл списать это на безбожно коптящую буржуйку. Он взял бутылку и сделал глоток какого-то мерзкого пойла с угрожающе-техническим вкусом, скривился.       — Вы что, поручик, скатились до употребления политуры?       — Слушай, котёнок, кончай бухтеть, делай, что хотел, — Смирнов недовольно поморщился и развалился на стуле, аки на троне. — Или желаешь нервы мне помотать?       — Расскажи, как он погиб, — попросил Женя, немного успокаиваясь.       — С чего ты взял, что я буду с тобой разговаривать? Можешь угрожать мне наганом, пожалуйста, я уже сказал что буду только рад, если ты меня пристрелишь.       — С чего ты взял, что я убью тебя сразу? — парировал Женя, снова добавив в голос ожесточения. — Я ведь могу и в живот тебе выстрелить.       — Единственное, о чём жалею — что не попробовал тогда твоей любви, — Смирнов насмешливо прищурил глаза, улыбнулся развязно, сцепил в замок скованные руки. — Всегда ведь знал, что красным падлам нельзя доверять, пусть даже бывшим. Впрочем, у тебя ещё есть возможность меня удовлетворить. Может, ты за этим и пришёл?       От удара ногой он опрокинулся на пол, закашлялся, неловко барахтаясь, попытался подняться. Женя подошёл и не удержался — слегка пнул его под рёбра и поставил ногу на грудь.       — Рассказывай. — поморщился лениво, как бы невзначай достал револьвер, тяжело опустил руку.       — Подстрелил его кто-то из немцев, попал в грудь, — сдавленно процедил Смирнов, зло сверкая глазами. — Когда мы уходили с окружённого НП, завязалась перестрелка. У коновязи, в роще. Что дальше с ним было — не знаю.       — Ты бросил его раненого?       — Кончай нести чушь, он был обречён. После таких ранений не выживают. Я предпочёл спасать себя, а не его без пяти минут труп. Судя по тому, как ты после этого съехал, он всё же был тебе ближе, чем просто друг.       — Держи себя в руках, — глухо проговорил Женя и отошёл к столу, щёлкнул ногтем по коробку. — Пристрастился к марафету? Похвально, похвально.       — Иди к чёрту.       Женя прошёлся по комнате, свыкаясь с только то услышанным. Не было ни чувств, ни мыслей, точно всё, что владело душой прежде, стёрлось.       — Ну, а Августа кто просил брать? — спросил зачем-то. — Или это тоже плод моего больного воображения?       — А что такого? Ты, помнится, прохлаждался в госпитале, а я остался без коня, так почему бы и нет?       — Я любил его, и тебе было об этом известно. О том, как ты с ним обращался, мне тоже рассказали.       — Возможно, я ассоциировал его с тобой, — осклабился Смирнов, поднявшись наконец. — И вести он себя не умел, точно так же, как ты. Такой же строптивый. Мне хотелось, чтобы он меня слушался…       Он подошёл к стоящему у печки креслу и снова сел. Женя подошёл, открыл кочергой дверцу, поворошил угли, взметнулись искры. Печь догорала. Из небольшой, сложенной здесь же поленницы Женя выбрал пару берёзовых дров, подбросил в огонь. Пламя завыло, загудело в трубе.       — А Ольгу зачем? — тихо спросил Женя, глядя в огонь. — Зачем разлучил её со мной? Зачем втянул в эту грязь?       Михаил Викторович болезненно поморщился.       — Ты должен был быть моим, а не её. Каково мне было видеть вас вместе, как думаешь? А в эту грязь, как ты выразился, я её не втягивал. Сам знаешь, она не такой человек, которого можно втянуть. Была. — добавил он севшим вдруг голосом.       — И чего тебе не хватало? — Женя сел у печи, скрестив ноги, предусмотрительно не поворачиваясь к Смирнову спиной. — Денег? Власти? Риска? Почему предпочёл заниматься бандитизмом, а не уехал на Юг, ты, приверженец старых устоев?       — Хотели с Олей обзавестись средствами и махнуть за границу. Заметь, я не пачкал рук. Твои добровольцы, кто выжил, скоро окажутся там же, только без гроша, и я это предвидел. Слышал, что творится теперь в Крыму? Так почему я должен был желать себе такой участи? Тем более, со мной была сестра. И во многом, честно говоря, это был её замысел… Зачем я тебе это рассказываю?.. Дай мне коробок со стола, — глухо попросил Смирнов.       После некоторого колебания Женя всё же поднялся, открыл коробок и протянул Смирнову. Тот неловко, звеня наручниками, зачерпнул немного на ноготь, и Женя отвернулся.       — Папиросой не угостишь?       — А сапоги тебе не почистить? — Женя всё же достал пачку и, ловя себя на странном и непривычном ощущении, подал одну Смирнову, чиркнул спичкой.       — Почистить. Можешь даже языком вылизать.       — Ты дохамишься, — не испытывая раздражения, Женя убрал папиросы и снова сел у огня, на этот раз придвинув стул.       — Тебе не кажется странным беседовать с человеком, которого собираешься убить? — спросил Смирнов. — Или желаешь поиздеваться?       Женя промолчал.       — Куда ты делся тогда? Когда всю банду арестовали? Не мог же ты заранее знать.       — За цветами ходил, — зло, ожесточённо ухмыльнулся Смирнов. — Пока нашёл, пока разбил витрину… Задержаться изволил. Всегда знал, что эта поганая сентиментальность не доводит до добра, но и меня не миновала чаша сия, — он откинулся на спинку и закрыл глаза, судорожно вздохнул. — И вот стою я с букетом, как идиот, смотрю издалека, как моих людей выводят, и понимаю, что тебя я больше не увижу…       Он открыл нездорово блестящие глаза и зло покосился на Женю.       — Впрочем, не твоего умишка это дело, — бросил он.       — А нашего агента за сколько удалось купить? — спросил Женя из праздного любопытства.       — Не слишком ли много вопросов? — капризно и недовольно скривился Смирнов. — С этим всё было просто, хоть и утомительно. Я просто правильно на него нажал, сыграл на нужных струнах, так сказать, и после этого он сам бегал за мной, влюблённый дурачок. Унижался передо мной, только что хвостом не вилял… — фыркнул он. — Мда… Он страшно мне надоел, но и пользы от него было много, поэтому приходилось иногда его поощрять. Как вы его разоблачили?       — Всегда знал, что ты мразь, но что до такой степени… — Женя вздохнул, пропустив вопрос мимо ушей, пошевелил кочергой в огне. — Хотя ты просто неспособен на любовь, это страшно.       — Тебя я любил, — тихо сказал Смирнов, наклонившись к огню.       — Это больше напоминало ненависть.       — А что я тебя, на руках должен был носить, унижаться перед тобой? — зло прошипел Смирнов, — Ты кто такой-то?       Колени жгло теплом от печи. Разговор со Смирновым казался бредовым тяжёлым сном, впрочем, не тяжелее тех снов, что действительно снились… Женя не выдержал, засмеялся нервно.       — Ты просто несчастный озлобленный идиот. Сам себя выдаёшь с головой, и чем больше пытаешься доказать свою прожжённость и знание жизни, тем сильнее. Проявлять к другому нежность и симпатию — это не унижение, дурак ты чёртов.       Женя встал, потирая колени, прошёлся по комнате. Смирнов взволнованно и сердито обернулся.       — Твоя наивность меня поражает, — торопливо, точно защищаясь, бросил он. — Всё в сказки веришь, а в жизни так не бывает.       — В твоей жизни так не бывает, ты это хотел сказать? — Женя насмешливо и зло глянул на него.       — Ты кажется забыл о цели своего визита, котёнок, — Смирнов поскучнел и снова отвернулся к огню. — А если ты пришёл меня воспитывать, то это бесполезно. Иди с большевиками разглагольствуй, они это любят. Им таких наивных дурачков как ты как раз и надо. А потом, когда не будешь больше нужен, отправят тебя вслед за нами. Припомнят и тебе твоё прошлое.       — Помнишь Павлова? — спросил Женя, влекомый внезапно накатившим потоком воспоминаний.       — Помню, — откликнулся Смирнов.       — Он погиб. Воевал в Красной Армии. А Никольского? Помнишь, какой у него был голос, какие глаза? Так давно… Я, наверное, уже и не вспомню.       — Помню, — повторил Смирнов.       — А Павел Георгиевич в Добровольческой, — продолжал Женя, говоря будто сам с собой, со скрипом прохаживаясь у Смирнова за спиной. — Не знаю, жив ли… Май жив. Его я до сих пор иногда вижу.       — Ты говорил ему про меня? — глухо, безразлично спросил Смирнов.       — Нет. Мне было бы стыдно, будто это я сам, а не ты… Хотя, впрочем, от тебя он мог бы ожидать… А помнишь маленький провинциальный город, реку, блестящую на солнце, пароходную пристань, сбегающие к реке улицы и двухэтажный дом с окнами в сад, куда ты приходил будто бы к сестре, а сам засматривался на её жениха? — Женя насмешливо прищурил глаза. — Которого ты и так видел почти ежедневно, на службе. И не уставал отпускать в его адрес глупые и язвительные комментарии.       Смирнов молчал. Растравлять собственные раны было даже приятно.       — А помнишь, какая весна там была? Всё в светло-зелёной дымке, и черёмухи у реки как пена, и цвели так, что чуть ли не по всему городу плыл их запах. А по выходным мы иногда выезжали с офицерами за город, гуляли, и ты непременно делал мне замечания при сестре. А вечерами по Оке шли белые пароходы в иллюминации, и музыка играла… И плац наш, верно, помнишь, и учения, и собрания… А потом ты познакомил сестру с одним молодым человеком и всё закончилось, да? Совсем не так, как ты ожидал.       — А ты жестокий, — проговорил Смирнов после некоторого молчания. — Надеюсь, ты достаточно выговорился и можешь наконец меня убить.       Женя вытащил из кобуры наган и задумчиво подошёл к Смирнову. Тот поднял голову, посмотрел зло. Ресницы у него блестели. Таким Женя не видел его никогда прежде, и впервые в душе шевельнулось что-то вроде жалости к нему.       — Вставай, — тихо кивнул ему, отошёл на полшага назад.       Смирнов поднялся, глядя по-волчьи, исподлобья. Женя подумал и свободной рукой застегнул пуговицы на его пальто.       — Как любезно с твоей стороны, — фыркнул Смирнов.       — Помолчи.       Женя взял коробок, повертел в руках и, открыв кочергой печную дверцу, бросил его в огонь. Смирнов издал какой-то сдавленный возглас, но тут же замолчал, рассудив, видимо, что ему уже всё равно. Подождав, когда коробок прогорит, Женя взял со стола графин, понюхал — не водка ли — плеснул следом, заливая дрова. Оглушительно, надсадно зашипело, повалил пар. Жмурясь, Женя захлопнул дверцу, снял с крюка керосиновую лампу и кивнул Смирнову.       — Выходи.       Мутное чувство жило в сердце, и всё же было гораздо легче. Женя отыскал в прихожей его револьвер, сунул в карман шинели и, оглядев комнату и прихожую, решил ничего более с собой не брать, вытолкнул Смирнова наружу и вышел сам, с удовольствием вдохнул сырой и свежей воздух. Постояв на крыльце, Женя подождал, пока глаза снова привыкнут к темноте. Дождь прекратился, и тёмно-серое небо было спокойно и тихо. Рядом молчаливо, как камень, стоял Смирнов.       — Почему ты хочешь, чтобы я тебя убил? — спросил Женя.       Думал, что Смирнов не соизволит ответить, но он зашевелился, отделился от деревянной колонки.       — Потому что я всё потерял, — бесцветно ответил он. — Положение, деньги, сестру, дом. Тебя. Сил не осталось больше барахтаться. И дальше будет только хуже. Надеюсь, ты удовлетворён ответом.       — Вполне. Иди вперёд, — Женя слегка толкнул его в спину и, когда Смирнов, презрительно сплюнув, спустился с крыльца, пошёл за ним.       Впереди темнела его сутулая фигура в тёмном пальто. Дойдя до калитки он остановился и вопросительно обернулся на Женю.       Лес был неприятным, тёмным. Неспокойное место, окрестности кишели бандами разного пошиба, да и сами по себе чёрные мокрые деревья, уходящие в небо и шумящие где-то вверху стволы, почти неразличимая во мраке, раскисшая от дождей тропинка на этот раз вселяли в сердце тоску. Но всё же было легче… Смирнов шёл рядом, чуть впереди, и, чем дальше отходили, тем напряжённее становилась его спина. У выхода из парка он остановился и зло спросил:       — Что это значит? Ты что, собрался вести меня в отделение? Какого рожна тогда пришёл один? Захотел побравировать перед мусорами? Покажешь себя идиотом, и только.       — Иди спокойно, — Женя толкнул его в спину наганом.       Говорить совершенно не хотелось. Смирнов заметно волновался, и это было даже забавно. Единственное, чего Женя опасался — это бандитов, но с другой стороны, вряд ли они сунутся к столь неоднозначной процессии. Когда вышли из леса, тоска слегка отступила, и по тёмным улицам идти было уже легче. Ночь стояла тихая, ветер улёгся, ни одна собака не лаяла, только шаги их со Смирновым шуршали по мостовой, так долго и так мерно-однообразно, что это убаюкивало. У вокзалов Женя отыскал дремлющего в пролётке извозчика, и на душе стало ещё спокойнее, точно какая-то примета обычной, нормальной жизни предстала перед ним в виде этого сонного мужичка, лениво правящего кобылой, стука копыт… Смирнов хмуро сидел рядом.       — Куда мы едем? — спросил он наконец. — МУР, насколько мне известно, в другой стороне.       Женя не ответил. Ухватив на всякий случай Смирнова за рукав, он задумчиво смотрел на проплывающие мимо дома с горящими кое-где окнами, на небо и блестящую после дождя мостовую, под мерное конское цоканье думал о своём… Неужели вернулся? Вернулся, и можно осторожно и тихо дышать, и не трястись, не тосковать больше, потихоньку возвращаясь к жизни, как возвращаются выздоравливающие после тифа или испанки… Жизнь, нормальная, обычная жизнь, которую так приятно вдыхать, щуря сырые от тумана ресницы, на ощупь напоминающая шинельное, пропахшее дымом сукно, а потом — тёплый оранжевый свет и синий, скользящий в электрическом свете шёлк, запах книг и покой, покой, неужели?..       — Ты что, хочешь пристрелить меня на месте своего несостоявшегося грехопадения? — фыркнул Смирнов, когда проезжали Устьинский мост. — Да ты романтик.       — Закрой рот, — лениво бросил Женя, даже не обернувшись на него.       У бывшего григорьевского дома на Пятницкой остановились, Женя расплатился и потащил Смирнова в подъезд.       — Куда ты меня привёз? — гневно зашипел Смирнов. — Как всё это понимать?!       В глазах его плясали беспокойные искры, и таким испуганным Женя его никогда не видел. Забавно… Но это не слишком занимало мысли. Чувствуя себя безответственным и бессовестным нахалом, пользующимся чужим расположением, Женя поднимался по лестнице и тащил его за собой. Странно было после грязного, слякотного леса, после полузаброшенного дома оказаться здесь, словно в другом мире… Между этажами остановился, и, поразмыслив, верёвкой привязал его к перилам. Под смирновскую бессильную ругань поднялся на этаж выше и позвонил в дверь. Нет так нет…       Александр Витальевич открыл сразу. Кажется, он снова не спал, но позднему, а точнее, уже скорее слишком раннему визиту удивился.       — Я так и думал, что это вы. Что, опять что-то с Хайни? — он обеспокоенно нахмурился, пропуская в квартиру.       — Нет… С ним всё хорошо, — не смотря на лихой настрой, заговаривать о деле было всё же слегка неловко. — Вы что-то жжёте?       — Да, уничтожаю архивы, — усмехнулся Эверт. — Не тащить же их с собой. И оставлять ни к чему. Да, кстати, хорошо, что вы зашли… Я хотел бы, чтобы вы забрали что-нибудь из моих вещей. Берите всё, что хотите. Продавать я ничего не собираюсь, а взять с собой не могу, и мне приятно будет, если возьмёте вы, а не кто-то посторонний…       Он без разговоров повлёк Женю за собой в комнату, точно было не пять утра и это не Женя завалился к нему незваный, а он сам пригласил его по делу…       — Вы что, мне одному отдаёте на разграбление квартиру? — спросил Женя, как-то опешив и забыв на секунду о деле.       — Вас с Хайни я не разделяю. Может быть, предложу Элен, её надо чем-то утешить, она на грани срыва, хоть я и лечил её… Так что имейте в виду. Я уезжаю послезавтра. Хотите коньяку?       — Нет, подождите, — Женя опомнился. — У меня к вам дело. Весьма странное, и вы можете отказаться, я ни в коем случае вам не навязываю, лишь предлагаю и, если угодно, прошу.       — А вы хитрите, — Эверт расплылся в кошачьей улыбке. — Знаете, что я не могу вам отказать. Так что за дело?       — Вы говорили, что вам не хватает компаньона и что вы готовы взять его с собой, и это не составит труда. А ещё — что вам не хватает острых ощущений. Так вот, я привёз вам и то, и другое, если вы согласитесь, конечно. И я прошу вывезти его отсюда за границу, а там пусть катится к чёрту. Но нет — так нет, — волнуясь, Женя заговорил быстрее. — Если вы откажетесь, я пойму и приму ваше решение.       — Вы говорите загадками, — прищурился Александр Витальевич. — Кого вы привели, и где он?       Женя вздохнул, подходя к неприятному.       — Помните, я говорил вам во время одного из сеансов про дорогого мне человека, которого убили? И про того, кто, возможно, это сделал. Вы ещё сказали, что хотели бы на него посмотреть.       — Помню, прекрасно помню, — Эверт прошёлся по комнате, заглянул в печь, подбросил в неё несколько скомканных листов. — Кажется, его убил ваш сослуживец. Вы говорили, он и вас хотел убить.       — Да. Как оказалось, он не убивал. Тем не менее, он бывший бандит и налётчик. Два раза он пытался меня изнасиловать, — Женя проговорил это как можно спокойнее и постарался не обратить внимание на взметнувшиеся в весёлом удивлении брови Эверта. — Кроме того, он, кажется, марафетчик. Я привёл его вам, чтобы вы увезли его. Но если вы откажетесь, я ни в коем случае не обижусь и просто отведу его в отделение.       — Налётчик, бандит… — Эверт весело прищурился и побарабанил пальцами по столу. — Это любопытно. Почему же вы сразу не отвели его в отделение, а привели ко мне? Или я столь неприятен, что напоминаю вам меч правосудия, и это такая изощренная месть?       Женя вздохнул, внутренне смиряясь с тем, что Эверт сейчас откажется. Ну конечно, кто в здравом уме согласится взять такое к себе, даже ненадолго, и куда-то ещё и везти? Но всё же на душе снова стало тяжело и печально. Что сказать, он и сам не знал. Разве что то, что всё смешалось: собственная сентиментальность и ностальгия, и Володя, и Генрихово отчаянное: «Женя, ты не убийца!», и бог знает что ещё…       — Он брат моей бывшей невесты. Но это, наверное, не главное. Я не знаю, что вам сказать. Разве что я не хочу, чтобы он был здесь, и сам он хотел уехать. Всё остальное сложно объяснить. Решайте.       — Я принимаю вашу просьбу и предложение, — неожиданно быстро ответил Эверт. — Это, как минимум, любопытно. Где он?       — Он в подъезде, привязан к перилам, — стесняясь, проговорил Женя. — У меня к вам ещё просьба. Не рассказывайте ему ничего обо мне с Генрихом, даже не упоминайте. И не слушайте, если будет что-то нести про меня. Он своеобразный, и характер у него довольно мерзкий. И Генриху, боже упаси, не говорите про него ни слова, иначе я не ручаюсь вообще ни за что… И ещё — не стоит ему доверять и терять бдительность. От него всего можно ожидать. Будьте с ним осторожны. Лучше вообще держать его где-нибудь ещё. И не снимать с него наручников. Да, вот, держите ключ… Но считаю своим долгом вас предупредить.       — Благодарю за заботу, — глаза у Эверта странно загорелись, и уголки губ знакомо поползли вверх. — Приведите его.       Смирнов возмущался и не хотел идти, но Женя всё же затащил его в квартиру. Эверт уже стоял в прихожей. Несколько секунд они молча оглядывали друг друга, Эверт — с игривым любопытством, Смирнов — непонимающе и оценивающе. Наконец, он пришёл в себя.       — Я дворянин, — процедил он. — Как вы смеете…       — Искренне сочувствую, — Эверт улыбнулся и подошёл к нему поближе. — Но это не страшно, я далёк от большевизма и не сделаю вам ничего плохого. Если вы меня не вынудите. К слову, я тоже некоторым образом дворянин… Да и вы, Ойген, если не ошибаюсь, личный… — он весело глянул на Женю.       В его глазах не было видно ни разочарования, ни отвращения, которое мог бы вызвать смирновский расхристанный вид — заляпанные грязью сапоги, взлохмаченные волосы, поцарапанное после драки лицо… Тут Женя вспомнил о своём виске и метнулся к зеркалу — и точно, ссадина.       — Да, у меня было личное дворянство, — пробормотал он. — Могу я зайти в ванную?       — Ну разумеется. Что вы спрашиваете, ей-богу.       Когда Женя, смыв с лица кровь и причесавшись, вышел, Эверта и Смирнова в прихожей уже не было. Нашёл их в гостиной. Смирнов, несколько притихший, со скованными руками сидел на диване, Эверт стоял у окна с рюмкой коньяку. Увидев Женю, налил и ему, не слушая возражений. Женя послушно выпил и закурил.       — Вы меня порадовали, Ойген, — сказал Эверт, довольно блестя глазами и совершенно не стесняясь Смирнова. — Я не ожидал. Это любопытно. Это определённый вызов, если вы понимаете… Мне будет приятно выполнить вашу просьбу.       — Он просил вас меня убить? — скучающе поинтересовался Смирнов с дивана.       — Нет, всего лишь переправить через границу, — бросил Эверт, не отрывая взгляда от Жениных глаз, и снова понизил голос, обращаясь к Жене: — Вы хотите ему что-то сказать? Я могу оставить вас ненадолго.       — Мне нечего ему говорить, — ответил Женя.       — Мне есть, что ему сказать, — снова подал голос Смирнов, влажно и пьяно сверкая глазами.       Эверт вопросительно взглянул на Женю и, получив благосклонный кивок, вышел. Смирнов встал, и Женя машинально коснулся кобуры.       — Почему ты это сделал? — тихо спросил Михаил Викторович. — Почему не стал меня убивать? Ты ведь за этим пришёл.       — Не из симпатии к вам, разумеется. В память об Ольге и о нашем прошлом, — холодно ответил Женя, дымя папиросой, и вдруг фыркнул от неуместного воспоминания: — Помните, как Сергей Николаевич опрокинул вам на сапоги чан с горящей жжёнкой?       