Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье.
Ф. М. Достоевский
Улетающий в чёрное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка ещё не знал, что всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
М. А. Булгаков
Москва жила своей жизнью, спешила, текла и сияла в густом запахе сирени и тополей, и о войне напоминали разве что бойкие газетные заголовки и реклама военных займов. Была весна. Евгений Алексеев, артиллерийский поручик, молодой ещё человек ростом выше среднего, шёл по Чистопрудному бульвару в сторону Мясницкой. Шёл легко, хотя раненая нога ещё побаливала, напоминала о себе лёгкой, придающей солидности хромотой. Из госпиталя всего полчаса как выписали и оставили пока долечиваться, не торопились возвращать на фронт. После взрывов, пыли и гари, после холода и стерильной чистоты больничной палаты родной город ранним утром на излёте мая казался ему светлым раем. Дымом тянуло и сейчас, кажется, откуда-то из Замоскворечья, но это ничуть не мешало. Последний раз он был здесь в июле. Тогда на волне всеобщей радости и воодушевления по поводу начавшейся войны не было места печали, наоборот, хотелось как можно скорее попасть на фронт. А теперь, точно с запозданием, накатывала мягкая грусть. Даже улицы, по которым ходил столько лет, виделись Алексееву немного чужими, точно успели измениться за эти восемь месяцев. На самом деле изменился лишь он сам, отвык от этой тишины, чистоты и неприкаянности. Выйдя за больничную ограду, даже поразился затишью и запустению. Потом оказалось — это просто покой и обыденная жизнь города, от которой давным-давно отвык. Всё было по-прежнему. Всё так же звенели трамваи, лихо покрикивали и ругались извозчики, в кинематографе шли сеансы, а на улицах шумно торговали цветами, газетами и папиросами. Не было копоти и пыли, разрывов шрапнели, крови и криков, ставших естественным фоном жизни за месяцы войны. Впрочем… Откуда-то с Мясницкой доносился шум. Сперва он сливался в гул, похожий на гудение осиного гнезда, нарастал и усиливался. Потом стало ясно — это звучат множество голосов, из которых то и дело выделялись одиночные выкрики и звон стекла. Только теперь стало видно, что не так уж безмятежно это утро, и люди не так спокойны — кто-то чуть ли не бегом направлялся в сторону источника звука, кто-то, наоборот, столь же поспешно оттуда уходил, и даже у простых, никуда не спешащих прохожих лица были сосредоточенны и имели на себе отблеск неясного взволнованного возбуждения. — Что там происходит? — поинтересовался Евгений, остановившись, чтобы купить папиросы. — Известно что, немцев бьют, — ответил продавец не без одобрения и с таким небрежным видом, будто для Москвы это дело обычное. Ясности ответ не добавил. Каких ещё немцев? Диверсантов? Не могли же они дойти до Москвы, пока он лежал в госпитале. И вообще, случись что-то страшное, он бы знал. Расспрашивать папиросника дальше Евгений не захотел. Ускорив шаг, он пошёл на шум, но, не доходя ещё до Мясницкой, увидел у стены одного из домов, выходящих на бульвар, небольшую толпу. Кого-то сосредоточенно и молчаливо били, а точнее, уже добивали, время от времени отступая и лениво накидываясь вновь, а не участвующие стояли вокруг и столь же молчаливо наблюдали. На третьем этаже со звоном распахнулось окно и оттуда вылетел ворох каких-то бумаг. Происходящее напоминало бредовый сон. Заглянув через строй напряжённых спин и плеч, Алексеев увидел привалившегося к стене человека в изорванном пыльном пиджаке. Встать он уже не пытался, только закрывал лицо рукой. Кажется, был оглушён, и рука кое-где посечена осколками стекла, сильно текла кровь. Алексеев внимательнее рассмотрел толпу. Была она самой разношёрстной, и к удивлению своему он разглядел в ней не только простых рабочих, базарных баб и мелких торговцев, но и людей вполне интеллигентного вида, группу студентов и, что было особенно странно и неприятно, — нескольких солдат, стоявших поодаль. — В чём дело? — спросил Евгений у студента в синей тужурке. — Немчуру поймали. Будет знать, как шпионить. Он был так захвачен происходящим, что даже не повернул к Алексееву головы, только вставал на цыпочки и всё вытягивал шею, как гусёнок, стараясь ничего не упустить. — С чего вы взяли, что он шпион? — Раз немец — ясное дело, шпион, — он даже соизволил наконец повернуться, посмотреть на человека, который не понимает очевидного. Увидев погоны, нахмурился. — Вам ли не знать, господин поручик. — Если он шпион, пусть контрразведка с ним разбирается, — сурово отрезал Алексеев, будто это могло на что-то повлиять. — Разберутся они, как же! Императрица