Peter Gabriel - My Body Is A Cage
«Ты должен был привыкнуть к этому, Сириус. Столько времени прошло уже, ну?» Крупный чёрный пёс, сонно вытянув лапы, вздохнул совсем не по-собачьи. Здравый смысл буквально кричал в нём: «Радуйся, что ты больше не в Азкабане! Радуйся, что ты можешь бегать, дышать свежим воздухом, видеть чистое небо, воровать еду из Хогсмида! Радуйся, что в твоём обличии никто не отскакивает подальше от тебя и не грозится сдать дементорам!..». Но Блэк всё равно тосковал по тем далёким и светлым дням, когда он мог быть человеком тогда, когда ему захочется, а не только в тёмном подвале заброшенного дома, в вонючей подворотне, в пещере, продуваемой всеми ветрами и в глуши какого-нибудь Уэльского леса. От собачьей жизни можно здорово устать, особенно, когда голова у тебя не собачья, а вполне себе человеческая. И мысли там тяжёлые — не каждому псу по зубам. Хогвартс в этом году окружили дементорами… Дементоры. Глупые, в буквальном смысле безмозглые существа. Злость и желание убить, сожрать, выпить — всё, что есть под этими чёрными капюшонами. О, у него было предостаточно времени, чтобы понять это. Как и то, что, когда он обращается в пса, дементоры его не видят. Конечно, они чувствуют проблески его радости от того, что он в очередной раз обвёл их вокруг пальца, но не видят рядом с собой источник. Дементоры слепы. Но жертв они мучают очень метко. Особенно, если эта жертва уже потеряла всякую надежду и даже не пытается откопать в своей измученной голове частички радости, которые могут согреть душу. О, Сириус видел десятки таких пыток, которые сначала вызывали в его душе протесты, а потом он… Привык. Да и не то чтобы он хотел это видеть. Но он снова и снова прокручивает всё это до сих пор, когда ложится спать. Дементоры слепы. Они его не видят. Двенадцать лет он жил, ощущая под боком, а несколько раз в неделю и прямо перед собой их присутствие. А теперь он свободен, потому что у него есть надежда. Он докажет, покажет им всем, как жестоко они ошибались… Дементоры слепы. Как же ему в этом плане повезло. Вот он важно проходит мимо них на территорию Хогвартса, высоко задрав нос — давайте, мол, поймите, кто я! Вы здесь только из-за меня, глупые создания — как это так, вы ещё не поняли, что мимо вас проходит жуткий маньяк, хладнокровный убийца, сумасшедший преступник, приспешник Сами-знаете-кого? Что, правда, не поняли? Пф-ф. Что ж, было приятно познакомиться, не буду говорить «до свидания». Счастливо оставаться — я пошёл дальше, поближе к тёплому и родному замку. И теперь он лежит на пожухлой и высохшей лужайке неподалёку от школы. По ощущениям — октябрь. Ему бы найти местечко потеплее, чем то подобие землянки в Запретном лесу и вот этой вот местности. Но сейчас Сириусу плевать. Он лежит головой на передних лапах и с тоской смотрит на замок. Сейчас тут тихо — видимо, идут уроки. У самых, блин, счастливых детей на свете идут уроки. До слёз хочется повернуть время вспять… Сириус и не мечтал, что вернётся сюда. Когда-то он глубоко разочаровался в собственной семье, а здесь, в Хогвартсе, нашёл новый дом. Он нашёл в этом месте настоящих друзей — таких ещё поискать надо! Тихоня Римус, кроткий, застенчивый, но очень верный. Кто бы мог подумать, что за усталыми глазами мальчишки, который завтракает, обедает и ужинает с книжкой в руках, есть душа сорванца и даже, наверное, хулигана? Он тоже был способен на шалости и нарушения школьных правил, но, пожалуй, у него первым просыпалась совесть. Этот мальчик с русой чёлкой, которая вечно падала на глаза, и подумать не мог, что они с Джеймсом его примут. «Как будто мы такие уж безнадёжные!» — так ответил Джеймс, звонко хохоча, когда Римус однажды признался, что и не рассчитывал найти в Хогвартсе друзей. — «Мы редкостные подонки. Но, вообще-то, у нас есть сердца, да, Бродяга?» Если Римус был совестью их неразлучной шайки, то Джеймс был её сердцем. В этом не сомневался никто, кто приглядывался к их компании чуть пристальнее. Пусть Сириус всегда был громче, чем надо, пусть его всегда было больше, чем следовало, именно