Ветка сирени

      После смерти Ольги Генрих словно почувствовал себя обязанным непременно вытаскивать Женю куда-то, дал после похорон три дня, не трогал и не беспокоил, а потом как прорвало — то у него случайно появляются билеты в театр на сегодняшний же вечер, то Элен зовёт в гости и никак нельзя не пойти, то в Колизее дают интересную фильму, а в одиночку ему идти грустно. Буквально каждый день он тащил куда-то, и Женя, погружённый в лёгкую задумчивость и меланхолию, соглашался на всё. В конце концов, почему бы нет? Стояли чудесные весенние деньки, вечера были тёплыми и темнело всё позже, и приятно было не сидеть дома, а идти куда-то рядом с Генрихом, рассеянно слушать его болтовню и ни о чём больше не думать. Как-то Генрих завёл во второй Музей новой западной живописи, где прежде бывать не приходилось, и там они провели часа полтора. Поначалу было интересно. Всё так же нравился Матисс, активно не нравился Гоген, и в целом, хоть всё это, — парадоксально или нет, — напоминало Ольгу, мысли о ней проходили вскользь и не ранили. Интереснее и приятнее было наблюдать за Генрихом, проходя за ним из зала в зал, ловить и отпечатывать в памяти каждое его милое движение, каждое слово или взгляд. На что смотрит, как при этом наклоняет голову, как рассматривает мазки, как идёт, задумавшись, вдоль стен, а потом, спохватившись, взволнованно оглядывается — где Женя, идёт ли за ним? И рукой делает едва заметное движение, будто желая взять Женю за руку, но в последний момент спохватывается — в зале посторонние, и незачем им… Как изредка бросает какие-то обычные фразы, дорогие в своей простоте, как зовёт посмотреть что-то понравившееся и как при этом горят его глаза. И как идёт ему его светло-серый костюм с бриджами, и как сияет топаз на пальце — приятно любоваться им издалека, и никто, кроме них двоих, не знает, и всё это только для Жени. Спустя час ходить по анфиладам изрядно надоело, но ради Генриха Женя мужественно терпел и даже делал вид, что смотрит, рассеянно поддакивал на какие-то замечания и про себя мечтал только о том, чтобы хотя бы сесть. У небольшой скульптуры Бугатти «Молодой лев и собака» Генрих незаметно всё же взял его за руку, легонько её сжал, щекотно скользнул по ладони большим пальцем и тихо, так, чтобы слышал только Женя, шепнул: «Это мы».       — Честно говоря, под конец я ужасно устал, — говорил он, когда по солнечной вечерней Пречистенке уже шли в сторону дома. — Но ты с таким интересом смотрел…       — Ты что, ради меня столько времени там провёл? — опешил Женя.       — Мне жаль было тебя уводить.       — Спасибо, — после паузы ответил Женя.       Ещё больше, чем прежде, Генрих стремился быть рядом, видеть Женю, говорить с ним, гипнотизировать ласковыми словами, касаться его, и казалось теперь, что он и на секунду боится упустить Женю из виду. Неторопливо прогуливаясь по бульвару, подхватывал под руку, в театре клал тёплую ладонь на колено и не убирал до самого конца, в гостях у Элен, под масленым и довольным взглядом иногда захаживающего Александра Витальевича, весь вечер обнимал за плечи, трогательно ухаживал, хлопотал вокруг Жени, и вообще будто приходил специально, чтобы поговорить с ним. Внимание, которым он окружал, действительно помогало отвлечься и развеяться. Стоило режущему и неприятному воспоминанию вспыхнуть — Женя и сам шёл к нему, обнимал его тёплые мягкие плечи и забывался, находя в нём, нежном и бесконечно живом, спасение. Забота о нём также спасала, и некогда было предаваться ненужным размышлениям, пока искал, чем бы его порадовать. Наедине не думать об Ольге не получалось, но мысли эти не терзали, лишь делали жизнь на несколько тонов мрачнее и мутнее, словно смотрел на неё сквозь киноплёнку или закопчённое стёклышко. Непонятное ожесточение овладевало им тогда, и не было жалости ни к себе, ни к ней.       Всё как будто вставало на свои места. На службе тоже больше не заводили о ней пустых разговоров, и сталкиваться с этой темой приходилось лишь постольку, поскольку занимались с Павлом Семёновичем поимкой банды. Загорский тоже первое время был не в духе, сделался угрюм и мрачен, приходил на работу помятый и бледный, не мог простить себе своего упущения, хотя можно ли было предвидеть? Никто его и словом не попрекал за недосмотр. Вопрос о возникновении пистолета всё ещё был актуален, и Женя, старательно абстрагируясь от Ольги, раз за разом перебирал все возможные варианты, даже самые абсурдные. Это мог сделать кто-то из посторонних, а затем подделать печать, как говорил Соломатин. И хоть всё это было сложно, но не представлялось невозможным. А вот узнать о времени и месте эксперимента — это сложнее. Тем более что все посвящённые в подробности клялись и божились, что никому, даже близким не говорили о деле. Нельзя было отметать и своих, сколь ни было это неприятно. Подумывал даже на Василия — очарован был Ольгой, это ясно, и может быть даже влюблён, и технически вполне мог это дело провернуть, но с другой стороны, подставлять под удар себя — как-никак хотя бы ранен он должен был быть, чтобы не вызвать подозрений, — и совсем уж невинного второго агента… На него это было не похоже, и расспрашивать его в этом ключе Женя даже не стал. Примерно так же обстояло дело и со вторым агентом, за исключением того, что и Ольгу-то он тогда видел первый и последний раз.       — Павел Семёнович, а вы не могли положить? — задумчиво спрашивал Женя у Загорского, покусывая кончик пера.       — Я что — идиот, ставить палки в колёса собственного расследования? — печально отвечал Загорский. — И зачем это мне? Полагаете, влюбился в арестованную? Извините, но у меня другие вкусы.       — Да, простите, это я так, — рассеянно ответил Женя.       Напряжённо-меланхоличную обстановку, царящую в кабинете, не разбавлял даже вернувшийся из командировки Сергей. Узнав, в чём дело, он помрачнел, но комментировать никак не стал, сказал только, что дело хреновое и ему всё это не нравится. Дело медленно, но продвигалось — Женя назло себе закапывался в него, не позволяя переживаниям взять верх. В конце концов удалось выудить кое-какие сведения из тех, кто был задержан вместе с Ольгой. Павел Семёнович взялся работать по ним, но в очередной раз сообщил, что всё сорвалось, и выйти на нужных людей не получилось — затаились, будто заранее зная. Как-то, уже через неделю после гибели Ольги, ездили с ним вдвоём проверить один адрес, полученный накануне, но в очередной раз вернулись ни с чем. На Женю от бесплодных поисков и очередного безрезультатного выезда накатила усталость, граничащая с безразличием, и даже не было сил расстраиваться. Загорский тоже выглядел задумчивым и опустошённым, молчал, шёл, опустив голову. Женя украдкой поглядывал на него. Не к месту представилось, каким он был на сцене. Вероятно, блистал, притягивал взгляды своим вальяжно-изысканным видом и уверенным плавным движением, пленял голосом и обаянием, очаровывал неизменно печальной ноткой. В нём не было манерности Пьеро-Вертинского, была лёгкая и рассеянная, покоряющая меланхоличность, добавлявшая ему шарма, а голос мягкий, со скучающе-изнеженными нотками, должно быть, очаровал в своё время немало барышень. Женя поймал себя на том, что и сам хотел бы его послушать, но не просить же об этом. Интересно всё же, как ему дался переход в МУР. Говорить-то он мог что угодно со свойственной ему самоиронией, а всё же тут не сцена, и вместо влюблённых поклонников совсем иные лица… Грязь, опасность, и никакой романтики и славы, никакого обожания.       Сергей от подобных мыслей был, видимо, далёк. Как-то стояли с ним вдвоём во дворе и курили, и Женя имел неосторожность пожаловаться на то, что расследование не идёт. Сергей сплюнул.       — Загорский валандается. Одну упустил, от остальных толку добиться не может. Человек настроения. То — блестящий агент, то ползает как сонная муха, а всё дело в чём? Вдохновения нет. Это ему не по ресторанам петь.       Женя смутился от того, что спровоцировал подобный разговор, и в глубине души испытал к Сергею лёгкую неприязнь. Просидел в своей Рязани бог знает сколько, а теперь судит. Вспомнились ненароком Степанов с Савицким и их ежедневная грызня, и то, к чему всё это привело в итоге. Здесь, слава богу, не война, а они не командир с комиссаром, а равные по должности следователи, и всё же ни к чему хорошему подобное ещё не приводило. Да, местами Павел Семёнович был, возможно, и переменчив, и капризен изредка, но тот же полк научил не относиться к людям предвзято.       — Он делает всё что может, — сухо сказал Женя. — Как и я.       Словно в подтверждение, на следующий же день Загорский притащил в отделение какого-то неказистого типа лет сорока, рецидивиста и вроде бы непосредственного участника банды. Оказалось, его сдал Загорскому один из арестованных вместе с Ольгой, и теперь наконец удалось выйти на след — на него одного, и за ним, как говорил Павел Семёнович, числилось много чего и без банды. Как и следовало ожидать, причастность к банде задержанный отрицал, и Женя, уставший бесконечно и без толку слушать одно и то же, сбежал, оставив это дело Загорскому, а сам занялся менее выматывающими мелкими делами, их как раз накопилось изрядно. С ними и провозился до вечера, и вечером с облегчением ушёл домой, к Генриху. Чувство смертельной усталости ненадолго отступало лишь рядом с ним.       В тот вечер Генрих никуда не позвал, но было хорошо и так. Лёг Генриху поперёк колен, Генрих мял плечи, убаюкивающим голосом рассказывал, как обстоят дела в больнице. Клонило в сон и даже не хотелось курить. Столь привычна была эта картина, что казалось в тот момент — всю жизнь так и проводил, лёжа у Генриха на коленях или сидя с ним рядом, а всё остальное — пустяки, не стоящие внимания. Ну, ходил куда-то, кого-то ловил, с кем-то разговаривал, но всё это где-то далеко, снаружи…       В дверь настойчиво постучали, и Женя почувствовал, как рука Генриха вздрогнула и слабо сжалась у него на плече. Женя нехотя сполз с его колен и пошёл открывать, привычно уже подхватив из висящей в прихожей кобуры наган, на всякий случай. Кого ещё принесло? Очередной Генрихов пациент, кто-то из соседей, или случилось что-то у знакомых? Генрих высунулся из двери гостиной и настороженно наблюдал.       На пороге возвышался взволнованный Павел Семёнович, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Его Женя ожидал увидеть меньше всего и слегка растерялся. Прежде его вызывали телеграммой или телефонным звонком, — разумеется, если было электричество, — или посылали кого-то из младших…       — У меня к вам срочное дело, — тихо и быстро проговорил Загорский, метнув скорый взгляд Жене за спину.       Женя обернулся досадливо — ну конечно, Генрих по-прежнему маячил в двери и не думал уходить, а напротив, беспокойно прислушивался к разговору.       — Есть новости, — понизил голос Загорский. — Я из управления сразу к вам. Говорил с сегодняшним арестованным.       — В чём дело? — сонно спросил Женя.       