немка, это государственный заговор, — бросил студент, окончательно теряя интерес к непонятливому офицеру. Голова шла кругом и в ушах звенело. К этому звону примешивался всё нарастающий шум со стороны Мясницкой. Там, видно, творилось то же самое, только в гораздо большем масштабе. Будучи прямиком с фронта, Алексеев прекрасно знал о причинах неудач, и ни о каких шпионах в Москве речи не шло. И даже в госпитале не было таких разговоров, и все газетные сводки о зверствах немцев, — местами правдивые, надо сказать, — и о том, что часть немцев выселяют из крупных городов, он воспринимал как должное и даже особенно не обращал на это внимания. Никто и предполагать не мог, что накал страстей перерастёт в погром. Меж тем один из окруживших немца мужиков снова, особенно не замахиваясь и даже как-то лениво, точно выполняя поднадоевшую обязанность и напоминая о себе, ткнул его сапогом под рёбра. Остальные что-то вполголоса обсуждали с деловым видом. Немец только крупно вздрогнул всем телом, изломанно, как подбитая птица, и ещё сильнее отвернулся. Что-то словно толкнуло в спину, навстречу к нему, и прежде, чем успел что-то сообразить и понять, влекомый каким-то странным инстинктом, Алексеев пробился к стене, оттеснил плечом нападавших и оказался между ними и немцем, загородил его собой. От такой наглости нападавшие слегка обалдели. Налететь снова они пока не решались, но и не отступали, глядели угрожающе. Обступили плотным кольцом, почти прижали к стене, и чёрт знает, что удерживало их от того, чтобы ударить — то ли всё те же погоны, то ли сами не успели ещё войти в раж и окончательно ослепнуть и оглохнуть. — Ты кто такой? — недобро спросил один из них, — Тоже шпион? — Я боевой офицер. Я на фронте ранен, — машинально ответил Евгений, внутренне закипая и окончательно переставая что-либо понимать. — Поди докажи. А если и вправду ранен, значит точно дурак, ничему жизнь не учит, — сплюнул тот. — Из-за таких вот, как этот, и отступаете. — Нам дали четыре дня, чтобы вычистить всю эту сволочь, — добавил кто-то. — Кто дал? Что за вздор? И правда, почему власть бездействует? Неужели и правда разрешили? Или боятся? В конце бульвара отчётливо маячили несколько полицейских, но никакого интереса к происходящему не проявляли. И что же, по всей стране так? Снова поднялся гвалт. Заполошно бранилась какая-то баба. Вокруг собрался ещё народ, не участвовавший, но наблюдавший и с радостью предвкушавший расправу над шпионами. По улице сновали люди, нагруженные барахлом и продовольствием, слышался звон стекла — грабили магазины. Те же, кто не участвовали в погроме и не смотрели, в большинстве своём старались как можно скорее миновать опасное место. Пытающихся увещевать быстро гасили мордой о мостовую, и что спасало от этой участи его самого, Алексеев не понимал. Он глубоко вздохнул и взял себя в руки. Не в масштабах страны, но хотя бы в масштабах этой толпы необходимо было что-то предпринять. — Солдатам приказываю подойти ко мне, — громко, как можно спокойнее и твёрже сказал он. Те всё так же стояли поодаль. Застигнутые врасплох этим приказом, они как-то беспомощно переглянулись и вдруг бросились бежать. Останавливать их было бесполезно. Алексеев только выругался себе под нос. Творилось чёрт знает что. «У себя на фронте командуй!» — раздались выкрики. — Уходите, их слишком много, вам не справиться, — раздался вдруг сзади негромкий голос. Немец успел как-то подняться и теперь стоял, подпирая стену спиной, осторожно тронул за локоть. — Они же вас разорвут. — Стойте тихо и не лезьте, — прошипел Алексеев, не оборачиваясь, дёрнул рукой. — Хватит уже говорить! У нас сегодня ещё четыре квартала по плану, — крикнул, заводя и растравляя самого себя, стоявший напротив мужчина, по виду — мелкий лавочник, и решительно двинулся к немцу, бросил Алексееву, — Отойди от него. — Кто сделает к нему шаг — буду стрелять на поражение, — предупредил Алексеев, привычным движением расстегивая кобуру и стараясь не замечать бешено колотящегося сердца. Выходить одному против ослеплённой ненавистью толпы ему ещё не приходилось, но страха не было. Было только осознание, что действительно, есть вполне ощутимый шанс не выбраться отсюда живым. И как глупо, вдали от фронта, в родном городе, среди бела дня. Глупее было бы только попасть под трамвай или неудачно поскользнуться на лестнице в первый день выписки из госпиталя. — Тогда мы и тебя вместе с ним отоварим. — Попробуйте, — спокойно ответил Алексеев. Превращаясь в пружину и уже заранее готовясь к встречному броску, посмотрел в глаза самому бойкому, и тот на секунду стушевался, отвернулся. Об