Джеймс чаще всего и принимал решение, как им поступить. Джеймс был единственным, кого Сириус по-настоящему слушал и к кому прислушивался. Он перестал слышать да и слушать тоже, что говорят ему родители, лет в тринадцать, а в шестнадцать, сбежав из дома с недавно купленным мотоциклом, он не колебался, отправляясь домой именно к Поттеру. Сириус знал, что Джеймс его не выгонит. Порой Джеймс был жесток и заносчив, но он был сердцем. Храбрым, вольным, добрым борцом за справедливость. Не молчал, если подозревал кого-то во лжи или не был с кем-то согласен. Образцовый гриффиндорец, мать его. Когда они на седьмом курсе узнали, что Волан-де-Морт вместе со своей армией нападает на магглов и на волшебников, пытается устроить государственный переворот во всех возможных и невозможных сферах и начать истреблять нечистокровных волшебников, это Джеймс сказал, что жизни не пожалеет, но надерёт ему задницу. В Орден Феникса каждый из них вступил по своей воле… Но Джеймс всё равно был чуть впереди. Итак, Римус — совесть, Джеймс — сердце, кто же он сам, Сириус? Наверное, душа. В доме, где на Блэка давили стены и где он не слышал ничего, кроме упрёков и: «Посмотри на своего брата, посмотри на своих кузин Беллу и Цисси! Вот они — истинные благородные чистокровные волшебники. Ну когда ты образумишься, бестолковый ты идиот? Ты хоть осознаёшь, КАК тебе повезло быть Блэком, как тебе повезло иметь такую чистую, неиспорченную кровь?..», Сириус чувствовал, что сходит с ума. А вот когда он был в школе, где он мог быть не благороднейшим и чистокровнейшим мальчиком, а просто самим собой… У него сносило крышу. Он был громким, смешным, ярким и харизматичным. Он знал, что он бешено красив и обаятелен, поэтому никогда не имел неудач в общении с девушками. У него было полным полно поклонников и поклонниц — он умел себя держать, — но дружил при этом только с Мародёрами (и с Лили в последний год). Он играл на гитаре и горланил песни, он срывал уроки и засиживался на отработках, он был комментатором на каждой квиддичной игре (и пускай МакГонагалл всерьёз грозилась отстранить его, потому что: «Гриффиндор, впере-е-е-д!!! Поттер, надери этому козлу задницу! Кстати, про задницу — МакКиннон, классно выглядишь! Отличная петля, Поттер, видали, кого стоит называть папочкой?»), он был докучливым и охотным до приключений. Простой школьный день — ну что за ерунда?.. Да, порой его заносило. Тогда Джеймс брал его за плечи, встряхивал и тихо говорил: «Остынь, приятель, перебор». Сириус смотрел в его серьёзные карие глаза и каждый раз, с трудом, но успокаивался. До поры до времени. Да, и… Ещё с ними был Хвост. Мерзкий подонок. Даже думать не хочется, кем был он в их четвёрке. Пожалуй, только Хвостом он и был. И только из-за мысли, что сейчас Хвост в Хогвартсе, ему стало тошно смотреть на такие родные и знакомые башенки замка.***
Наверное, ему сразу следовало понять, что надо убраться с лужайки, когда уроки закончились. Сириус и сам не знал, чего он ждал здесь, лёжа на сухих опавших листьях и старой траве. Просто солнце так пригревало спину, просто Хогвартс был таким красивым и очаровательным, просто здесь было так хорошо после долгой и тяжёлой дороги до Шотландии, что он решил остаться. Двое мальчишек не старше второго курса подошли к нему с нескрываемым интересом. Сначала Сириус напрягся, а потом вспомнил, что они в любом случае не узнают, кто он. Зато, может, за ухом почешут или, в самом счастливом и невозможном варианте развития событий, поделятся ветчиной или паштетом с обеда. Ему не хватало общения (хоть какого-то) и еды. Сириус плохо соображал от голода. Голод был почти перманентным состоянием, от него временами хотелось рыдать, потому что не бывает такого — ты только поел, а тебе хочется ещё, ещё, а ты знаешь, что «ещё» будет нескоро… Идиот. Какие-то слишком подозрительные улыбки, переглядки между собой, а потом вспышка, хлопок, его отбрасывает назад, он падает на спину, врезаясь в колючую сухую листву — и уже корчится, ноет от боли, чувствуя, что с его лапами происходит что-то не то. Ему больно, жутко