Перспектива переться куда-то на ночь глядя ему вовсе не улыбалась в этот вечер, больно уж сладко пригрелся в руках Генриха, да и отдохнуть толком не успел. Впрочем, дело есть дело…       — Расскажу по дороге. Вам необходимо теперь же идти со мной. Предположительно, сегодня ночью бандой Князя будет совершено ограбление. Нужно решить, что делать, — Загорский так и не входил в квартиру, стоял за порогом. — Без вас я не стал распоряжаться, всё же вместе этим занимаемся…       — Ясно что, выслать наряд, — пробурчал Женя. — Подождите минуту, я соберусь. Заходите пока.       К счастью, был ещё в приличном виде, и оставалось только причесаться да надеть сапоги. От Загорского пахло улицей, вечерним холодом и одеколоном, но совсем не таким, как у Генриха, незнакомым и странным здесь, дома. Он, поколебавшись, шагнул в прихожую, со сдержанным любопытством украдкой глянул на Генриха и скромно остановился у двери.       — Сосед мой, врач, — с нажимом представил Женя, жестами умоляя Генриха уйти и не компрометировать. — Генрих Карлович, это не к вам.       Генрих слегка поклонился и исчез в гостиной, так и не прикрыв за собой дверь. Сон потихоньку сползал от волнительного предчувствия — неужели наконец получится их поймать? Легонько подрагивали пальцы, сжимая холодный металл расчёски, и сердце начинало биться быстрее, как всегда бывало перед ответственными операциями. А вдруг там и правда Смирнов?.. Как же всё скомкано, внезапно… Сославшись на то, что нужно сказать пару слов соседу, Женя заглянул в гостиную. Генрих сидел грустный и водил пальцами по кружевной скатерти.       — Может, не пойдёшь? — с надеждой шёпотом спросил он. — Поздно, темно, холодно.       — Нет, надо идти, — Женя быстро подошёл к нему и поцеловал в макушку, сладко пахнущую духами и мылом. — Всё хорошо.       — Как знаешь, — Генрих поднялся и обнял, на секунду прижался к плечу, вздохнул. — Дождусь тебя.       — Бог с тобой, ложись.       Уходить вечерами и ночами, отрывать его от себя всегда было ещё тяжелее, чем утром. Вместо заслуженного отдыха и тепла его рук уходить куда-то в ночь, в опасность… Но выбрал это сам, не жаловался. Торопливо поцеловал Генриха в бледные губы, вышел, чеканя шаг и уже не оглядываясь, дабы не травить душу себе и ему.       — Вы, надеюсь, связались с дежурным, распорядились о засаде? — спросил Женя, сбегая по лестнице и на ходу застёгивая китель.       — Нет, вы знаете, есть один нюанс, — Загорский отвечал взволнованно, видимо, происходящее беспокоило его не на шутку, но говорить даже при возможных посторонних ушах он не хотел. — Не знаю, насколько можно доверять ему.       — А от меня вы тогда чего хотите?       — Расскажу по дороге. А в общем мы должны решить, как действовать. Он сказал, что это произойдёт сегодня, назвал место, но вдруг он отвлекает наше внимание? Больно уж не хотел со мной говорить, только в конце я его вынудил, так может он водит нас за нос…       Догремело и утихло эхо шагов, хлопнула дверь, а на улице стало уже поспокойнее — пустынно и тихо, никто не услышит… Женя и сам не любил обсуждать детали предстоящих операций при посторонних, и Загорского вполне понимал.       — В любом случае сейчас мы дойдём до отделения, решим, кого и куда отправлять… — говорил Загорский уже громче и увереннее, шурша скорым шагом по блестящей от недавно прошедшего дождя мостовой.       — Погодите, может, зайдём к Сергею? Он недалеко отсюда… — Женя замедлил шаг, но был перехвачен нетерпеливой рукой Загорского.       — Нет-нет, мы и так затянули с вами это дело, давайте уж и решим его своими силами.       — Что за глупое соперничество, — недовольно хмыкнул Женя. — Ещё не хватало упустить из-за него банду. Нам всем важен результат, да и лишние руки не помешают.       — Да, пожалуй вы правы, но у нас совсем нет времени, — рассеянно откликнулся Загорский. — Полагаю, сейчас около половины первого. Так давайте лучше всё организуем и обеспечим, а потом уж, если понадобится, пошлём за остальными.       — Ну хорошо, — от быстрой ходьбы и усталости начинало колоть в боку, и Женя невольно раздражался. — Но вы мне хотели рассказать подробности. Что они собираются грабить? Во сколько?       — Есть несколько возможных вариантов, в том-то и дело, и я хотел с вами посоветоваться. Распылять силы на все было бы опрометчиво.       — Так каковы ваши соображения? — Женя про себя выругался и признал, что насчёт сонной мухи Сергей, возможно, был вчера и прав — на этот раз Загорский от волнения стал рассеян и даже не мог толком ничего объяснить, хотя временами Женя, бывало, восхищался ясности его мыслей и способности их излагать.       Загорский полез за папиросами в карман пальто, потом мучительно долго прикуривал прямо на ходу, но спички всё ломались и гасли. Видно, крепко его задела та неудача в прошлом году, и теперь возможность реабилитироваться и закончить висящее дело волновала его и выбивала из колеи. Остановившись и наконец закурив, Павел Семёнович рванул дальше.       — В конце концов, почему нельзя отправить наряды на все предполагаемые точки? — вспылил Женя. — Хоть вы и не говорите, какие именно, но не двадцать же их штук, а две-три, я полагаю? У нас вполне хватит людей. В крайнем случае можно подключить ЧК…       — Вот ещё, ЧК беспокоить, — фыркнул Загорский. — А потом они нас ещё и ототрут, как водится. Так что я, право, не совсем ещё знаю, как стоит поступить.       Вынырнувших откуда-то слева, из тёмных дворов, Женя заметил сразу, но прежде, чем успел дотянуться до кобуры, на спину тяжело навалились взявшиеся неизвестно откуда, видно, с другой стороны, с бульвара, задышали в ухо, перехватили руку и где-то рядом коротко вскрикнул Загорский, осел на землю. В мёртвой тишине, прерываемой лишь шумным дыханием и шарканьем ног по тротуару, Женя отчаянно отбивался, но нападавших было человек пять или шесть, Загорский оказался выведен из строя — оглушён? ранен? убит? — и безжизненно темнел на земле у стены, исход боя был предопределён. Бандиты попались какие-то совсем уж отмороженные — обычно-то уличные грабежи начинались с предложения добровольно отдать пальто и всё остальное, что могло заинтересовать, а эти сходу полезли в драку, но убивать пока не торопились, лишь висли на Жене и куда-то тянули, пытаясь заломить руки за спину. В конце концов получилось, и Женя, поморщившись, почувствовал, как вокруг запястий обвилась грубая верёвка — только тут нагнало что-то похожее на страх, и первая мысль была о Генрихе — он ведь не переживёт… Мысль эта придала сил, и в безнадёжно-отчаянном порыве Женя рванулся ещё раз, и даже удалось кого-то отбросить от себя, но удержали, вчетвером подхватили на руки, потащили куда-то. Вырываться было бесполезно и унизительно, и Женя затих, изломанной птицей повис в чужих руках, слушая как колотится сердце и решительно ничего не понимая. Нужен был бы китель или револьвер — давно бы забрали, а он-то им зачем? От хлынувшего в кровь адреналина сдавливало грудь и кружилась голова. Ни к селу ни к городу вспомнилась далёкая ночь из прошлой жизни, разведка, когда его чуть было не взяли в плен, и он стоял, уже не пытаясь бежать — бессмысленно, и вспомнилось то мерзкое чувство… Но тогда его спасли, а теперь некому было спасать. Женю донесли до стоящего невдалеке автомобиля и четверо залезли в него, затащив с собой Женю, а оставшиеся двое бесшумно скрылись где-то во дворах. Куда-то поехали. Происходящее нравилось всё меньше, но никто не проронил ни слова, да и сам Женя счёл глупым и странным вступать в какой-никакой диалог со связанными руками и полным отсутствием возможности что-либо изменить. Оставалось надеяться, что представится случай сбежать — раз его не убили, то, возможно, убивать и не собираются, а значит такой случай представится непременно. Пока что послушно лежал, пачкая сапогами обивку салона и копя внутри клокочущую ярость и желание перегрызть каждому из нападавших горло. Потом на глаза легла тряпка, чьё-то шёлковое кашне, и от надежды запомнить дорогу пришлось отказаться.       — Смотри-ка, тихий, — вполголоса обратился к кому-то один из бандитов, и Женя испытал сильнейшее желание лягнуть его ногой, но было неудобно.       — Первый раз в жизни ловлю мента, а не наоборот, — ухмыльнулся кто-то.       — Да это кадет ещё.       — Кадет-то кадет, а циферблат мне попортил. Сонька теперь нос воротить будет, — обиженно отозвался второй и велел водителю: — Тут ещё сверни пару раз.       Видимо, петляли, нарочно запутывая и сбивая, чтобы Женя даже по времени не смог ориентироваться, куда его везут. Лежать было неудобно, повязка, несмотря на все усилия, не сползала ни на миллиметр, верёвку ослабить тоже не удавалось, и в конце концов Женя впал в безразличное забытьё. Бил озноб, и ехали бесконечно долго. Ни о чём, кроме Генриха, думать не получалось, и от этих мыслей тупо и тоскливо ныло сердце. Наконец, остановились, Женю грубо вытащили наружу и опять куда-то поволокли, сначала по улице, потом по бесконечной лестнице, потом открыли какую-то дверь и втолкнули в тёплую прокуренную комнату. Царивший в ней гомон, похожий на гудение осиного гнезда, моментально стих, как по мановению дирижёра. Чуть дольше завывал что-то о соловьях и луне граммофон, но и он замолк, грубо прерванный на полуслове. Затылка коснулись бесцеремонные руки, и шёлк повязки сполз наконец с лица.       В центре небольшой, неярко освещённой комнаты стоял длинный стол, укрытый скатертью в винных пятнах. Всё остальное тонуло в сумраке. За столом сидели какие-то люди, стояли тарелки и бутылки, лежали вперемешку карты, но всё это Женя видел мельком. Взгляд остановился на Михаиле Викторовиче, сидящем во главе стола, да так и замер на нём.       — Чёрт, — машинально прошипел вполголоса Женя и на полшага отшатнулся назад, но был удержан под руки.       Всё было ещё хуже, чем представлялось. Жаждал встречи, но отнюдь не при таких обстоятельствах, и теперь не нужно было быть прорицателем, чтобы понять, чем всё это грозит. Женя постарался, тем не менее, взять себя в руки, расправил плечи и, прищурившись, посмотрел Смирнову в глаза. Смотреть на него было всё же страшно. Смирнов, так и не положив на стол карт, замер над пасьянсом, и руки его едва заметно подрагивали, а глаза казались остекленевшими и мёртвыми, совсем как в кошмарах, что мучили непрестанно. Потом он сипло прокашлялся, отложил карты, хлопнул стоящий рядом лафитник и, чуть поморщившись, поднялся. Все прочие, точно не получив позволения говорить, замерли и молча следили за ним, разглядывали Женю.       Смирнов, облачённый в щёгольский гражданский костюм, не вязавшийся с обстановкой и окружающими его бандитскими харями, неторопливой походкой приблизился, и пока шёл, из побелевших глаз его потихоньку исчезало остекленевшее выражение, сменялось недоброй насмешливостью, чернели цепкие колючие зрачки, губы изгибались в ядовитой пугающей улыбке. Чем ближе он подходил, тем сильнее, почти физически хотелось отойти, неведомая сила отбрасывала от него, как отталкивает магниты с одинаковыми полюсами. Но Женя пересилил себя и стоял, размышляя ударить ли его ногой, когда подойдёт, или пока не стоит.       — У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа, у тебя под грудью, Катя, та царапина свежа, — лениво проговорил Смирнов, его ладонь плотно легла на шею, провела под подбородком так, будто никого больше не было в комнате, и Женю обдало горячей волной отвращения и зарождающегося где-то внутри ужаса.       — Никогда не любил Блока и декламацию чужих стихов, а в вашем исполнении, Михаил Викторович, и подавно слушать тошно, — Женя всё же взял себя в руки, увернулся, сбрасывая чужую ладонь, и на скользкий смирновский взгляд ответил жёстким, угрожающим.       — Что ж, не буду. Я вас сюда не затем пригласил.