угрожающий взгляд порезались и остальные, дрогнули, маленько отшатнулись, но тут же снова принялись наступать, точно устыдившись своего замешательства. Первый налетел решительно, но ударить не успел, получив револьвером по голове, рухнул под ноги. Тут же рядом просвистел обломок брусчатки, брошенный кем-то наугад. На секунду повисла мёртвая тишина, и показалось, что кипящая человеческая стихия чуть осела, откатилась назад, как волна во время прибоя — только для того, чтобы с новой силой метнуться вперёд. Уже кто-то налетел сбоку и ударил, пытаясь сбить с ног, кто-то заехал кулаком в бок и откуда-то сильно прилетело по лицу, на секунду оглушило. Подлетела баба с вырванной из какого-то забора доской, попыталась оттеснить от немца. Стараясь дышать спокойно и пока не чувствуя боли, Алексеев врезал в чьё-то перекошенное злобой лицо и отшатнулся, ощутил спиной могильно-сырой холод стены, выстрелил в воздух, и ещё раз, уже по ногам. На галёрке кто-то взвыл и запричитал, и народ, точно очнувшись, рассыпался на некоторое расстояние, не желая словить пулю. Не стал задерживаться и Алексеев, подхватил еле переставляющего ноги немца и, на ходу пальнув ещё пару раз поверх голов, потащил его к ближайшему переулку. Преследовать никто не решился, только сыпалась вслед бессильная брань. За спиной наконец-то послышались разбуженные выстрелами полицейские свистки. Рассмотреть своего спутника получилось только отойдя на некоторое расстояние от крупных улиц. В одном из тихих дворов Алексеев отпустил немца и аккуратно уложил на траву, а голову устроил у себя на коленях. Тот, казалось, еле держался, чтобы не потерять сознания. Но всё же нашёл в себе силы деловито нахмуриться и протянуть руку. — Шмидт, Генрих Карлович. — Что? — поморщился Алексеев, застигнутый возобновившейся болью в раненой ноге. — Вдруг вам придётся меня хоронить. Так что лучше познакомиться заранее. У Генриха оказалось красивое лицо, это было видно даже за ссадинами и слоем пыли. С тонкими, чуть суховатыми чертами, на вид лет тридцать пять — сорок. Умные светлые, почти белые глаза смотрели спокойно и внимательно, ни беспокойства, ни волнения от только что пережитого не наблюдалось, наоборот, поблёскивала в них искра пытливого любопытства. Говорил он тихо и быстро, будто бы даже немного торопливо, но на удивление твёрдо, и делал ощутимые паузы между фразами. Во время этих пауз по губам, точно разряд тока, пробегала лёгкая улыбка и тут же исчезала. — Алексеев Евгений Петрович, — представился Алексеев, переводя дыхание. Только теперь почувствовал вкус крови во рту и сильную боль под рёбрами. Как бы не было перелома. Впрочем, это пустяки, а всё ж возвращаться в госпиталь не хотелось. Алексеев усмехнулся, представив лица персонала, вернись он к ним в таком виде — грязный, побитый. Да ещё и с немцем в нагрузку. Ему помощи понадобится всяко больше. — Да, — вспомнил он. — Куда вас отвести? Где вы живёте? — Откуда мы только что пришли. Простите, не могу пригласить вас к себе — они разгромили квартиру, — поморщился Шмидт. — Тогда пойдём ко мне, — решил Евгений. — Вы можете идти? Тут недалеко. Мыльников переулок, напротив Фидлеровского училища. Подхватив немца под руки и отчаянно хромая сам, он провёл его дворами к себе домой, не обращая внимания на вялые протесты. Прохожие смотрели с сочувствием, и всё же в полной безопасности Евгений почувствовал себя только нырнув в прохладный колодец подъезда. Громовым выстрелом захлопнулась дверь, отрезая от остального мира, гулко прогремели шаги на последний этаж, прозвенели ключи в замке. От всех этих нехитрых манипуляций тоже успел отвыкнуть. Эту холостяцкую квартиру, однокомнатную, но зато с кухней и ванной, Алексеев снимал у домовладелицы ещё до войны. Что война продлится долго, никто и подумать не мог, так что, уезжая, он оставил её за собой. И теперь она показалась светлой, тихой, звеняще пустой и немного незнакомой. Однако предаваться этим ощущениям было некогда. Алексеев уложил Шмидта на диван и сел рядом, обтёр ему лицо влажным платком. — Знаете, я не врач, поэтому могу оказать только минимальную помощь. Может быть, стоит отвезти вас в больницу? — Я сам врач, я скажу, что делать. Сделал бы сам, но не знаю, где у вас что хранится. Впрочем, ничего серьёзного, надо просто отлежаться. — Он закрыл глаза и Алексееву показалось, что он потерял сознание, но он снова заговорил. — Я должен поблагодарить вас. Если бы не вы… Не знаю, чем я могу вам заплатить. Вас ведь и самого могли убить. Он серьёзно посмотрел на Алексеева. — Спасибо вам. — Любой порядочный офицер на моём месте поступил