больно, он лежит на спине, отчаянно болтает всеми четырьмя конечностями, пытаясь стряхнуть с них что-то тяжёлое, почти каменное, что сковало его, но легче не становится, ничего не помогает. Краем глаза пытается посмотреть на мальчишек — один из них, кажется, испугался, а второй продолжает наводить палочку и бормотать заклинание. Мальчишки присаживаются и осторожно подползают к нему. Боль… Он давно не чувствовал настоящей боли. Физической, жгучей, невыносимой. Он повернулся набок и попытался встать, но лапы заболели только сильнее, тогда он практически по-волчьи взвыл, пытаясь уговорить парней прекратить игры и расколдовать его. Блэк пережил свою грёбанную семью извращенцев и мерзавцев, прошёл войну, двенадцать лет в Азкабане, уже битый месяц скитается и один Мерлин знает, как он ещё не подох — чтобы его вот так нокаутировали? Серьёзно? — ЭКСПЕЛЛИАРМУС! Звонкий голос какой-то девчонки выбивает палочку из рук мальчишки. К ним приближаются несколько пар ног. Трое ребят: два парня и девушка, постарше этих, в школьных мантиях и с шарфами в красно-жёлтую полоску… Ну, конечно, гриффиндорцы — кто ещё мог прийти ему на помощь? — Издеваетесь над бедным псом? — рявкнул голос парня. Один из парней — его рыжие волосы блеснули на солнце — хотел сходу ударить по челюсти пацана, который колдовал над ним, Сириусом. Второй — надо же, а они близнецы — схватил первого за руку и попросил прекратить, потому что им не нужны проблемы. — Перси — староста, — выплюнул он. — Позовём его, он с ними разберётся. — Никаких старост! Мы не хуже справимся, — строго и чётко произнесла девушка, которая обезоружила малолетнего колдуна. Она встала над детьми, упёрла руки в боки. Её тёмные кудрявые волосы лезли в лицо под порывом ветра, она убрала их небрежным, но таким изящным движением. Лицо её холодное и суровое. — Что вы здесь устроили? Отвечайте, ну! — Мы лишь хотели… — промямлил один, поднимаясь с колен и виновато поглядывая на него, на Сириуса, который перестал бороться и двигаться, чтобы лишний раз не вызывать импульсы адской боли. — Домашнее задание… — пробормотал второй. — Профессор МакГонагалл сказала, чтобы мы тренировались… — Ах, профессор МакГонагалл сказала вам издеваться над животными, да? Сказала угрожать его жизни заклинаниями, которые могут быть необратимыми? Пользоваться тем, что он слабый и голодный, что не может дать вам отпор?! — рявкнула девушка. От её слов даже эти бойкие рыжеволосые парни притихли. Даже не от слов — от того, как она их говорила. Это был не типичный истерический девичий крик, это была грозная тирада. Этакая железная леди. — Я сейчас же покажу профессору МакГонагалл, чем вы тут занимались и тогда трёхчасовая чистка котлов от гноя буббонтюбера у Снейпа покажется вам раем! «НЕТ!» — отчаянно вспыхнуло в сознании у Сириуса. Минерва, конечно, его расколдует, но кто, как не она, сходу догадается, что он анимаг? Как много времени ей потребуется, чтобы понять, что какой-то волшебник в обличии пса забрался на территорию школы? Беды не миновать. Сириус взвыл. Ничего больше он не мог. И она его стон услышала. Маска злости и праведного гнева упала с лица девушки. Немного округлое лицо с щёчками, тёмные глаза, прядь волос на лбу — всё в ней встрепенулось, напряглось. Она… Испугалась. Сириус закатил глаза и запрокинул голову, снова отчаянно пытаясь освободить лапы. Снова боль. Дикая, жгучая и, опять-таки, невыносимая. Его трижды в жизни пытали Круциатусом, и он уверен, что это что-то максимально похожее. И он уже не контролирует вырывающийся из горла стон, вряд ли похожий на собачий. — Ох, все Великие… — бормочет девушка, резко падая рядом с ним на колени. Она берёт одну его лапу в свои руки, а потом кривится от ужаса и матерится так виртуозно, что один из рыжих присвистывает — даже по его меркам это сильно. — Что это, вашу мать?! Что вы с ним сделали? — Мы хотели превратить его в стол… А потом обратно, правда, честно! — бормочет один из мальчишек. Девушка ругается ещё раз. Потом осторожно гладит его, Сириуса, по шерсти на боку. Такое нежное прикосновение… Хорошая