Смирнов заморгал повлажневшими ресницами, отвернулся, отошёл к окну, за которым брезжили ранние утренние сумерки.       — Нашёл, что вспомнить, — пробормотал он, но в голосе его тоже послышалась усмешка.       — Вы больше ничего не имеете мне сказать? — снова посуровев, спросил Женя. — В таком случае прощайте. Надеюсь, мы больше не увидимся. В противном случае я арестую вас и отдам под суд, как и должен был.       Смирнов стоял и смотрел в окно, не обернулся. Женя вышел и в коридоре столкнулся с Эвертом.       — Уже уходите? — в расплывающихся его зрачках отразилось сожаление.       — Да. Разве что позвоню от вас, если позволите.       Набрал отделение, и снявшего трубку дежурного попросил передать Анатолию, чтоб сжёг конверт, не читая. Молоденький дежурный, сонный и обстоятельный, как показалось, ничего не понял, но пообещал передать. С облегчением Женя повесил трубку и прислонился к стене, закрыл глаза. Из гостиной доносился приглушённый голос Эверта.       — Вы вернётесь к Хайни? — тихо спрашивал он уже на пороге, когда Женя уходил, и проницательно заглядывал в глаза.       — Да, вернусь. Надеюсь, и вы к нам зайдёте перед отъездом, только умоляю, один.       — Непременно зайду, — Эверт прищурил глаза, по привычке будто разглядев что-то тайное, ведомое лишь ему одному, потом перевёл взгляд на Женины губы и после паузы сказал: — Что ж, до свидания. Был рад видеть вас.       Женя взглянул на него в последний раз. Отчего-то захотелось запомнить его высокую фигуру в дверном проёме, тяжёлые витые кисти халата, опаловый перстень, лежащие на дверной ручке пальцы, хитрые светлые глаза лисьего разреза. Когда Женя вышел от него, уже рассвело. Оказывается, пока был у Эверта, приморозило и пошёл густой мягкий снег, и теперь вся улица была белой, не расчерченная ещё цепочками следов. Совсем зима… И тихо было вокруг, как бывает только в густой снегопад, и тепло, и светлее показалось, чем было накануне. Тяжёлые, крупные хлопья снега медленно падали на ресницы и сразу таяли. Женя поднял ворот шинели, поглядел немного на тёплое низкое небо и пошёл обратно, той дорогой, по которой совсем недавно ещё ехали со Смирновым на извозчике, и теперь уже совершенно неузнаваемой.       Вот оно как сложилось. Володька… Думать о нём теперь было слегка печально, и только. Его имя больше не было овеяно мрачным, тягостным ореолом, а стало таким, каким было при жизни — светлым, лёгким и тихим. Как снег, падающий с неба. Ничто не жгло больше, не мучило. Зачем он снился, чего хотел… А что, если?.. От посетившей, такой естественной теперь озорной мысли Женя даже улыбнулся. Раньше это в голову не приходило, но это же так очевидно и просто…       Сонной утренней Москвой Женя шёл домой, смотрел на занесённые улицы, на жёлтые и вкусно-неровные, будто вылепленные из масла, стены особнячков и жирные белые колонки, на деревья, уже не сиротливо-чёрные и голые, а заботливо укрытые белыми шапками. Тихо было, сонно было в Москве, и виделось всё как сквозь тёплое молоко, что по утрам Генрих грел для Жени, и тогда, если дело было зимой, окна кухни таинственно и молочно запотевали изнутри… Переходя через реку, Женя постоял немного, посмотрел, как спокойно и величаво валит клубами белый дым из труб ГЭС, смешиваясь с пуховым платком неба, со снегом. Вспомнил, как шёл к Александру Витальевичу в первый раз, как стоял здесь же, на мосту, в тихом отчаянии. Теперь и эти воспоминания не вызвали никаких чувств, кроме бесконечной благодарности к Эверту, и боль та казалась далёкой, забытой. Поднимаясь припорошёнными бульварами, Женя видел, как проезжает первый трамвай, как выходит из дома и пробует снег первый прохожий. Сколько было пережито здесь — так много, что хотелось обнять эти улицы и бульвары, дома и деревья, и этих прохожих, по-птичьи спешащих куда-то. Москва, сладкой дрёмой оседающая на ресницах, солнечная дымка, ласковый сон, кроме которого на самом деле ничего нет… У родного подъезда Женя остановился, хотел было закурить, как вдруг передумал, бросил едва начатую пачку в урну и потянул тяжёлую дверь.       