бы так же. А вам сейчас вредно много говорить. Успеете ещё. Шмидт всё-таки ещё минут пять благодарил, и довольно путано, что дало основания заподозрить у него сотрясение. Однако распоряжения насчёт лекарств и перевязки он отдавал чётко и ясно, мигом перевоплотившись во врача и развеяв подозрения. Наконец он уснул с мокрым полотенцем на лбу, и Евгений заварил себе чаю и устроился в кресле напротив, лениво рассматривая своего внезапного гостя. Шмидт, по крайней мере внешне, был чистым немцем — белобрысым и светлоглазым, с острыми и немного резкими чертами лица. Однако никакого ожесточения Евгений к нему не чувствовал, хоть и хлебнул от немцев лиха, и приходилось много всякого видеть. Да, не таким представлял он своё краткое возвращение домой. Но так хорошо было наконец вернуться, что скоро забылся и погром, и драка, и дикие московские события. Думать о них просто не было сил, ими пусть занимаются городовые. Уверенности, что Шмидт не шпион, не было, но так почему-то казалось. Но даже при этой неуверенности спасти его от суда толпы Евгений считал своим долгом. А там видно будет. Никаких военных тайн он ему в любом случае выдавать не собирался. Тихо тикали часы. Тёплый ветер колыхал тонкие тюлевые занавески. Пахло сиренью. Окно выходило во двор, а двор был отдельным замкнутым миром, выпавшим из времени, далёким не только от войны, но и от погромов, маленьким утопленным в солнце и сирени раем. Евгений хотел зайти к знакомым, но теперь все планы приходилось отложить — не только из-за немца, а ещё и потому, что пока он не горел желанием снова выходить в город. Послонявшись по комнате, всё ещё казавшейся чужой, он ополоснул лицо водой, глянул в зеркало — на скуле ссадина, на лбу синяк, — вернулся в кресло, подобрал под себя ноги и не заметил, как тоже заснул. Снилось мутное, тревожное — драки, погони, перестрелки. Глухая тяжесть наваливалась на грудь, мелькали яростные чужие лица, что-то взрывалось и падало. Алексеев вздрагивал и тосковал во сне, и казалось, что всё это не сон, а продолжение сегодняшнего утра — крики, нагретая солнцем мостовая, неуместный запах сирени. Потом казалось, что лежит он в том самом дворе, куда отнёс Генриха, прямо на дороге, и пытается свернуться калачиком и заснуть, а кругом ходят, не обращая на него внимания, люди, и лежать на земле жёстко и неудобно. Проснулся от чужого взгляда. Всё тело затекло от неудобной позы. Шмидт сидел, едва приподнявшись на диване, и наблюдал. Выглядел он уже получше, хотя был всё так же бледен и слаб. — Я видел, вы хромали, — сказал он вдруг. — Вам тоже сильно досталось? Позвольте, я посмотрю, вывих это или ушиб. — Это не вывих и не ушиб, это пулевое из Галиции. Поэтому я и в Москве. Только сегодня выписали. Шмидт едва заметно нахмурился и показался старше. Нет, ему было не меньше сорока. — И всё же позвольте, я вас осмотрю. Хочу быть уверен, что с вами всё в порядке. — Генрих Карлович… — Просто Генрих, пожалуйста. — Хорошо. Так вот, Генрих. Ответственно вам заявляю, что со мной всё в порядке. Я понимаю, у вас профессиональное, но всё-таки воздержитесь. Лучше я вам чаю сделаю. Не дожидаясь согласия, Алексеев встал и пошёл делать чай. Врачей он недолюбливал и побаивался, и предпочитал тянуть с обращением к ним до последнего, а лучше — лечиться самому. Вот и когда ранен был — бодрился, приказы отдавал, пока в обморок не грохнулся. Еле спасли. А уж здесь-то — ещё не хватало. Этого немца самого выхаживать нужно, а туда же — рвётся лечить. Он сел на диван рядом с Генрихом и подал ему чашку. Неприятный вопрос так и вертелся на языке, и задавать его не хотелось, но было необходимо. — Генрих, вы действительно шпион? — спокойно спросил Алексеев, глядя Шмидту в глаза. Вопрос прозвучал донельзя глупо. — Нет, — серьёзно и тихо ответил он и с теплотой в голосе добавил, — Я понимаю вас. Алексеев с облегчением вздохнул. Конечно, контрразведка только посмеялась бы в ответ на такие методы дознания, но всё же… Начни Шмидт отшучиваться или возмущаться — это вызвало бы подозрения. А тут в глазах, в голосе, в слове коротком и простом, без прикрас и дополнений не было лжи и фальши. Разведчиков и такому учат. Но Евгению этого хватило. И рука Генриха как бы в подтверждение слабо легла поверх его собственной, успокаивающе погладила и убралась. — У вас синяк, — заметил он. — Ничего, пройдёт. Расскажите, что происходит в городе. В госпитале я не был любителем слухов, и видимо напрасно. — Я сам мало что знаю. Вчера, говорят, были забастовки на немецких фабриках. А сегодня — уже манифестации и погромы. Разносят все немецкие магазины, ходят по