       — Зачем так утруждаться было? Записали бы где-нибудь в подворотне, вам не привыкать.
       — А насчёт этого я с вами наедине поговорю, — глаза Смирнова опять стали холодными и пустыми.       Предательски дрожали колени — не дай бог Смирнов заметит — и ломило затёкшие руки. Сердце немилосердно давило на рёбра. Женя не выдержал отвратительно-липкого взгляда, скользящего по лицу, закрыл глаза, а когда открыл, Смирнов уже стоял у стола и наполнял лафитник водкой из голубоватого штофа.       — Помянете сестрицу мою, Оленьку? — оскалился он в безумной улыбке, вновь подходя. — Один я остался на белом свете. Впрочем, нам всем её не хватает… Мне сегодня много пить нельзя, а вот гостю надо поднести.       — Откуда вы знаете, что она мертва?       Смирнов действительно не был пьян, и всё же в глазах плескалась муть — от водки ли?       — Москва маленький город, слухи быстро расходятся, — он, чуть прищурив глаза, рассматривал Женю, поигрывал лафитником. — Так выпьете?       — С вами, а тем более из ваших рук я пить не собираюсь.       — Никак брезгуете? А придётся, — Смирнов вздохнул и бросил так и стоящим по бокам от Жени двоим: — Подержите-ка его.       Часть водки вылилась на подбородок, потекла по шее, оставляя за собой неприятно-холодную дорожку, но большая часть, как ни мотал головой, всё же попала в рот, а Смирнов вцепился в волосы и не давал увернуться. Горло обожгло неловким глотком, и Женя закашлялся, выступили слёзы, и мерзко было от того, как жалко, должно быть, всё это выглядит. Удерживающие руки отпустили. Смирнов отошёл и, довольный, поставил лафитник на стол.       — Не знал, что вы стали трезвенником, Евгений Петрович. Раньше у вас это ловко получалось, даже чересчур. Помню, как вы уснули на приёме… Хотя, я вижу, ваши взгляды вообще претерпели значительные изменения. Но об этом у нас будет время поговорить, — он прошёлся по комнате, нервно потирая руки, потом обернулся к своим подручным: — Проводите господина штабс-капитана ко мне и пока можете быть свободны. Пить запрещаю, успеете ещё.       Сбивая сапогами половик, пытался упираться, но сделал только хуже — подхватили под руки и унизительно, спиной вперёд, выволокли в короткий тесный коридор, проволокли до двери, ведущей, должно быть, в ад. В открывшейся перед Женей комнате было темно, свет проникал только в два небольших окна, но в мертвенно-бледном этом свете можно было различить письменный стол, пару кресел и кровать, при беглом взгляде на которую сердце ёкнуло и противно сжалось. Женю рванули вверх, поставили на ноги, и дверь за сопровождавшими его закрылась, но тут же открылась вновь, и в комнату вошёл Михаил Викторович. Страх уступал место холодной ярости, и если б не связанные руки… И всё же отступил, бессильно и загнанно, боясь дышать. Дороги нет, разве что выбить стекло — да на мостовую.       — Рад был узнать, что ты жив.       — Забавно слышать, — тихо ответил Женя, запрещая себе дрожать, и добавил совсем уж вполголоса: — Убийца.       — Ну-ну, Женечка, успокойся, — Смирнов подошёл ближе, не торопясь зажигать свет. — И кого же я убил?       — Сам знаешь.       — И что ты мне за это сделаешь?       От подступившей к горлу тоски Женя задохнулся, отпрянул к окну. Руки уже не чувствовались. Слова были лишними. Смирнов подошёл вплотную, и Женя услышал, что при всём нарочитом спокойствии дыхание его всё же взволнованно прерывается. Женя закрыл глаза, щеки коснулась тёплая ладонь.       — Сколько же я из-за тебя страдал, — в голосе послышалось ожесточение. — Но я прощаю тебя. И если Россия должна была рухнуть, чтобы я смог наконец до тебя добраться, что ж, я готов простить даже большевиков. Хоть что-то приятное осталось в этой жизни, а в теперешнем бардаке никому и дела не будет до нас с тобой. Удобно. Причём я не искал тебя, даже и не думал, что ты жив… Ты сам пришёл ко мне в руки, это судьба, я просто не мог отказаться.       Смирнов приник носом к Жениной шее, с удовольствием вдохнул, удерживая за шкирку.       — Ненавижу тебя, — доверительно сообщил он.       — Сумасшедший, — с презрением прошипел Женя, отчаянно пытаясь отстраниться. — Я сверну тебе шею, как только представится возможность.       — О, я помню твою склонность распускать руки. Когда я за дело ударил рядового, ты мне закатил сцену. А потом меня, офицера и дворянина, по лицу… Но теперь я не дам тебе такой возможности, это будет лучше в первую очередь для тебя самого. А то я, знаешь ли, тоже могу не удержать себя в руках.       Говорил он спокойно, будто вёл светскую беседу, но ладони уже нервно и плотно елозили по телу, и Женя еле держался, чтобы не начать вырываться. Какой смысл? Это его, пожалуй, только порадует и распалит, а убежать из закрытой комнаты со связанными за спиной руками, да ещё когда квартира битком набита его клевретами — задача невыполнимая. От чужих прикосновений трясло и казалось, что по коже, просачиваясь сквозь ткань кителя, расползается что-то липкое и ядовитое. Дыхание у Михаила Викторовича заметно сбивалось, Женя и сам слегка задыхался, только от отвращения и смертной тоски. Всё безнадёжно пытался хотя бы ослабить узел на руках, но не получалось. И всё-таки когда Смирнов, обхватив за спину, решительно и грубо приник к губам, Женя снова отшатнулся, ударил его ногой по колену и сам еле удержал равновесие.       — Не смей меня трогать, — прорычал угрожающе, испепеляя Смирнова взглядом, и отошёл подальше.       — Да, я вижу, ума у тебя не прибавилось, — процедил Смирнов.       Он, морщась, потирал колено, потом распрямился и, прихрамывая, снова подошёл.       — Успокойся уже. Иди и сядь на кровать, — блекло сказал он, снова стекленея. — Или я позову своих ребят и они тебя усадят, а может быть даже и уложат. Вряд ли тебе это понравится.       Воздух дрожал от напряжения. Бессильно выругавшись, по оглушительно скрипящим половицам Женя прошёл до обширной постели и после секундного колебания сел. Оставалось ждать, когда Смирнов развяжет ему руки, но он не торопился. Сел рядом, похлопал по колену.       — Прекрасно. Что-то ты соображаешь. Глядишь, потом ещё поумнеешь.       Он медленно погладил Женю по плечу, слегка надавил, а когда это не возымело эффекта — толкнул на постель, навалившись сильнее, и сел сверху, торопливо скинул пиджак и принялся водить пальцами по лицу. Женя терпел, зверея от бессилия и ярости, казалось, ещё немного — и получится разорвать верёвку, а затем и самого Смирнова. Тот, правда, ничуть не боялся.       — Как мило. Я знаю тебя… — он замолчал на мгновение, подсчитывая. — Почти пятнадцать лет. И все эти пятнадцать лет ты мне не давал покоя. Даже когда я считал, что ты мёртв — и то не отпускал. Откуда ты только взялся на мою голову, — Смирнов с силой потрепал по лицу и склонился ближе.       — Что ты привязался ко мне? — Женя тяжело дышал и даже готов был вступить в эту смехотворную беседу, лишь бы не думать о Генрихе и о том, что дальше.       Смирнов темнел сверху, как гора, и тяжесть его была отвратительна. Он душно засмеялся и снова, слабо касаясь прохладными кончиками пальцев, погладил по лицу, вызвав у Жени новую волну бешенства. В голосе послышалась насмешливая лиричность.       — А чёрт тебя знает. Всегда в тебе что-то было. Тебе бы в денщиках у меня ходить, а ты меня обошёл.
       — Я наверх, в отличие от тебя, никогда не лез. И знакомствами не бравировал.       — Молчи. Всегда умел к начальству приласкаться. Ещё и в сестру мою влюбился мне назло. И всё смотришь глазищами своими, будто бы даже с жалостью, душу наизнанку выворачиваешь. Со всеми ласков, кроме меня. И не проймёшь тебя ничем.
 Ненавижу тебя. А всё же действительно рад, что не убил тогда. Видно судьба тебе моим быть, а не мёртвым, а я и не против. Думал о тебе много, жалел. Со мной теперь будешь. Привыкнешь, полюбишь, может и помогать станешь.       — Идиот ты, поручик. И мразь. Тебе это рано или поздно выйдет боком, не от меня — так от кого-нибудь другого.       Смирнов слегка отстранился и, замахнувшись, сильно ударил по лицу. Видимо, понравилось, и он повторил уже другой рукой, а потом низко склонился над Женей, тяжело дыша. Две эти оплеухи оглушили и отрезвили, в ушах звенело и хотелось забиться куда-нибудь в угол, прийти в себя.       — Всегда хотел это сделать, — признался Смирнов. — И вообще, если ты думаешь, что я буду сдувать с тебя пылинки, то ты сильно ошибаешься. Так что не зли меня.       — Откуда узнал, что я жив? — прошипел Женя, только теперь задумавшись, а как, собственно… — И где меня можно найти?       — А вот тебе пища для размышлений, — засмеялся Смирнов и упал сверху, влажно поцеловал в шею. — Будет, над чем подумать.       Он подобрался рукой к пуговицам кителя и стал их торопливо расстёгивать. Сквозь колотящий всё сильнее озноб и плывущее от омерзения сознание вспыхнула надежда — ведь чтобы снять исподнюю рубашку ему придётся развязать руки, иначе никак. Затаив дыхание, Женя ждал. Смирнов расстегнул китель, добравшись до кобуры, запустил в неё руку.       — Наградной, смотрите-ка… — Иронично цокнул он языком, прищурился, в темноте разглядывая наган. — Неплохая игрушка, хотя в общем-то ничего особенного. У меня уже коллекция твоих револьверов.       Он с тяжёлым стуком отложил наган на прикроватный столик и вернулся к Жене, провёл ладонью по груди и выругался.       — Ну и зачем тебе столько одежды? Возись тут с тобой.       Вот-вот он должен был развернуть Женю и развязать ему руки, и сердце забилось ещё быстрее, и Женя уже думал, куда и как лучше будет его бить, но Смирнов, досадливо ругаясь, расстегнул пуговицы ворота, а потом рванул его, с треском разрывая пополам, и шумно взволнованно вздохнул, проведя обеими ладонями по животу. Едва не выступили слёзы от отчаяния, и Женя отвернулся. Интересно, слышно ли за стеной, что здесь происходит? Оттуда-то долетало пение вновь включённого граммофона, возбуждённые голоса. Можно было надеяться, что они заглушат.       — Ты же офицер, неужели тебе хватит низости? — тихо спросил он, превозмогая тошноту. — Хотя после того как ты убил Владимира и пытался убить меня, странно говорить о чести…       — А ты приткнулся к большевикам и продолжаешь рассуждать об офицерстве и чести? Забавно, и так похоже на тебя. По-моему ты слишком драматизируешь. И наивность твоя поражает… У тебя очень мягкая кожа, ты знаешь об этом?       Абсурдность происходящего не вписывалась решительно ни во что. Мысленно хотелось из последних сил хвататься за что угодно.       — Как ты себе всё это представляешь? Будешь прятать меня здесь до конца жизни со связанными руками? Или грохнешь, когда надоем?       — Будешь жить со мной, — серьёзно ответил Смирнов, ненадолго прекратив слюнявить шею. — Не здесь, в другом месте. Если понадобится, то со связанными руками, и не только, я готов переломать тебе ноги или посадить в клетку, если иного способа удержать тебя не будет. Но всё-таки я надеюсь, что ты придёшь в себя и составишь мне достойную компанию. Сделаю тебя своим подручным, будешь мне служить. Не сразу, конечно, а когда я смогу тебе доверять. А потом увезу тебя отсюда, — он понизил голос и погладил Женю по голове. — А их всех — к чёрту, пусть остаются если хотят.       