Дома было тепло и по-снежному тихо, царил рассеянный свет. Тихо-тихо Женя снял мокрую от снега шинель всю в крупных каплях, стянул сапоги и с волнительно забившимся сердцем прошёл по коридору. Заглянул мельком в открытую дверь гостиной, отчего-то ужасно волнуясь, и увидел Генриха. Подошёл. Горел торшер. Генрих спал прямо на диване, с раскрытой «Рампой и жизнью» за пятнадцатый год. Видно, так и не ложился… Тихо тикали напольные часы, за окном медленно падал снег. Женя выключил ненужный свет и опустился на пол, положил голову Генриху на колени, обнял за ноги, слушая его спокойное дыхание. Генрих вздохнул глубже, что-то пробормотал, зашевелился, открыл сонные глаза.       — Женька! — осоловело проговорил он, и немедленно протянул к Жене руку. — Ты мне снишься?       — Нет. Я больше никуда от тебя не уйду.       Генрих сел, ласково взял Женину голову в обе руки, посмотрел встревоженно, ещё не до конца проснувшись.       — Всё хорошо?       — Да, — Женя мягко вывернулся и снова распластался у него на коленях. — Я твой. Бери меня, делай, что хочешь, увози, куда хочешь. Помнишь, ты хотел жить в маленьком городе, снимать флигелёк, работать в земской? Хочешь?.. Я буду тебе ассистировать, или ещё что-нибудь придумаю…       — Женька, — Генрих засмеялся, наклонился, целуя в волосы. — Да что с тобой такое? Я страшно счастлив, что ты вернулся…       — Просто теперь я совершенно свободен, — Женя закрыл глаза и взял его за руку, поднёс к губам запястье, поцеловал нежную кожу, слабо пахнущую духами. — Как ты скажешь, так и будет.       — Ты что, решил бросить службу?       — Тебе же не нравилось, что я там работаю.       Рука Генриха ласково потрепала по голове, и Женя, пьянея от этого прикосновения, едва удержался чтобы не застонать сладко и бесстыдно.       — Вот уж это ты брось. Не смей уходить оттуда, — сказал вдруг Генрих. — Всё будет хорошо. А флигелёк мы обязательно снимем. На лето… Возьмём отпуск, уедем… Всё будет хорошо…       Он говорил успокаивающе и гладил по голове, и блаженное «твой», хоть не озвученное, разливалось в воздухе, во всём существе, и всё было для Генриха, и Женя был для Генриха, и лучше этой участи придумать было сложно. Больше не хотелось никуда уходить. Больше не надо было. Теперь уже навсегда. Всё будет хорошо… Вспомнилось, что целую ночь не спал, да и вообще бог знает когда последний раз спал нормально…       — Генрих, помнишь, у тебя были какие-то знакомые в издательствах? — вдруг вспомнил Женя, проваливаясь в сладкую дремоту. — Ты сейчас имеешь там связи?       — Да, — немного удивлённо ответил Генрих. — Конечно. А что ты собрался издавать?       — Стихи, — сонно прошептал Женя. — Володькины. Ты сможешь сделать оформление? Вот эти все твои штучки… Самые красивые.       — Конечно, смогу, если ты наконец дашь мне их прочитать, — Генрих тихо засмеялся, снова запустил руку в Женины волосы. — Чудо моё.       Женя довольно мурлыкнул и зарылся носом в его штанины, обнял тёплые худые колени. В волосах купались Генриховы бережные, ласковые пальцы, тонко пахло его духами, тикали часы, и не было на свете ничего дороже.