квартирам и проверяют документы. Ко мне тоже пришли, — недовольно фыркнул он, видно, вспоминая детали. — И документы мои, конечно же, их не устроили. А за весь город говорить не берусь. Но, полагаю, везде творится примерно то же самое. Вероятно, кто-то это организовал, а уж кто — не знаю. Полиция не препятствует. Я видел даже нескольких, что принимали участие. Алексеев молча кивнул, задумавшись, подпёр рукой подбородок. Слушать было тяжело, от него здесь ничего не зависело, и самым мудрым, наверное, было бы никуда не лезть, а спокойно дождаться отправки на фронт и уж там делать то, что должен. Но здесь он, по крайней мере, отвечал за Шмидта. И совсем уж бездействовать было невыносимо и отчаянно не в его характере. — Вечером я схожу разведать обстановку, — решил он наконец. — Могу зайти к вам на квартиру. А вот вам в ближайшие дни придётся оставаться здесь. Так что если вам что-то нужно — говорите. — Боюсь представить, что творится сейчас у меня на квартире, — прикрыл глаза Шмидт. — Но, если вас не затруднит, я напишу вам список. Мне и так неловко, что я стесняю вас. И купите свежих газет, я вам отдам за них. Любопытно, что пишут об этом. — Газет я и сам собирался купить. Из разговоров ничего не понятно. День медленно клонился к вечеру, а солнце ещё и не думало садиться. Состояние Генриха не ухудшалось, но вставать, а тем более выходить ему было ещё рано. Он пристроился в углу дивана и смотрел то в окно, то на Алексеева, что чистил и приводил в порядок форму после утреннего побоища. Где-то в подъезде хлопали двери, слышался разговор, и тогда он настораживался и прислушивался, видно, наученный сегодняшним опытом. Но то была обычная мирная жизнь, повседневные разговоры, не несущие в себе угрозы шаги жильцов. Хотя Алексеев нет-нет да и подумывал о том, что будет делать, сунься погромщики сюда. Конечно, он их не пустит. Но перспектива спускать с лестницы обезумевшую от ярости ораву всё же не слишком его привлекала. Впрочем, стоя сегодня в толпе, он как будто слышал что-то о списке квартиросъёмщиков и домовладельцев с немецкими фамилиями, по которому и совершался этот дикий «обход». Так что к себе гостей можно было не ожидать. А форма была изгваздана изрядно, и даже кое-где порвана — уж когда это успел, совершенно не помнил. Идти сдавать её прачке было некогда, а запасной не нашлось, приходилось отчищать самому. Не к лицу было офицеру появляться на улице вывалянным в пыли, как свинья. Поначалу присутствие Шмидта стесняло, но выйти было некуда, и Алексеев снял с себя китель и шаровары и, подойдя к окну, принялся охаживать их щёткой. Забыв о немце, по привычке затянул вполголоса: — Горные вершины, увижу ли вас вновь? Карпатские долины, кладбище удальцов… — Вы не женаты? — спросил вдруг Шмидт. Алексеев обернулся и непонимающе посмотрел на него. Тот с интересом наблюдал, и цепочка умозаключений, приведшая его к вопросу о женитьбе, во взгляде не прослеживалась. Ничего удивительного, праздный интерес, светская беседа. Ясное дело, он не женат, ведь жены или признаков её присутствия нигде не наблюдается. Но почему бы не поддержать разговор? — Нет, не довелось, — ответил наконец Евгений и в свою очередь поинтересовался: — Вы, я так понимаю, тоже? — Да, вы правы, я закоренелый холостяк. Алексеев отложил щётку, сравнительно удовлетворённый результатом, и, достав иголку с ниткой, сел на подоконник и принялся штопать прорехи, с усмешкой поглядывая на Шмидта. — А сколько вам лет, позвольте поинтересоваться? — спросил он наконец. — Сорок два, — быстро ответил Шмидт. — Полагаете, слишком много, чтобы влюбиться и обзавестись семьёй? — Ну что вы, в самый раз, — хмыкнул Алексеев. — Благодарю. А вам? — Тридцать, — ответил Алексеев и перекусил нитку, — Я пошёл, постараюсь недолго. Никому не открывайте и не отвечайте. — Вы тоже будьте осторожны. — Сделаю всё, что в моих силах. Надев починенную форму и забрав у Шмидта список вещей, Евгений перезарядил на всякий случай револьвер и, оглядев напоследок комнату, вышел из квартиры. Улица сразу навалилась на плечи пыльной майской духотой. Вопреки ожиданиям, волнения не утихли, а даже и наоборот. Однако, основные массы сместились куда-то ближе к Лубянке — теперь крики и шум слышались оттуда, и Алексеев заставал на улице лишь разрозненные группки людей, в основном занятые экспроприацией добра из погромленных магазинов. Мясницкая была разорена совершенно, прежде такую картину ему приходилось видеть лишь в городах и местечках, по которым прокатилась война. Отправив на почтамте несколько писем и телеграмм, Евгений купил газет, зашёл в одну из уцелевших лавок, потом