Услышанное окончательно повергло в уныние. Если будет так, как он говорит, то шанс сбежать, конечно представится, если потерпеть, но когда это будет? Через месяц? Год? Два? Да он сойдёт с ума раньше. Даже завтра — страшно подумать что будет. А уж о Генрихе не хотелось и думать. От жалости к Генриху совсем поплохело, и Женя дёрнулся, уворачиваясь от смирновской руки, глухо и зло застонал от отчаяния.       — Боже мой, какая драма, — фыркнул Смирнов. — Ты сам всё это полюбишь, не обманывай себя.       — Иди к чёрту, — устало прошептал Женя.       Смирнов обеими руками крепко ухватил за горло, сжал пальцы.       — Со мной нельзя так разговаривать, — ласково сказал он на ухо и, не ослабляя хватки, поцеловал в губы, прикусывая до крови. — У меня богатое воображение, и я придумаю, что с тобой за это сделать, не сомневайся. Тебе и так слишком многое сходило с рук.       Теперь не получалось думать ни о чём кроме пальцев, стальной хваткой сжимавших горло, и Женя, не дыша и не сопротивляясь, позволял себя целовать, лишь бы они скорее разжались. Когда это произошло, сил вырываться уже не было, в глазах темнело. Смирнов лёг сверху, жадно обхватил руками, обессиленно положил голову на плечо.       — А дружок-то твой, Володька, на тебя пялился, — лениво и довольно проговорил он, и еле касаясь провёл кончиками пальцев по животу, заставив всё внутри сжиматься. — Я видел. Ей-богу, тоже хотел этого, да стеснялся. Ну, с него, тюфяка романтичного, какой спрос. Если, конечно, ты мне не соврал и между вами действительно ничего не было.       — Заткнись, — побелел Женя и снова дёрнулся, пытаясь отползти. — И прекрати судить людей по себе.       — Ну-ну, самообман тебе свойственен. Кому ты по-настоящему-то нужен, кроме меня? В тебе ведь и нет ничего особенного. Кроме твоего гладенького ангельского личика.       — Ты уж совсем больной, я смотрю. Завидовал мне просто, да и сейчас завидуешь, вон аж трясёшься весь.       — Чему завидовать? Раздражал ты меня, это да, так бы и придушил…       Смирнов глухо засмеялся и сильно, до крови, должно быть, укусил в плечо.       — У тебя есть кто-то? — вдруг спросил он, вмиг посерьёзнев, даже поднял голову, чтобы посмотреть в глаза.       — Нет, — зло ответил Женя, и смирновское удовлетворённое «прекрасно» даже успокоило немного.       Не дай бог он узнает о Генрихе — страшно представить, что может прийти ему в голову. Убьёт ещё, с него станется. Пусть лучше не знает, пусть лучше так… Дышать под его весом было тяжело. Вновь накатила бешеная злость, и мысль лежать тихо и ждать удобного момента уже не казалась такой уж хорошей, но это, наверное, была единственная возможность выбраться скорее. И всё же терпеть было невыносимо, и когда Смирнов, снова ухватив за горло, полез целоваться, Женя пихнул его ногой, рванулся, пытаясь сбросить его с себя, и это даже получилось. Впрочем, через мгновение Смирнов восстановил статус-кво и, страшно сверкая побелевшими глазами, рванул с плеч китель с растерзанной рубахой, воспрепятствовать Женя не смог.       Накатило странное безразличие. Будь что будет. Хотелось только одного — покинуть тело и не чувствовать чужих прикосновений. Только ради Генриха, пожалуй, приходилось терпеть. Чтобы выбраться, вернуться к нему, успокоить, а потом уж найти Смирнова и прикончить. Или сначала?.. Женя пытался абстрагироваться от происходящего, вроде как это происходит не с ним, но получалось плохо. Смирнов, отвратительно чавкая, — от звука этого, пожалуй, мутило поболее всего, — целовал в шею до синяков, кусал, мял и царапал бока, и в самый раз было бы потерять сознание от омерзения, несовместимого с жизнью. Впрочем, в последнее время слишком многое оказывалось совместимым с жизнью, и надо было как-то жить после… Если не ради себя, то хотя бы ради Генриха. А если не получится вырваться? Тогда он так и останется в неведении, один, несчастный, сначала, наверное, будет искать, а потом… Переживёт ли? Всех остальных тоже было жаль, но теперь все мысли были только о Генрихе. Сердце болело так, что слёзы наворачивались на глаза. И всё же откуда, чёрт возьми, Смирнов узнал? Пытаясь хоть как-то отвлечься, Женя перебирал варианты. Конечно, он не мог просто выследить. Тогда бы он не знал, где и когда Женю можно поймать, не знал бы об Ольге и обо всём остальном…       — Вот сука, — выдохнул Женя, когда всё вдруг само собой сложилось в голове в более чем ясную картину. — Тебе кто-то из наших рассказал обо мне?       — М? Возможно, — довольно пробормотал Смирнов, не отрываясь от своего занятия. — И милиция иногда бывает полезной.       Уронил голову на сбитое, неприятно-атласное одеяло, еле сдержал стон. На душе стало так мерзко, что даже не было дела до Смирнова, мокро зацеловывающего живот и бесстыдно трогающего сквозь одежду. Мерзко было от жизни, и всё это, наверное, оказывалось закономерным. Ясно прослеживалось, как цепочка собственных действий привела сюда — как начал распутывать это дело и вот, влез в него по уши, не выберешься теперь. Рано или поздно всё, возможно, встанет на свои места, и Смирнов своё получит, только что к тому моменту останется от него самого? Время исчезло, минута прошла или час — всё одно. Глаз привык к темноте, но скучной и пустой показалась комната, не на чем было остановить взгляд, не на что отвлечься, и Женя закрыл глаза. Решил не сопротивляться больше, терпеть ради того, чтобы выбраться, и особенно ради Генриха, скрепя сердце, позволял себя ворочать и мять. Даже злость брала на то, что Смирнов всё тянет, и этим только сильнее мучает. В конце концов, всё можно вытерпеть, сложнее было представить, что с этим придётся потом жить.       — Надо же, и шрама не осталось, — ухмыльнулся Смирнов, поглаживая под рёбрами. — Кто тебя так славно заштопал? Готов поцеловать ему руку.       Женя передёрнулся, не открывая глаз, по телу будто пробежал разряд тока. Смирнов накрыл щёку ладонью, провёл большим пальцем по губам.       — Ах прости, не хотел напоминать тебе. Я сожалею о том поступке. Хоть это и ты меня довёл. Если б не ты… — Он трагично вздохнул, то ли издеваясь, то ли серьёзно, и заскрипел пружинами матраса, поднимаясь, отчего сердце у Жени на мгновение замерло, а потом встало комком где-то в горле, и он зажмурился сильнее. — Подумать только, какие мы покладистые, оказывается. Лежишь так тихо, что это наводит на подозрения. Хотя я всегда знал, что ты будешь вести себя прилично, если на тебя правильно нажать.       Женя прикусывал губы и держался, чтобы ничего не ответить. Опускаться до диалога с ним было унизительно. Разлепил всё же ресницы, смерил его презрительным, насколько мог, взглядом. Ни в коем случае не хотелось выдать той смертельной тоски, что терзала сердце. Смирнов ухватил за бёдра и потянул на себя, вжался сквозь одежду, с зачарованно-безумным лицом медленно провёл горячей ладонью по животу. Омерзительное ожидание омерзительного и самого вконец сводило с ума, казалось, что это будет длиться вечно, а потом сердце не выдержит этого ожидания. Легче было кинуться навстречу самому, чем бесконечно ждать, совсем как на войне.       — Ты позвал меня, чтобы похвастаться своим бессилием? — холодно поинтересовался Женя. — Ничем не могу помочь, обратись лучше к кокотке или к врачу.       Смирнов замер, разжал руки и слегка отстранился.       — Твои манеры как всегда на высоте, — отозвался скучающим тоном. — Я тебе ещё покажу бессилие.       — Не показывай, мне неинтересно, — бросил Женя и отвернулся, и тут же зашипел, больно схваченный за волосы на затылке.       Глухо рыча, яростно отбивался от очередного поцелуя, наплевав на своё решение лежать спокойно. Больше не получалось. Когда Смирнов наконец отпустил, измочаленного и истрёпанного, во рту стоял мерзкий вкус крови.       — Ну и что же мне делать с тобой? — спросил Смирнов, переводя дыхание. — На потом тебя оставить или сейчас?.. Увы, не могу перенести запланированную операцию, в одном тёплом месте сегодня дежурит наш человек.       Он чиркнул спичкой и затеплил лампу, и Женя, ничего не понимая, вновь зажмурился. Щёлкнула крышка карманных часов.       — Монетку что ли кинуть? — он рассуждал сам с собой, заставляя Женю холодеть. — Встретились бы мы раньше хотя бы на день, но тут уж не от меня зависело. Ладно. Подождёшь меня. Не хочется торопиться, да и не уеду я от тебя иначе. Мы ненадолго, думаю часа на два-три, не больше. Привезу тебе что-нибудь. А сбежать и не думай, я с тобой человека оставлю, присмотрит.       Не сказать, что это обрадовало. Просто ещё несколько часов мучительного ожидания, которые совершенно ничего не меняли. Можно будет попробовать что-то придумать за это время, да вряд ли получится, скорее уж нервы сдадут. Смирнов приподнял, держа за спину, поцеловал уже нежнее и мягче. От него пахло истопленной печью и почему-то дёгтем, только теперь обратил на это внимание. Царапало горло, во рту горчило и страшно хотелось пить, но Женя скорее согласился бы умереть, чем попросил бы у Смирнова.       — Ты хоть и глупенький, а красивый, — задушевно поделился Смирнов, гладя костяшками пальцев по щеке. — И пахнешь приятно. Наконец-то всё встало на свои места.       Разбив последнюю надежду, он за руки примотал оцепеневшего Женю к изголовью кровати и ушёл, ещё раз поцеловав и облапав напоследок. Некоторое время из-за стены слышался его жёсткий голос, потом по коридору прогрохотал топот ног и всё стихло. Прислушиваться стало не к чему, отвлекаться не на что. Женя тихонько всхлипнул и, уже не опасаясь насмешливого смирновского взгляда, попытался освободить руки. Обещал оставить человека, да может забыл?.. Но что толку, если развязать верёвку не получалось. После каждой отчаянной попытки сил оставалось всё меньше, Женя, насколько позволяли связанные руки, падал на подушки и лежал, вглядываясь в темноту. Смирнов предоставил прекрасный шанс сбежать, но воспользоваться им, похоже, было не суждено. Даже револьвер, будто в насмешку, Смирнов не стал забирать, а может просто забыл, и он так и темнел рядом, на столике, совершенно недосягаемый. При мысли об оставшемся дома Генрихе снова накатывала ярость и Женя готов был выломать прутья кровати и сигануть в окно, лишь бы выбраться, но от этой беспомощной возни лишь сильнее ломило омертвевшие руки, и даже конец верёвки найти не удавалось. В конце концов силы покинули, Женя привалился к спинке кровати и закрыл глаза. В груди жгло, прожигало насквозь. Попытался сконцентрироваться на дыхании, чтобы успокоиться хоть немного, но вместо этого голова ещё сильнее закружилась. Генрих… Не заслуживая таких страданий, не с тем связал свою жизнь, и никакого ему покоя, ведь боялся, как предчувствовал, а Женя не слушал. С каждой минутой ждать становилось всё больнее, а сколько их прошло всего — Женя не представлял. Вдруг уже прошло обещанных два-три часа, и вот-вот хлопнет дверь, прогремят шаги, и тогда — всё. Под конец Жене стало казаться, что если он это услышит — умрёт. Медленно светлело небо в незашторенном окне, в приоткрытую форточку залетал рассветный сквозняк и было слышно как, просыпаясь, наперебой галдят птицы. Звук этот рвал душу. С тихим стоном Женя измученно сполз на горячие подушки, уже не чувствуя ни боли в руках, ни самих рук, и сознание как будто ненадолго покинуло.       