в аптеку. Потом, пребывая в обалделом оцепенении и немного не веря своим глазам, прошёлся по знакомым некогда переулкам и только на обратном пути завернул к Шмидту. У его дома уже никого не было, и всё же Алексеев подходил к нему с лёгким замиранием сердца — не от страха, но от неясного волнения. Подъезд также оказался пуст и оглушал своей холодной и величественной тишиной. Дверь нужной квартиры на третьем этаже была заботливо прикрыта, но не заперта, а у порога валялись какие-то бумаги и пара галстуков. Подобрав их, Алексеев осторожно вошёл в квартиру, храня на душе тягостное и мутное чувство, словно предстоит увидеть как минимум покойника. Но ничего подобного внутри не оказалось, и даже разгром был не столь сильный, как можно было предполагать. Стараясь не шуметь, Алексеев обошёл по очереди все три комнаты, погружённые в тихие и таинственные сумерки, и только потом зажёг свет. Обстановка даже сейчас была изящна и приятна. В спальне была перерыта постель и частично разорён гардероб, в гостиной пострадали шторы и обои, а книжный шкаф даже не открывали, и большие напольные часы не тронули. По явным пустующим местам можно было предполагать вынесенные вещи и снятые со стен картины. В другой комнате, видимо, приёмной, побиты какие-то склянки и вывернуты ящики стола. Осторожно перешагивая через разбросанные кипы бумаг, Алексеев подошёл к столу, сел на краешек и задумался. Рыться в чужих вещах, даже по просьбе их хозяина, было неловко. И всё-таки он пересилил себя. Деньги и ключи, как ни странно, нашлись сразу, там, где и было указано. Немного сложнее было с одеждой, к тому же, в шкафу её явно не хватало, но в конце концов нужные, тонко пахнущие одеколоном и приятно скользящие в руках вещи удалось отыскать. А вот у шкафа с лекарствами пришлось провести около часа, перебирая пузырьки, колбы и банки с непонятными латинскими названиями. Изрядная часть их была разбита, и в комнате витал резкий и враждебный медицинский запах. От него кружилась голова и неприятно сдавливало горло, и в конце концов отыскав почти всё, что требовалось, Евгений с облегчением покинул квартиру и запер её на ключ. Идущий с прихваченным в ней же чемоданом, он внешне ничем не отличался от тех, кто занимался грабежом, и было неприятно от мысли, что кто-то может так и решить, глядя на него. Но что было делать? Когда он вышел от Шмидта, Москва уже погрузилась в сумерки. Тепло и жёлто светились фонари на бульваре, синело небо, по которому с пронзительным писком носились припозднившиеся стрижи. Всё было совсем как раньше, и в сумерках это чувствовалось наиболее отчётливо. Сглаживались лица и взгляды людей, и каждый был уже укутан в бархатно-синюю вечернюю шаль, отгораживающую от посторонних глаз, хранящую сокровенные мысли и гасящую шаги. Блеснула голубоватым светом, прозвенела мимо «Аннушка», с треском рассыпала ворох электрических искр. Взгрустнулось. До войны Евгений был здесь своим, после начала войны его место было на фронте, а сейчас он чувствовал себя выпавшим из обоих этих, так разительно непохожих друг на друга миров, как неприкаянная душа. К друзьям он сегодня уже никак не успевал, к родным тоже, хорошо в госпитале виделся и с теми и с другими. Была бы хоть семья, тогда другое дело. Впрочем, если вспомнить, то эта вечерняя грусть и раньше, бывало, накатывала, особенно тёплыми и одинокими майскими сумерками. В пруду масляно расплывались кляксы фонарей, где-то у другого берега невидимые утки хлопали крыльями по воде и слышался далёкий смех. Не будь Шмидта — всё-таки зашёл бы к ближайшим знакомым развеять тоску, но оставлять его надолго одного не хотелось. Поколебался, не зайти ли к подпольной торговке за ханжой, да махнул рукой — только пуще печаль накатит. Да и не было причин грустить, разве что снова ныла раненая нога. Прежде чем идти домой, ненадолго заглянул к хозяйке забрать свои вещи, которые ещё утром вместе с запиской отослал вперёд себя из госпиталя. «Ненадолго» растянулось на час. Анна Семёновна, ничуть не изменившаяся, всё такая же полная и степенно-радушная и всё с такими же крашенными в медно-рыжий цвет волосами, в ласково-принудительном порядке поила чаем под оранжевым абажуром, расспрашивала о ситуации на фронте, тактично не замечала ссадин на щеке, хлопотала, а на все мягкие попытки уйти понимающе кивала головой, предупредительно цепко перехватывала Евгения за запястье и продолжала разговор. В иной день он с удовольствием остался бы поболтать, но теперь с каждой секундой всё больше росла уверенность, что Шмидт непременно погибнет от отсутствия нужных лекарств и от одиночества в запертой квартире, и надо немедленно бежать его спасать. На чемодан Анна Семёновна недоверчиво покосилась: — Это тоже ваше? — Нет, это приятель просил забрать, — обречённо отвечал Алексеев. Она снова понимающе кивала головой и вдруг начинала сетовать на «смертоубийства» и грабежи, что творились нынче в городе. — Вы, конечно, не думаете, что это я награбил? — с небрежной улыбкой спросил Алексеев, дымя папиросой и поражаясь проницательности этой опасной женщины. — Ну что вы, как можно? — возмущалась она светским баритоном. — Вот и славно. О произошедшем она, однако, ничего нового сообщить не смогла, кроме того, что творилась страшная, ну совершенно неописуемая дикость, она сама видала, из трамвая. «А в газетах ничего путного не пишут, можете и не читать. И слухам не верьте, такое несут, что слушать противно.» О чём говорили ещё, сложно было вспомнить уже и через пять минут. Тоска, однако, немного развеялась. В конце концов Алексеев, так и не соблазнившись наливкой вишнёвой, специально для него припасённой, и предложением погадать, чем сердце успокоится, пообещал, что «да, да, в другой раз непременно, обязательно, в другой раз, может быть, завтра», с двумя чемоданами взлетел по лестнице к себе и с некоторым трепетом открыл дверь. В маленьком тесном коридорчике было темно, а из комнаты не долетало ни звука, но из-под двери её по полу тянулась полоска света. Там тихо горел торшер, занавеска была задёрнута, и сквозь неё темнело небо. Шмидт, вопреки опасениям, сидел вполне живой, хоть пока и не совсем здоровый, и читал книгу, взятую с полки. Смотрелся он так органично, будто жил здесь всю жизнь. От этой картины повеяло таким давно забытым покоем и теплом, что Евгений невольно вздохнул. — Вы вставали? Вам бы отлежаться, — он бросил рядом со Шмидтом газеты и поставил на пол чемоданы. — Почти всё нашёл, что просили. — Не знаю, как и благодарить вас. На улице спокойно? — Шмидт, морщась и придерживаясь за стену, поднялся, оказавшись одного роста с Алексеевым, открыл чемодан, осмотрел вещи. — Они переместились дальше. У вас уже никого не было. Всё перевернули и что-то взяли, но не то чтобы капитально разнесли… Дверь я запер. Но возвращаться вам рано, вдруг они вернутся, да и вам нужно лежать. — Да да, вы правы… Я не очень вас стесняю? — Признаться, мне отчего-то даже приятно, что вы здесь. Привык к постоянному обществу на фронте и в госпитале, и теперь, пожалуй, тяжеловато будет в одиночестве, особенно вечерами, — Алексеев расстегнул китель и снял сапоги, оказавшись босиком. Паркет приятно холодил ноги. Оставив Шмидта переодеваться, Алексеев вышел на кухню, поставил вариться картошку в мундире и наконец-то с наслаждением залез под душ. Прохладная вода смыла пыль и усталость, и назад в комнату он вернулся в совершенно благодушном и ленивом состоянии, как после бани, с зачёсанными назад мокрыми волосами и в накинутом на плечи кителе. Шмидт уже переоделся в новый костюм, и теперь выглядел ещё элегантнее и стройнее, даже лёжа на диване. Старый, пыльный и изорванный, бесформенной кучей тряпья валялся на полу у двери. Евгений сел у стола, развернув стул спинкой вперёд и положив на неё руки, и закурил. Шмидт молча лежал на диване, прикрыв глаза. — Хотите выпить? — спросил вдруг он, не поворачивая головы. — У меня ничего нет, — Евгений пожалел, что всё-таки не зашёл в заветную полуподвальную каморку, где, по слухам, одна баба из-под полы отпускала спиртное. — У меня есть. — Помилуйте, у вас-то откуда? Шмидт тяжело поднялся и сел, запустил руку в чемодан, вытащил оттуда большой пузырёк, самый большой из всех, что Евгений принёс. — Спирт, — сказал он. — Вода ведь у вас найдётся? — Вы что же, специально меня попросили его принести? — смеясь, спросил Алексеев. — А вы предусмотрительны. Вода есть. И закуска тоже. С водой Шмидт смешивал сам, на глаз, в небольшом графине. В таком нехитром деле он весь стал собранным, лёгким и по-врачебному жёстким, точно отмерял на аптекарских весах дорогое лекарство. Хмурил брови, щурил светлые глаза, что-то прикидывал про себя, чуть склоняя голову набок, подливал ещё. Соединившись с водой, спирт мгновенно помутнел. — Это ничего, — сказал Шмидт и довольно глянул на Евгения. — Можно пить. Он даже нашёл в себе силы тоже перебраться к письменному столу, пока Алексеев доставал рюмки и тарелки. — Я успел просмотреть газеты, пока вы были в ванной, — сказал он. — Так там ни слова о последних событиях. — Да? — удивился Евгений. — Посмотрим, что будет завтра. Я пока мало что понимаю. И меньше всего — почему власть так странно ведёт себя. Что это с её стороны — глупость, страх