Пришёл в себя от тихого скрипа двери и шагов, вскинулся, сердце снова панически зашлось. Но это был не Михаил Викторович, ясно и по шагам. Лицо вошедшего скрывали сумерки.       — Здравствуйте, Евгений Петрович, — вдруг глухо сказал он, и голос показался смутно знакомым.       — Вы кто? — настороженно спросил Женя.       Пришелец не ответил, приблизился, и, чиркнув спичкой, зажёг оставленную Смирновым лампу. Женя всмотрелся в его лицо — и узнал. Это был один из красноармейцев его полка, служивший тогда в разведке, бывший конторщик, нынче изменившийся, постаревший, но, несомненно, он самый. Сколько времени прошло, сколько воды утекло, и не вспомнить ни фамилии, ни имени, да и какая теперь разница.       — Вы?! Что вы тут делаете? — Женя завозился, пытаясь встать.       — Тихо. Сейчас я вас отпущу, — проговорил бывший разведчик и, достав из сапога финский нож, перерезал верёвки, сначала — привязывающие к кровати, затем, слегка порезав кожу второпях — спутывающие запястья.       Женя имел к нежданному спасителю с десяток вопросов, но задать их не успел: онемевшие руки пронзила боль, точно в них впились тысячи иголок, и Женя глухо заскулил и упал на одеяло.       — Вы что, ранены? — недовольно спросил… Как же его звали? Иван? Пётр? Потряс за плечо, развернул на спину, бегло осмотрел. — Всё в порядке как будто. Идёмте скорее. Наган ваш?       — Мой, — простонал Женя, всё ещё с трудом дыша от боли.       — Так берите и пошли. Ах, чёрт… — Он устал ждать, вложил наган в Женину кобуру и, подхватив Женю, грубовато поднял его с кровати.       Ещё не до конца осознавая, что, кажется, спасён, Женя осоловело шёл за ним по знакомому узкому коридору, пропахшему старыми вещами, гвоздикой и керосином, потом оказался у входной двери, и со звуком, слаще которого ничего не было, она отперлась и выпустила обоих в холодный и тёмный склеп подъезда. Свобода отрезвила, привела в чувство, но и вернулось ощущение опасности. Потихоньку приходя в себя, Женя осторожно спускался вниз по скользким и грязным ступеням, боясь только одного — хлопка двери внизу и шума шагов. Впрочем, теперь у него был револьвер, и он не один, их двое… Провожатый заметно нервничал, торопил, но голова всё ещё кружилась и идти быстрее Женя не мог. Предполагал сперва, что малина находится в обычном месте, которых видел уже не один десяток — в каком-нибудь бандитском уголке Москвы, где никто не найдёт… Но, судя по подъезду, дом был из бывших доходных, вполне приличный. Даже странно, что Смирнов не опасался случайных свидетелей в лице соседей. Хотя он, впрочем, всегда отличался безрассудным форсом…       — Как вас зовут? — спросил Женя, когда оказались на улице.       — Иван. Неподходящее время для знакомства вы выбрали. Бежать можете? — Иван нервно озирался по сторонам, держа правую руку в кармане — должно быть, на револьвере. — А, не важно, всё равно придётся. Скорее смываться надо.       Он схватил Женю за руку и хотел было рвануть куда-то через дворы, но Женя, уже вернувший себе некоторую долю самообладания, затормозил.       — Подождите. Не узнаю место. Назовите адрес.       — Что, милицию вызовете? — Иван поднял на него испытующий взгляд и после паузы в сердцах вытолкнул из себя с неохотой: — Садовническая девять, строение два, квартира десять. Вызывайте, хрен с вами.       По холодной, предрассветной и пахнущей дымом Москве, арками, дворами и подворотнями бежали куда-то, взявшись за руки, и странным было это чувство. Иван петлял, уводил дальше такими дорогами, где их точно не найдут, и до какого-то момента Женя позволил себе ни о чём не думать, тем более что после безумной ночи им овладело предобморочное состояние, и ничего больше было пока не нужно, кроме пьянящего чувства свободы. Лишь уйдя достаточно далеко, Иван осмелился свернуть на набережную, по насыпи у Устьинского моста сбежал вниз, увлекая за собой Женю, и остановился, переводя дыхание.       Молчали. Небо заволокло предрассветной дымкой, река маслено блестела, в сторону Кремля медленно ползла чёрная, как уголь, баржа. Иван стоял под насыпью, обхватив себя руками. Слегка лихорадило и пить хотелось так, что уже не задумываясь, Женя напился прямо из мёртвой и пахнущей мазутом реки, умыл лицо. Стало немного полегче, по крайней мере перестало сухой болью раздирать грудь. Он сел на насыпь и закурил.       — Вы сами вызвались охранять меня?       — Сам, — угрюмо отозвался Иван.       — Он не говорил, зачем я ему? — подозрительно спросил Женя.       — Нет. Может, потолковать, а может убить. Ясно, что ничего хорошего. Князь говорил, вы его давний знакомец. Счёты какие-то у него с вами. Только вам я больше верю. Видел вас в деле, имел удовольствие.       — Не жалеете, что спасли меня?       — О чём жалеть? Свою жизнь я давно загубил, а вас жалко. Только не думайте, что это из благородства. Ради Ганечки. Любила вас, всё надеялась, что вернётесь. Так-то я и не стал бы, может. А так… Погибла она из-за чужой глупости, зря, так хоть вы живите. Она была бы рада.       — Как же вы сюда попали? — быстро спросил Женя, уводя разговор от неприятной темы, закашлялся дымом.       — Дезертировал, — спокойно сказал Иван, глядя на воду. — Командир новый — та ещё сволочь. Не ужился с ним. Подался в Москву, в толпе-то затеряться легче, промотался с неделю… Ну, продал кое-чего, и всё равно остался без гроша. Познакомился на Сухаревке с одним, выпили, разговорились, он мне тогда помог сильно. Потом работу предложил. Деваться некуда было, мне всё равно расстрел светит, а тут хоть при деле.       — Как жить теперь думаете? — тихо спросил Женя.       — А никак. Дважды предатель, не те, так эти меня порешат. Всё равно не жалею. Надоело всё это до смерти. Докурю сейчас, подожду, пока вы подальше отойдёте, да и… — он махнул рукой в сторону воды.       Женя поднялся с насыпи и подошёл к нему, решительно взял за плечо.       — Вы не предатель, вы просто запутались. Если вы мне верите и хоть немного меня уважаете, то этого не сделаете. Сможете достать липовые документы?       — Смогу, — немного удивлённо отозвался Иван, меланхолично пыхтя папиросой. — Толку-то.       — Завтра в восемь вечера буду ждать вас на бульваре, у Пушкина. Я что-нибудь придумаю. Не вздумайте топиться. А сейчас мне надо бежать, — Женя торопливо написал номер телефона, вырвал листок из записной книжки, сунул его Ивану и, уже не оглядываясь, выбрался наверх, на набережную.       Предстояло сделать многое. Больше всего, подгоняемый вновь просыпающейся злостью, Женя боялся не успеть. Всё ещё мутило, одолевали предрассветная дрожь и печаль, знакомые ещё с давних времён, когда случалось возвращаться пешком по мутным, зябким и пустынным улицам домой, медленно трезвея и докуривая последнюю папиросу, вспоминая разговоры и решительно обо всём сказанном и сделанном жалея. Серой и безрадостной казалась Москва в это утро, и Женя был даже рад, что некогда её рассмотреть как следует и нет времени осмыслить произошедшее. До отделения добрался в четверть часа — повезло поймать одинокого раннего лихача — и сразу поднял всех дежурных на уши. Они, впрочем, и так были на ушах: пришедший с полчаса назад Загорский сообщил, что на него было совершено нападение, а Женю нападавшие увезли в неизвестном направлении. Теперь Загорский, оглушённый, находился у врача, и ничего более внятного пока не сказал. Женя холодно всё это выслушал, отдал несколько распоряжений, и только когда на Садовническую выслали наряд со строжайшим наказом брать всех живыми, почувствовал себя немного успокоенным. Сам он остался — были дела поважнее. Перво-наперво распорядился ненадолго вызвать к себе в кабинет вчерашнего арестованного, сдавшего банду, но последовавший спустя некоторое время ответ растерянного дежурного даже не сильно удивил — минувшей ночью арестованный повесился на собственных подтяжках. Более чем удовлетворённый ответом, зверея, как почуявший кровь хищник, Женя запретил что-либо трогать до прибытия эксперта и пошёл за Павлом Семёновичем.       Нашёл его в кабинете дежурного врача. Загорский сидел один и прижимал к голове холод. Врача не было. Услышав шаги, Загорский обернулся и даже встал, и Женя заметил в его глазах секундное недоумение.       — Евгений Петрович, где вы были, что с вами? Я уж думал…       — Как видите, я вернулся, — Женя прошёл в кабинет и сел на край письменного стола, издевательски-учтиво осведомился: — Вы, кажется, хотели мне что-то сказать нынче ночью, да не успели? Я вас внимательно слушаю. Тем более что пока кроме вас рассказать некому — ваш драгоценный осведомитель после разговора с вами найден задушенным собственными подтяжками.       — Вот как? — Загорский нахмурился и сосредоточенно о чём-то думал. — Видимо, совесть заела. Или страх. Ничего удивительного.       — Что ж, я распоряжусь, чтобы у вас подтяжки забрали, — недобро хмыкнул Женя. — Во избежание недоразумений.       — Как вас понимать? — возмутился Загорский и тут же поморщился, крепче прижал к голове пакет со льдом. — Почему вы говорите со мной таким тоном?       — Ах, простите великодушно. Ладно, про ограбление поговорим потом, в более подходящих условиях. Ещё один вопрос. Какие отношения связывают вас с Михаилом Викторовичем?       — Каким Михаилом Викторовичем? Что вы несёте? Я понимаю, что вы перенервничали, и готов простить, но всё же вы ведёте себя очень странно.       Загорский отошёл к окну, отвернулся, и Женя видел, как напряглась его спина.       — Ладно, вижу, вы не настроены сейчас говорить со мной, пройдёмте лучше в кабинет. Скоро сюда привезут банду, про которую вы мне давеча хотели что-то рассказать, вам стоит поприсутствовать. Всё-таки вы так долго работали над её поимкой. Может, узнаете кого.       — Я никуда не пойду! — заявил Загорский. — Мне по-прежнему неясен ваш тон! Держите себя в руках.       — Пойдёте, — Женя вытащил наган. — Вы задержаны до выяснения.       — Вы умом тронулись? Помутнение на вас нашло? Я не помню, чтобы вас били по голове.       — Да нет, скорее наоборот, — вздохнул Женя. — Понял кое-что. Вы обеспечили себе прекрасное алиби, даже, вон, головы своей не пожалели, только того не учли, что я смогу вернуться. Не понимаю только, зачем вы в это влезли. Денег вам пообещали? Но это, думаю, вы сами потом расскажете. Да и очную ставку не грех будет устроить.       Загорский, вжавшись в стену, потянулся к кобуре.       — Не понимаю, о чём вы говорите. Вы нездоровы, Евгений Петрович. Опустите наган. Потом вам будет стыдно за своё поведение.       — Нет уж, это вы бросайте свой парабеллум. Или вы меня убьёте? И как потом объясните этот поступок начальству? А вот у меня есть прекрасное объяснение всем вашим действиям.       Побледнев, рукояткой пистолета Загорский высадил стекло и через подоконник вывалился наружу, — благо был первый этаж, — бросился бежать. Подлетев к окну Женя распахнул его настежь и, не дрогнув и даже не успев ни о чём подумать, несколько раз нажал на спуск, целясь по ногам. На шум выстрелов в кабинет прибежал врач.       — Что здесь происходит?       — Идите и окажите помощь раненому, — устало велел Женя, убирая револьвер. — И не отпускайте, он арестован.       На душе из-за того, что во всём оказался прав, было мерзко. Загорского, легкораненого и отказывающегося теперь говорить, перебинтовали и передали под присмотр дежурного. Наряд ещё не вернулся с операции, зато свою работу уже закончил судебный медик и, пока без письменного заключения, на словах, поведал Жене то, что он и ожидал услышать. Подследственного сначала задушили, а потом инсценировали самоубийство, и при царящем бардаке велик был шанс, что без Жениной просьбы никто и не стал бы разбираться и вдаваться в подробности — рядовой случай, всё и так ясно… Кроме Загорского никто не заходил, и на обращённый к нему закономерный, но по большей части уже риторический вопрос он предпочёл промолчать.       Приехал вызванный по Жениной просьбе Сергей, и, выслушав, согласился с Жениными выводами. О подоплёке отношений со Смирновым Женя, естественно, умолчал, но всё остальное изложил как есть. Вскоре вернулся наряд с захваченной бандой, и, ожидая, пока они выгрузятся из автомобилей, Женя ходил по кабинету и курил папиросу за папиросой. Сергей сидел тут же, за столом. На пустующее место Загорского смотреть лишний раз не хотелось.       Потом пошли посмотреть задержанных, и сердце сжималось от тихой злости и предвкушения встречи со Смирновым. Между тем, его среди них не оказалось. Женя несколько раз переспросил, точно ли это все, не упустили ли кого, и несколько раз его уверяли, что поймали всех, не скрылся никто. Смирнову каким-то непостижимым образом удалось уйти, да так, что никто и не заметил его. Женя, уйдя ото всех, стоял на ветру, негромко ругался и курил, щурясь на пасмурное небо. Неспокойно было на сердце. Начинали саднить стёртые верёвкой запястья, шея щипала от укусов и болела после железной смирновской хватки. А Смирнов после этого ходил где-то, весьма подавленный, должно быть, но, чёрт возьми, на свободе. Женя вынул из кармана маленькое зеркальце, глянул на себя и ужаснулся — припухшие от неосторожных поцелуев губы, выбившаяся из-под кителя разорванная рубашка, растрёпанные волосы… И в таком-то виде ходил по Москве и разговаривал с людьми! Допросить задержанных пока попросил Сергея, а сам быстро пошёл к Коле, живущему неподалёку, иного выхода не было. Около восьми утра, он не спит, как раз собирается на свой завод, должно быть уйти не успел, и, хоть и стыдно было его тревожить, но всё-таки не смертельно.       Снова долго не открывали, топчась и дыша за дверью. В конце концов Женя не выдержал унизительного стояния на лестничной клетке и тихо взмолился: «Я это, Женя, открой». Ключ весело, с облегчением загремел в замке, дверь отворилась, Женю обдало тёплым запахом манной каши, и Коля высунул в подъезд взлохмаченную, заспанную голову.       — Разбудил? — Женя готов был провалиться сквозь землю.       — Нет, мы уже встали. — Коля удивлённо моргал, и по мере того, как он разглядывал Женю, радостная улыбка потихоньку сменялась недоумением. — Что с тобой случилось?       — Можешь одолжить мне рубашку? — шёпотом, чтобы не слышала Надя, попросил Женя, заходя в прихожую. — Я тебе достану новую. Не хочу, чтобы он видел. А так может и не заметит…       — Ты подрался?       — Почти. Встретил старого знакомого, по совместительству бандита.       — Ты уже обращался в милицию? Ах, что же это я, в самом деле. Сейчас. Ты не ранен?       — Нет, всё в порядке. Послушай. Ещё вопрос. Вам на заводе люди нужны? Есть один человек, бывший дезертир, но я за него ручаюсь. Он спас меня. Грамотный, бывший конторский служащий.       — Хм… — Коля слегка опешил, взъерошил волосы. — Приводи, посмотрим, может и сгодится. Только пусть документы будут в порядке.       Спустя пятнадцать минут Женя, умытый и причёсанный, в чистой, слегка жмущей в плечах рубашке вернулся в управление. Испытывал поровну ужасной неловкости перед Колей с Надей и бесконечной же к ним благодарности. Внешне теперь мало что напоминало о ночи, и Женя был избавлен от досужих взглядов и расспросов. Засели с Сергеем в кабинете, вызывали задержанных по одному, и среди них Женя с брезгливостью узнавал и тех, кто притащил его к Смирнову, и тех, кто был там, на Садовнической. Всего удалось поймать двенадцать человек. Как ни странно, они сравнительно охотно шли на контакт, указали, где похозяйничали минувшей ночью, подтвердили, что задержана вся банда за исключением спасшего Женю дезертира, а Смирнова обходили аккуратным молчанием и на прямой вопрос, где главарь, отвечали неопределённым пожатием плечей. Как ни велика была радость от поимки банды, для Жени она была сильно омрачена, и теперь во многом теряла свой смысл. Кроме того, мучила злость на Загорского и самого себя со своей глупой доверчивостью — мог ведь и раньше, ещё после истории с Ольгой догадаться, если бы правильно сложил факты… Как ни противно было, а специально отводил задержанных в мертвецкую, показывал им вчерашнего «осведомителя», и те в один голос утверждали, что видят его первый раз. Зато Загорского, когда Женя всё-таки устроил очную ставку, двое опознали.       — В прошлом году было дело. Мы тогда шли с важной встречи, мы вдвоём и Михаил Викторович. А этот нам на хвост сел, непонятно — то ли сразу уцепился, то ли потом выследил, но Михаил Викторович его быстро просёк. Отрываться не захотел, велел брать его. Попетляли, как обычно это делается, и в одном тихом дворике он на нас и налетел. Ну, спеленали его, а дальше Михаил Викторович его забрал, и больше мы его не видели. Думали грешным делом, что он его приткнул, спрашивать боялись.       Нападения на Женю не признал никто, но, хоть лиц их Женя не разглядел в темноте, голоса узнал, и отвратительно было продолжать разговор, снова подкатило живое ощущение пережитого, но, к счастью, больше от них ничего и не требовалось и Женя их отпустил. Дальше говорил уже с Загорским. Мучила неприятная неловкость, и всё же больше было злости. Сложно было строить разговор как с арестованным с человеком, с которым больше полугода работал в одном кабинете, которому, в общем-то, доверял, даже не задумываясь о возможности другого расклада, с кем иной раз перебрасывался парой не относящихся к службе фраз. Хотя какой там разговор. Загорский молчал, молчал упорно и невозмутимо, уже не отрицая обращённых к себе обвинений. На его холёном лице не дрогнул ни один мускул, даже казалось, что теперь он стал менее печальным и расслабленным, а в глазах появился спокойный холод.       — Ваша откровенность, вероятно, может вам помочь, — говорил Женя, стараясь держать себя в руках. — Хотя, честно говоря, после того, что вы сделали, я не испытываю к вам ни малейшей симпатии.       Загорский молчал, рассматривая аккуратно отполированные ногти. После ранения ему уже оказали помощь, и он, хоть и выглядел бледноватым, уже пришёл в себя.       — А если не скажу, опять откроете по мне огонь? — криво усмехнулся он, не поднимая глаз.       — Вы пытались бежать.       — Я не буду с вами говорить, — вздохнул Загорский, скрестив руки на груди. — Ни с вами, ни с кем-то ещё. Хотя к вам у меня нет неприязни.       Снова он обнаруживал свою двойственность и способность быть то чрезвычайно мягким, чувствительным и учтивым, то холодным и отстранённым. Женя машинально заглядывал в его глаза, смотрел на его аккуратные пальцы и думал, что никогда, пожалуй, не поймёт этого человека до конца. Павел Семёнович смотрел с сожалением куда-то в сторону, прикрывал тяжёлые веки, но казалось, что сожалеет о чём-то другом, далёком, а вовсе не о содеянном.       Потом Загорского забрал прибывший в отделение и взбешённый последним известием Яншин, а Женя, пригласив с собой Сергея, решился на последний отчаянный и безнадёжный, запоздалый, должно быть, шаг. Приехали снова на Садовническую. Теперь здесь было людно, кипела обычная жизнь, во дворе развешивали бельё, играли дети и кто-то ругался из приоткрытого окна. Женя смотрел на это и не мог представить, что не далее чем сегодня с утра это место казалось соткавшимся из кошмарного сна. Приехали всё же не предаваться воспоминаниям — облазили все дворы и закоулки, тщательно осмотрели подъезды и чердаки, вглядывались в лица прохожим, но не заметили никого похожего и ничего подозрительного. Смирнова здесь не было, и никаких следов, указывающих, где он может быть — тоже. Зашли в квартиру, Женя — с внутренним содроганием и вновь накатившей тошнотой, Сергей — с мрачной деловитостью. Вполголоса Женя делился с ним своими мыслями, старательно избегая говорить о чувствах, но Сергей понимал и без слов. В спальне на сбитом одеяле до сих пор лежали обрывки верёвок. Обдало волной жгучего стыда, но, ожесточившись, Женя заставил себя подойти к кровати и сесть. Машинально взял один из обрезков и, теребя его в руках, напряжённо думал.       — Это что, тебя что ли связывали? — глуповато спросил Сергей.       — Да, меня, — вместо того, чтобы смутиться, Женя испытал даже странное удовлетворение от вопроса. — С бывшими сослуживцами иногда иначе и не поговоришь, кроме как привязав их к кровати. А то и убить могут.       Грубая пенька натягивалась в руках и снова ослаблялась, затем обвилась несколько раз вокруг кулака. Женя покусывал губы. Связало их со Смирновым накрепко, и ничто ещё не развязано. Наоборот, обвилось вокруг шеи крепче некуда, но всё давило и давило. Женя нервно сглотнул. На шее были весьма ощутимы следы чужих рук. Если бы Смирнов появился в тот момент в комнате, Женя, не задумываясь, пристрелил бы его как бешеную собаку. Прислушавшись к себе, понял, что иных желаний, в общем-то, и не осталось. Противно было и от себя, от жизни и от Смирнова, и нечего было больше желать. Глядя на прорезь окна и тяжёлый письменный стол, что сегодня уже успели намозолить глаза и опостылеть, сознавал всё отчётливее, что ловить его должен один. Это их личные счёты. Никого больше не касаются.       Ни с чем вернулись в отделение. День клонился к вечеру. Отвлечься от дел было страшно. Измученный и усталый, Женя зашёл к Анатолию. В его кабинете было спокойно и тихо, выходящий на тенистую сторону, он всегда был погружён в лёгкий сумрак, и вести из внешнего мира не могли потревожить царящей здесь размеренной тишины. Соломатин уже кое-что знал — рассказали в общих чертах — но впечатлённым или разочарованным не выглядел, и спокойно занимался своими делами. Когда Женя зашёл, он быстро покрывал лист своим узким и острым почерком — дописывал очередное заключение, прядь волос нависала над бумагой. Глянув на Женю, задержался на нём взглядом, отложил перо и сцепил пальцы в замок.       — Что там случилось сегодня? Говорили, на вас совершено нападение. И ещё слышал, что Загорского арестовали по вашей наводке. Какие основания?       — За сотрудничество с бандитами, — Женя устало опустился на свободный стул. — Насчёт нападения — верно. Не без его участия.       — Прошу подробнее, я глупый.       — Вам описать с самого начала ход моих умозаключений? Извольте. Когда я вёл следствие, Загорский изъявил желание поговорить с подследственной гражданкой Смирновой, и весьма воодушевился моей просьбой вовсе забрать это дело у меня. Стоит заметить, что именно он ловил банду Князя в прошлом году, когда ничего не клеилось по странному, как мне рассказывали, почти сверхъестественному стечению обстоятельств. Так что это дело формально числилось за ним, но возвращаться к нему он не спешил. Затем Смирнова застрелилась, но всё было организовано именно для побега. Да, мотив мог быть у многих, в том числе у меня, но возможность осуществить — нет. При этом заметьте, как хладнокровно были поставлены под удар сопровождавшие её на следственный эксперимент агенты. В том числе и Василий, что после искал утешения в вашей жилетке. По замыслу Ольга, несомненно, должна была бы их прикончить.       — Справедливо, — Анатолий нахмурился и постучал согнутым пальцем по губам. — Но он мог быть и не связан с бандой, обычная симпатия, человеческая душа — потёмки, а он — натура впечатлительная.       — Слушайте дальше, — Женя говорил, и чувствовал, что как будто скидывает с себя часть этого груза, хотя, несомненно, ещё нести и нести его на себе… — Мы вели с ним дело вместе, но мало чего достигли. Оправдание собственной бездарности, скажете?       — Нет, почему же… Гхм. Не хотите выпить? У меня есть немного, и я сегодня чертовски устал. Вы продолжайте.       Анатолий встал и пошёл к стоящему здесь же шкафчику, достал початую бутылку без этикетки, разлил по стопочкам. Женя рассеянно взял лежащий на столе карандаш и лист бумаги, бездумно принялся рисовать.       — Вчера Загорский привёл арестованного, якобы члена банды Князя, — продолжал он. — Со мной он беседовать отказался, а Загорский с ним говорил. Так вот… Был у меня один… Знакомый, — Женя опрокинул стопку и, морщась, потёр переносицу. По телу немедленно растеклось тепло. — Служили вместе. Брат Ольги. У нас с ним давнее, личное. У меня к нему счёт немаленький, да и он всё успокоиться не может. Этой ночью Загорский пришёл ко мне домой и сказал, что арестованный раскололся и выдал место предстоящего сегодняшней же ночью налёта. И срочно, немедленно необходимо моё присутствие и участие, что понятно, дело-то я веду. Конкретнее ничего не говорил. Не успел. Мы с ним пошли в отделение и не особо далеко успели отойти — напали шестеро, Загорского выключили ненадолго, — и не смертельно, как видите, — а меня увезли на хазу. А там тот мой знакомый. Он же теперь более известен как Князь, — Женя с удовольствием заметил, как брови Анатолия слегка приподнялись и на лице отобразилось лёгкое удивление. — Не скрывавший, что ждал меня и всё это было специально организовано, и не отрицавший, что где-то в угро у него имеется свой человек. Ограбление, к слову, действительно произошло. Иначе он бы меня не оставил, и сбежать я бы не смог, по крайней мере так быстро. Ну, а остальное вы знаете. Арестованный тот был удушен в камере с инсценировкой самоубийства, никто из членов задержанной банды его не опознал, а вот Загорского двое видели — один раз, в прошлом году, когда Загорский вёл это дело, Князь имел с ним встречу, после которой оба остались живы и на свободе. Причём Князь стал стабильно ловко уходить от облав. Ну, каково? Не наводит вас на мысли?       — Даа… — протянул Анатолий. — Много вопросов, но все не по существу… Знакомого-то вашего поймали?       — Нет. Не спрашивайте, — буркнул Женя. — Упустили, но чёрт с ним.       — А знаете, я не удивлён, — вдруг жёстко сказал Анатолий. — Чего ожидать от бывшего осведомителя? Вы так не расстраивайтесь, наплюйте. В этой работе ещё не такое бывает. А вы молодец, раскрыли банду. Хотя опыт у вас нынешней ночью был не из приятных, понимаю.       — Что было то было, — Женя вытащил папиросы и закурил. — Это жизнь. Хоть и отвратительная местами. Всё это отвратительно. Я не могу наплевать, хотя пора бы уже научиться. Интересно, за сколько его купили.       Посидели молча. В комнате ещё потемнело, за окном стал накрапывать слабый вечерний дождик. В тишине становилось хуже — мысли возвращались к ночи и от воспоминаний хотелось умереть. Нет, сначала пристрелить Смирнова, а только затем умереть.       — Расскажите что-нибудь, — попросил Женя. — Было ли у вас в жизни что-то, о чём вам мерзко и тяжело вспоминать, но что не отпускает вас?       — Более чем хватает. Но на то это и тяжёлое, чтобы не вспоминать лишний раз, иначе жить не захочется. А если вас не отпускает — так перестаньте сами держаться за эти воспоминания.       — Не могу, — с силой проговорил Женя и поставил на стол пустую стопку. — Пойду. Спасибо вам.       Вернулся в свой кабинет. Сергея не было. Необходимо было срочно чем-то занять себя, но в голову ничего не шло. Да и не получилось бы сейчас заниматься прочими делами. Женя подошёл к окну. Дождик прекратился, и даже выглянуло солнце. Мостовая блестела. От привычности открывшейся картины на душе даже слегка потеплело. Во дворе стоял неизменный, умытый «Руссо-балт», и, заглянув в водительское окно, с шофёром беседовал какой-то господин. Приглядевшись, Женя узнал Генриха и вздрогнул, пулей вылетел из кабинета. Скорым шагом, которому изо всех сил постарался придать непринуждённость, вышел на улицу и столкнулся с Генрихом. Шофёр, не думая пялиться, читал газету — видно ничего лишнего Генрих наговорить не успел. У крыльца, тем не менее, как всегда стояло и курило несколько агентов.       — Генрих Карлович, вы ко мне? — Женя недобро прищурился, недовольный его визитом.       — Да, к вам, — взгляд Генриха тоже не сулил ничего хорошего. — У меня к вам срочное дело. Мы же договаривались, а вы забыли. Можете сейчас пойти со мной?       — Да, могу, — подумав, ответил Женя и бросил агентам: — Я пошёл. Если кто будет искать, скажите, что на сегодня я закончил.       Генрих шёл быстро и на Женю не смотрел, но по лицу было видно, что он в бешенстве. Только выйдя за ворота и отойдя на приличное расстояние, он схватил Женю за руку и крепко сжал.       — Изволь объяснить, где ты пропадал всю ночь и весь день. Почему не дал хотя бы телеграммы? Это так сложно? — холодно процедил он, по прежнему глядя вперёд. — Или моими чувствами можно пренебречь?       Этого только не хватало. Генриховы скандальность и ревность, накатывающие периодически, выбивали из колеи и в более спокойные времена, а уж теперь и вовсе действовали как контрольный выстрел. Впрочем, телеграмму и правда можно было дать, или позвонить, об этом как-то не подумал… Не Генриха ли так жалел, когда казалось, что нет надежды выбраться, по крайней мере сразу? Зная Генриха, можно было догадаться, как он переживал. И всё же его тон раздражал.       — Прекрати меня контролировать, — Женя тщетно пытался освободить руку, не привлекая внимания прохожих. — Было срочное дело. Прости, что не позвонил. Но твои попытки следить за мной невыносимы. На кой чёрт тебя принесло к нам? Хочешь, чтобы все знали о наших отношениях?       — Я чуть с ума не сошёл, — шипел Генрих. — Посетителей принимал бог знает как, страшно представить, чего я им насоветовал. Ты никогда не уходил так надолго.       — А сейчас ушёл. Так было надо, — Женя твёрдо решил ничего ему не рассказывать, чтобы не волновать ещё сильнее, да и самому не хотелось посвящать его в эти грязные дела.       Генрих дёрнул за руку, сворачивая в подворотню, и там вдавил Женю в стену и наконец-то отчаянно заглянул в глаза — как всегда, когда по его инициативе предстоял серьёзный разговор. Выглядел он совершенно несчастным. Ладонью с силой провёл по щеке, зрачки сузились, даже показалось — сейчас ударит.       — Где ты был? — перешёл на трагичный шёпот и вдруг сник, обнял за шею, уткнулся в плечо. — Женька. Мой. Безответственный идиот, с ума меня сводишь. Я ведь люблю тебя, дурака, как ты не поймёшь?       — Ловили банду, — Женя рассеянно гладил его по спине.       Подумать только, ведь всего этого вполне могло не быть сейчас. Его тёплой твидовой спины под ладонью, жадно обнимающих рук, белых растрёпанных волос, его тяжести, уткнувшейся в плечо. Если бы не череда случайностей, всё было бы иначе, и оба они были бы гораздо несчастнее, чем теперь.       — Поймали? — тихо спросил Генрих, не поднимая головы.       — Поймали. Всё хорошо, — Женя пригладил ему волосы и вздохнул.       В арку зашёл какой-то гражданин в шляпе, глянув на них, вполголоса ругнулся и сплюнул, прошёл во дворы. От его фигуры в закатном солнце по земле ползла длинная тень. Женя взял Генриха за голову, посмотрел в глаза.       — Ты боялся? — собрал всю нежность, что ещё оставалась.       — Боялся, — упрёк в голосе Генриха уже не резал, только тихо щемило сердце.       «Знал бы ты, как я боялся.» Погладил его по плечам, потянул из арки обратно, на бульвар. Генрих тихо шёл рядом и отчаянно, уже без злости сжимал Женину руку, так, словно боялся, что Женя опять уйдёт.       Дома Женя закрылся в ванной, лил воду, успокаиваясь от её шума, и долго смотрелся в зеркало. Больше всего хотелось отмыться от смирновских прикосновений, но Женя знал, что вода тут бессильна. С неприязнью рассматривал собственное лицо. Как он там сказал? «Ангельское личико»? Какая убогая пошлость. Женя зло усмехался, не находя никаких признаков оного, и всё же проникался к самому себе ненавистью и отвращением. За то, что такой, за то, что чем-то его привлёк. Именно он, на других-то Смирнов не помешался. А в нём что? Слишком мягкий он, что ли? Что вообще позволило Смирнову предположить, что между ними что-то возможно? Подал знак, видать, сам того не желая. Лицо как лицо. Гладкое, и даже красивое, пожалуй, но как у многих. Теперь с радостью согласился бы иметь во внешности какой-нибудь изъян, а то и такую морду, как у своих постоянных клиентов-уголовников. На такую Смирнов, пожалуй, не позарился бы. Бритвой, что ли, полоснуть? Зелень глаз заволакивало водой, и при всём отвращении было до смерти себя жаль. Не жалел когда был ранен, когда контузили, когда в походах было холодно и тяжело, даже когда в семнадцатом погибал от неизвестности и отчаяния — и тогда не было жаль своей жизни и ласковой молодости, всего своего тёплого существа, досконально знакомого — теперь от жалости ломило в груди и выворачивало наизнанку, и хотелось плакать. Одновременно переполняла злость. На Смирнова, на себя. На себя даже больше. Смирнов такой, какой есть — мразь, что с него взять. Это неудивительно, жизнь подобным изобилует. А вот с Женей, видимо, было что-то капитально не так, раз навлёк на себя такую радость. Протянул руку к зеркалу, обвёл контур своего лица. Чересчур мягкий, пожалуй. «Изящный» — насмешливо и зло припечатал самого себя. Какие-такие авансы скрыты в глазах, в аккуратном контуре губ — слишком нежных, вероятно? Никогда не считал себя смазливым или каким-то необыкновенным, или обладающим тем, что принято называть «порочной красотой» или наоборот, привлекающей особого рода людей невинностью во взгляде и чертах. Но одно дело думать, а другое — видеть последствия. Вот ведь, привлёк и Ольгу, и братца её, и что толку отрицать, если для других, судя по всему, на его лице написано, что с ним так можно. И более того, возникает желание так поступать. Легко отделался, но на душе от этого не легче. Не благодаря себе. И Смирнов бы не остановился. И Женя бы его не остановил, ведь что бы ни сделал — воспринимался Смирновым как игрушка, как нечто, чем можно распоряжаться. Просто случай — спасли, вытащили, как котёнка из воды. Отвратительная беспомощность. Женя ещё раз умыл лицо, зло плеснул водой в собственное отражение и, не вытираясь, вышел из ванной. Воздух холодил мокрую кожу и слегка отрезвлял.       — Мерзость, — прошипел про себя, расстёгивая китель.       Пока умывался, замочил рукава и теперь они неприятно и холодно липли к коже. По-прежнему болела шея. Отвращение к Смирнову ещё можно было пережить — пока его не было рядом, это оставалось лишь неприятным образом, абстрактным чувством. С отвращением к себе приходилось жить, не имея возможности отделаться от объекта. За невозможностью немедленно прибить Смирнова хотелось выместить всю боль и злость на самом себе.       Генрих стоял в гостиной у окна, смотрел на бульвар. Кажется, он ещё не пришёл в себя до конца. На шаги он обернулся, хотел было что-то сказать, но пригляделся к Жене повнимательнее и остолбенел.       — Что это у тебя? — тихо и быстро проговорил он, нахмурился и подошёл, не сводя глаз с Жениной шеи. — Что это?       Довольно неаккуратно отвёл ворот, провёл рукой по шее и побледнел. Перевёл на Женю полный страдания взгляд.       — Кто это тебе оставил? — спросил он упавшим голосом. — С кем ты был? Ты был с женщиной! А сам сказал что на службе…       Женя вырвался из его рук и отошёл, закипая. Единственное, чего хотелось теперь и что могло если не залечить раны, то хотя бы не бередить их — это полный покой и тишина, возможность отлежаться в тепле и одиночестве, но их-то как раз не предвиделось.       — Полагаешь, я на такое способен? — возмутился Женя. — И после этого продолжаешь меня любить?       — Боже мой, — Генрих кажется и не слушал. — Сюда подойди! Постой, да это не твоя рубашка… Ты что, был с мужчиной?!       От последнего предположения Генрих побледнел ещё пуще, прижал к губам ладонь и болезненно свёл брови к переносице, и казалось — сейчас упадёт замертво.       — Это Колина рубашка, — процедил Женя. — Можешь спросить у него. Хоть сейчас дай ему телеграмму. И не смей больше меня подозревать. Если до такой степени мне не доверяешь — не стоило начинать со мной отношения.       — Откуда у тебя Колина рубашка? — Генрих всё ещё прижимал к губам ладонь, но помирать пока вроде бы передумал. — Зачем?       — Если бы ты увидел мою рубашку, ты бы задал ещё больше вопросов. Она была не в лучшем виде, — Женя передёрнул плечами и ушёл на кухню, но Генрих пошёл следом.       — Почему?       — Встретил старого знакомого. Рубашка не выдержала. И следы на шее — тоже он. Не спрашивай больше ничего.       Физически больно было даже мельком упоминать о случившемся.       — Почему? — шёпотом опять спросил Генрих, точно забыл все остальные слова. — Зачем?       — Роковая страсть — сердито хмыкнул Женя. — Прошу тебя, не спрашивай.       — Тебя что —… ?.. — Генрих замолчал, округлил глаза и предупредительно протянул руку к Жениному плечу.       — Нет! — рявкнул Женя и дёрнул плечом. — Если ты не прекратишь, я уйду.       Развернулся, чтобы уйти с кухни, но Генрих догнал в коридоре, поймал за талию, попытался удержать. Женя сердито рванулся, и оба не удержали равновесия, рухнули на пол. Силы оставили, и Женя уже не пытался встать.       — Маленький мой, прости, — Генрих торопливо переворачивал его на спину, покрывал лицо поцелуями, беспокойно гладил плечи. — Расскажи мне, я должен знать.       — Генрих, не мучай меня, — простонал Женя и закрыл глаза, чувствуя на лице его ласковые горячие ладони, совсем не такие, как у Смирнова, но всё же… — Это моё. Тебе не нужно.       — Всё, что касается тебя, касается и меня, — заявил Генрих. — Я за тебя отвечаю. А того, кто тебя трогал, я бы пристрелил, хоть убийство мне и противно.       — Это мои дела.       Женя выполз из-под него и с трудом встал. Хотелось упасть на кровать и заснуть, хоть что-то подсказывало, что заснуть не получится, и мозг так и будет всю ночь безжалостно прокручивать произошедшее, раз за разом погружая в него и не давая ни спасения, ни отдыху. Ушёл в спальню и сел на стул у окна, положив голову на подоконник, смотрел, как в домах напротив зажигаются огни. Генрих опять увязался за ним, встал рядом, гладил по плечу. Женя с неудовольствием замечал, что теперь любые прикосновения, даже его — неприятны.       — Расскажи мне, мой хороший, — снова осторожно попросил Генрих.       — Я не хороший, — прошептал Женя, провожая глазами маленькие фигурки спешащих по бульвару людей.       — Это действительно твой знакомый? И он действительно в тебя влюблён?       — Если эту дрянь можно называть любовью, то да. Служили в одной бригаде ещё до германской, и воевали тоже вместе. Брат Ольги, — Женя решился и всё-таки заговорил, не испытывая облегчения — наоборот, как будто только сильнее закреплял всё это в своей теперешней жизни, где этому не было и не должно было быть места. — Из той породы людей, для которых любовь заключается в разрушении объекта любви, или во втаптывании в грязь, если не получается разрушить. Как в том диком рассказе про розу и жабу, помнишь? Завистливый до безумия. Но бог бы с ним, у всех свои недостатки. Только он сначала способствовал нашему с Ольгой расставанию, потом убил моего лучшего друга, потому что ревновал, идиот, а потом пытался убить меня. Когда ты спас меня, раненого. Так вот это был он.       Генрих тихо ахнул и рука его замерла, перестала гладить. Женя закрыл глаза.       — Ты же говорил, обычный разбой.       — Говорил. Тебя это не должно волновать. К слову, теперь он действительно бандит. Сегодня мы поймали его банду, а он ушёл.       — А вдруг он попытается тебя найти?       — Тем хуже для него. Я тоже попытаюсь его найти.       — Женя!       — Расскажи-ка лучше ты мне, — прервал Женя. — Почему я тебе понравился? Что такого ты во мне нашёл?       Генрих замешкался. Отошёл, присел на подоконник, убрал упавшую на лоб прядь. Рубашка его приятно и по-весеннему белела в сгущавшихся сумерках.       — Как это можно описать? Просто понравился. С тобой хорошо. Спокойно и тепло. С тобой я чувствовал себя защищённым в каком-то глобальном смысле, не так, как с другими. Но это всё эгоизм, конечно… Ты вызывал у меня желание делать тебе приятно. А ещё ты красивый, и мне очень нравилось смотреть на тебя. Хотелось тебя, но это даже не главное. Хотелось просто касаться. А почему всё это — не знаю. Просто запал в душу, какой есть.       Женя молча слушал, глядя на бульвар. От слов Генриха становилось тепло, но всё это не давало ответов на внутренний вопрос.       — А почему тебе казалось, что это взаимно? Ты говорил, что подозревал…       — Я видел твои взгляды, особенно когда ты думал, что я не вижу… Чувствовал твоё волнение, когда я рядом, и особенно когда касался тебя. Видел, как ты улыбаешься, как отводишь глаза, когда я смотрю на тебя — может и сам не замечая. Видел, что ты осторожно тянешься ко мне. Но всё-таки я не мог быть до конца уверенным. Мне приходилось ошибаться в таких вещах.       Опять это было не то. Со Смирновым никогда не было ничего подобного, и всё же чем-то привлёк его. На свою голову. При том, что и в лучшие-то времена, когда только познакомились и Смирнов ещё не надоел со своей недоброй язвительностью, не выходил за рамки вежливой доброжелательности, как со всеми, да и то, пожалуй, в меньшей степени. Никаких взглядов, никакого волнения не было, это Женя точно знал. Наоборот, старался избегать его по возможности, и не появляться без нужды там, где был он, дабы не портить себе настроение. Хотя и на свой счёт не принимал — Смирнов держал себя так со многими.       — Ладно, — вздохнул Женя. — Спасибо, что рассказал.       — Я сделаю тебе ванну, — решил Генрих и, не дожидаясь согласия, вышел.       Видно было, что он потрясён и взволнован услышанным, но старается не показывать. Женя не спорил. В конце концов, он действительно хотел бы отмокнуть после прошлой ночи и отмыться от смирновских рук и поцелуев. Только от присутствия Генриха отказался — если раньше нравилось, когда Генрих сидел рядом, усыпляя, гладил по голове и что-нибудь рассказывал, то теперь категорически хотелось побыть одному. В тёплой воде получилось немного расслабиться, обдумать план действий, отвлечься от переполняющей ненависти и желания исчезнуть. Раздражал лишь Генрих, каждые пять минут подходивший к двери и встревоженно спрашивающий, всё ли в порядке, да сладкий запах розового масла, которое Генрих без спросу капнул в воду, но с этим можно было мириться.       Ночью Генрих не приставал, обнял за спину и тихо дышал в шею, но даже этого было слишком много. Шея болела ещё сильнее, ныли запястья и царапины, не давали забыть, и казалось, что пока всё это имеет место, Генриха рядом быть не должно. Женя предпочёл бы свернуться в клубок где-нибудь в одиночестве, и лежать так до тех пор, пока не полегчает, никого не видеть и не слышать, а тут Генрих, которого тоже не хотелось оттолкнуть и обидеть… Долго лежал, глядя в окно, потом всё же заснул кое-как.       Снилось мерзкое. Покойники, старые, побитые белой плесенью фотокарточки, квартира их с Генрихом, и что-то страшное в ней, чего и не поймёшь — что-то вроде тени, скользящей, накатывающей и заполняющей собой комнату, смерть живых ещё близких людей и серый туманный дождь где-то в осеннем еловом лесу, где лежал на прелой хвое и мёрз, даже во сне чувствуя пробирающий до костей холод, но не мог и пошевелиться, и капли дождя сырыми кляксами растекались по лицу, и во сне Женя знал, что убит. В комнату приходил Володя и приводил с собой Валерия с завязанными глазами, долго сидел у изголовья кровати, и в комнате сладко и тошно пахло кладбищем. Из стены появлялся Смирнов, сверкая змеиными глазами, кинжалом с горящей рубиновой рукояткой бил Володю в сердце, а потом ложился на Женю и душил, целуя в губы. Не выдержав, Женя проснулся, но тяжкое ощущение не оставляло, и в комнате до сих мерещилось присутствие какой-то мерзости. Сердце колотилось и было душно, хотелось открыть окно, но Женя долго лежал, не решаясь встать. Даже спокойное дыхание спящего Генриха не умиротворяло. Решился, подошёл к окну и распахнул его настежь, закурил, глядя на светлеющее на востоке небо. Потихоньку просыпался, и место страха снова занимала ненависть. Женя чувствовал, как она разрушала, застила разум, требовала немедленного действия. Хотелось делать что угодно — разбить стекло, кого-нибудь ударить, сотворить что-нибудь с собой, только не стоять так спокойно, будто ничего не произошло. Женя знал, что должен найти Смирнова. Никакого иного смысла теперь не было, никакой жизни. Отомстить ему за всех — за себя, а главное — за Володьку. За отравленную жизнь и невозможность забыть. А потом будь что будет. Вряд ли получится после такого вернуться к прошлому, но ведь и теперь не получится. Значит оставалось делать то, что велел долг.       — Женя, ты чего не спишь? — сонный голос Генриха и шуршание одеяла вырвали из раздумий.       — Не сплю, — Женя обернулся на него через плечо, недобро сверкнул глазом. — А ты спи. Я тебя не будил.       Закрыл окно, чтобы Генрих не замёрз, ушёл и заперся у него в кабинете, и там сидел до рассвета, накинув на плечи китель, куря одну папиросу за другой, рисуя каракули на листе бумаги, шёпотом исступлённо ведя с собой нескончаемую беседу и стараясь не слышать осторожных шагов за дверью.