или спланированная ею же провокация? В комнате же мало что напоминало о погромах, разве что навязчивый запах дыма, проникающий в окно. Ссадины и ушибы потихоньку проходили, а присутствие Шмидта не вызывало никаких неприятных ассоциаций и воспоминаний, наоборот, создавало донельзя мирное и уютное настроение, словно он был давним приятелем, просто зашедшим провести вместе вечер. Спирт разлили по рюмкам, чокнулись, выпили. — Что думаете по поводу этой войны? — спросил Алексеев, очищая картофелину. — Германия её проиграет. Развязав её, она совершила ошибку, — брезгливо скривился Шмидт. — Я уж не говорю о том, что все эти новые методы войны — совершенное варварство и средневековье. — Не могу не согласиться с вами. Хотя от немца подобные слова слышать непривычно. Но приятно. — Да, я из остзейских немцев, — проговорил Шмидт с чувством уязвлённого достоинства. — Но я русский подданный, и не имею ни единого основания желать Германии победы в этой войне. А в Москву, между прочим, ещё мой дед переехал. Да и кем бы я ни был, существует же здравый смысл и мораль… — Ни в коем случае не хотел вас задеть. Давайте лучше выпьем. — На брудершафт? — прищурился Шмидт. — Не имею ничего против. Шмидт ради такого случая даже поднялся и, опершись о стол, уверенно переплёл руку с рукой Алексеева, серьёзно посмотрел в глаза. Выпили, быстро поцеловались и сели обратно. Помолчали. От спирта стало жарко, Алексеев скинул с плеч китель и откинулся на спинку стула, закурил, глядя в потолок. — Скорее бы на фронт, — произнёс он, ни к кому не обращаясь. — Не терпится в окопы? — среагировал Шмидт. — Дело не в комфорте. Мне тесно здесь. — Понимаю, дело в долге, но чтобы в тепле и безопасности мечтать о передовой… — И не только в долге. Да, война это опасно, тяжело и некрасиво. Но есть там и такое, без чего потом трудно привыкнуть жить. А ещё я чувствую себя здесь лишним. Вот ты врач, отними у тебя практику — тебе наверняка будет скучно без дела. А я военный, и там сейчас вся моя жизнь. Мне даже немного страшно привыкать к теплу и безопасности. — Зачем бояться, — веско ответил Шмидт, странно блеснув глазами. — И душа, и тело должны отдыхать где-то от боёв и страданий, иначе долго не протянуть. — Тоже верно. О чём ты думаешь, Генрих? — Алексеев весело прищурился и подался навстречу Шмидту. — Не хочу, чтобы тебя убили, — Шмидт прищурился в ответ с легкомысленной улыбкой, будто оценивал что-то или говорил о каком-то забавном пустяке, и изящным жестом поставил пустую рюмку на стол. — Удивительно, но я этого тоже не хочу, — фыркнул Алексеев, наполняя её. — Как ты себя чувствуешь? — Уже одно то радует, что я хоть как-то себя чувствую, — усмехнулся Шмидт. — И только благодаря тебе. А в целом — уже получше. А ты? — Терпимо. Нога ноет, но это пустяки. — Так и не дашь посмотреть? Может, я мог бы помочь. — Я только сегодня из госпиталя. Всё уже в порядке, теперь это дело времени. К тому же, это надо раздеваться. Шмидт равнодушно пожал плечами, кажется, углядев в словах Алексеева недоверие, и задетый этим. Голова приятно и слабо кружилась. — А знаешь, моя квартирная хозяйка чуть было не решила, что я обнёс немецкий магазин, когда увидела меня с твоим чемоданом, — улыбнулся Алексеев. — Так плохо знает тебя? — фыркнул Генрих. — Хорошо, но ведь людям иногда свойственно открываться с неожиданной стороны. А сегодня весь город встал с ног на голову, и некоторые солдаты показали себя не лучшим образом, — Алексеев снова откинулся назад и лениво прикрыл глаза. — Так что я не в обиде на неё. Тёплый и неторопливый разговор затянулся сильно заполночь. Шмидт говорил что-то о стихах и театре, рассказывал случаи из своей практики и ни словом больше не обмолвился про войну. Алексеев, чувствуя, что эта тема ему не слишком интересна, тоже не настаивал, да и что с ним было обсуждать? С гражданскими он предпочитал вести гражданские разговоры. — Ну что, будем спать? — спросил наконец Генрих. — Да, пожалуй. Спать Алексееву не очень хотелось, но его окутало приятное и мягкое ощущение тепла и покоя, настолько безмятежного и ласкового, что даже говорить уже получалось с трудом. Присутствие Шмидта успокаивало, и не было потребности заполнять все паузы словами. Алексеев застелил Генриху диван, потом разобрал свою постель и, убрав со стола, погасил свет, но сам не ложился. Снова накинув китель на плечи, он забрался на подоконник и вглядывался в синеватую темноту, в дрожащую огнями Москву, курил и думал. Ночной запах тёплого ветра и далёких пожаров, заунывные гудки поездов с Каланчёвской площади всё напоминали о фронте, тревожили и звали.