девочка. — Фините… Фините! — пробует она. Легче не становится. Ничего не меняется. У девочки очень тёмные и очень испуганные глаза. Губы, подкрашенные помадой тёмного цвета, раскрываются от страха и бессилия. Мозг кипит, лихорадочно придумывая, что делать… Рыжие близнецы, тем временем, хватают мальчишек за вороты мантий. — Так, ребята, убирайтесь отсюда, — начинает один. — Если мы ещё раз увидим, что вы колдуете где-то за пределами класса под присмотром учителя… — продолжает второй. — Превратим вас в жаб. Жирных таких, в язвах, извергающих слизь… — Показать, как это будет? — У нас, в отличии от вас, нет проблем с Трансфигурацией. — МакГонагалл автоматически поставит «П» за СОВ, когда увидит нашу работу! — Ну что, парни, кто первый? — НЕ НАДО, МЫ ПОНЯЛИ! — и топот ног. Рыжие ухмыляются друг другу, хлопают по плечу, а потом смотрят за спину своей подруги, которая склонилась над псом. Тёмные кудри падают вперёд и касаются его шерсти. В зубах у неё палочка, лицо сосредоточено, а руки почти невесомо касаются лап, изуродованных и превращённых во что-то, напоминающих деревянные ножки. Блэк ловит её взгляд… И сердце пропускает удар, будто он узнал какого-то далёкого друга, с которым был знаком в детстве, а сейчас столько лет прошло, что он уже и не вспомнит, как его звать. Но пёс отгоняет наваждение — он не может знать эту девочку. Ей не больше пятнадцати. Она в школе учится! Ему показалось… — Крошка, отойди от него, — внезапно упавшим голосом говорит один из близнецов. — Да, и как можно скорее, — вторит ему второй. Девушка качает головой — в зубах палочка, ответить она не может. Как она чудно колдует… Ей даже палочка не нужна. Давно ли в Хогвартсе учат невербальной магии? Руки сами снимают боль, возвращают его лапам прежнюю, здоровую форму. Сириус постепенно чувствует, как спадает оцепенение и понимает, что его лапы уже не стиснуты как в тисках. Как же ему повезло, что на него наткнулась такая умная девочка. Просто самая настоящая удача, иначе и не назвать. Тем более, что она, кажется, не собирается тащить его к МакГонагалл. И справляется сама. Просто умница. — Лесте-е-ер… — тянет один из парней. И тут сердце Сириуса ликует, потому что ему удалось достучаться до мозга. А сам Блэк сходит с ума от мыслей, которые яркими вспышками молний бьют в его голове. Голодный желудок делает отчаянный кувырок. Лестер. Быть того не может. Нет. Это не может быть она. Она не может быть такой взрослой. Хотя… Сколько там лет прошло — вполне может. Сириус резко поднимает голову и вглядывается в её лицо. Ему снова становится тяжело дышать, но не от боли, а от озарения. Чем больше он смотрит — тем больше приходит в ужас, смешанный с восторгом, да ещё и таким сильным, что часто колотится сердце. Хвост бьёт по земле. Он узнаёт её. И его разум возвращает его в прошлое, в тот момент, который он закопал так далеко в чертогах своей черепной коробки, что ни ему, ни дементорам в жизни не достать.***
Конечно же, он должен был приехать сразу же. Конечно же, Блэк с первой секунды должен был быть рядом. И он был бы обязательно, просто он чуть не пропал на очередной миссии, его отхаживали в подпольном госпитале, а потом разбудили и сказали, что у него дочь. И Алекс не злится на него, она только со смехом торопливо впускает его в дом и даже не слушает его сбивчивые извинения и какие-то скомканные отмазки, которые он бормочет вместо правды, потому что волновать её горькими опасностями его бытия совершенно не хочется. Не говорить же ей сейчас, что он прошёл через настоящий ад и выжил один из тех трёх, кого отправили на ту миссию?.. Едва Сириус попадает к ней домой, избитый и шатающийся, как маятник, его окружает атмосфера света и любви, которую он, очевидно, не заслуживает. Алекс до сих пор не убрала ёлку и искрящиеся украшения, в граммофоне негромко играет что-то из рождественского джаза, за окном падают крупные хлопья снега. Голос его любимой женщины радостный и нежный, она не говорит, а напевает, пока усаживает его за стол, удивляется, что он отказывается, а когда он с улыбкой выговаривает: «Ты ребёнка покажешь-то или нет?», в ответ шутливо бьёт по больному плечу (у него только чудом искры из глаз не полетели) и спешит к изумительной светлой кроватке с тюлевым балдахином. — Алиса Кассиопея Блэк-Лестер. Как тебе? Александра откидывает назад светлые-светлые волосы, затем протягивает ему крохотную малышку в забавной сиреневой пижамке, которая в изумлении разглядывает его большими карими глазами. Сириус на миг поднимает глаза на Алекс — ему кажется, что она никогда за всё то время, что они знакомы, не была так хороша. Так счастлива. — Убрать бы «Блэк», было бы просто чудесно, — отвечает он мягко, а потом делает голос, насколько это возможно с его болезненной хрипотой, очень нежным и очень ласковым, удобнее устраивая дочь на своих руках. — Здравствуй, дочка. Ты же не хочешь быть частью древнейшей и грязнейшей семьи, да-а, Касси? — Она — твоя семья, хочешь ты того или нет. Так или иначе, у тебя уже был шанс пропасть из её жизни, — Алекс расслабляется, не прекращая улыбаться, и садится в удобное кресло. Он не особо обращает на неё внимания, целиком покорённый этим космическим ребёнком. Сириус не имеет ни малейшего представления, за какие заслуги он получил такое сокровище. Ему девятнадцать, он чуть не умер, но стал отцом, и это просто сносит крышу. У него в руках целый мир, все причины, по которым он раз за разом выживает во всех схватках и боях, все его цели и вся его любовь. Мир вокруг сверкает и переливается самыми приятными и тёплыми оттенками — и не только от гирлянд и мерцающей волшебной мишуры. Просто его малышка мельтешит в воздухе ручками в закрытой пижамке, неясно что-то то ли бормочет, то ли щебечет — для Сириуса иных ассоциаций не возникает. Просто ей всего пять дней. Просто она знакомится с ним и с этим миром. Сириус нежно берёт её за ручку и чувствует, как маленькая ладошка в закрытой пижамке пробует обхватить его палец. А большие для такой малышки тёмно-карие глаза смотрят прямо на него. Сириус думает, что он покажет ей весь этот мир. Он его, если понадобится, на кирпичики разложит, а потом соберёт заново — для неё, для того, чтобы она никогда не плакала и никогда ни в чём не нуждалась. Он всё для этого сделает. — Алекс, — отрывисто и чётко говорит он, пытаясь скрыть хриплым голосом слёзы. — Запомни. Я не пропаду.***
Его рывком выбрасывает из обрывка самого счастливого момента в жизни. Пасмурное небо, колючая трава, больные лапы. Девушка приподнимает брови, слегка удивлённо глядит на него и спрашивает, не выпуская изо рта палочку: — Фто? — встревоженный голос. Господи. Её голос. Теперь, когда он знает, кто она, слышать её голос — как ножом по аорте. — Бовьно? Снова? Такие большие глаза — от испуга, наверное. Тёмно-карие, почти чёрные омуты. Такие тёмные, что зрачок почти теряется в них, но если посмотреть на свет, то они становятся вишнёвыми. Удивительные глаза, необычные. Совсем как у матери. Совсем как у… неё. Он же ещё в первую их встречу понял, что у неё глаза матери. А сейчас — не признал сразу. Идиот. «Здравствуй, дочка…» Она снова берёт палочку в руку и наводит её на его лапы. Ему стало легче — только физически. Он только сейчас понял, что уходит боль, но что все эти прошлые мучения означают вообще, если его голова наполняется образами, мыслями, воспоминаниями, внутренним криком, разрывающим череп? Конечно, она ничего не понимает — откуда ей-то всё это знать… — Лис, у тебя же аллергия на шерсть и всякое такое. Ты нормально себя чувствуешь? — голос одного из рыжих доносится как будто из-под воды. Девушка мотает головой. — Тебе больно? — снова спрашивает она. Она обращается только к нему. Сириус не дожидается, когда она закончит и, тем более, снова посмотрит ему в глаза. Он вскакивает на лапы, пошатываясь, и резко убегает в сторону Запретного Леса. — Эй, я же могу помочь, постой! Она что-то ещё кричит ему вслед, но в его ушах стоит ветер, в глазах — слёзы, в душе — вязкая и тяжёлая боль. Лапы адски гудят, когда он переносит на них вес тела, он много раз спотыкается, но не останавливается до тех пор, пока за спиной не остаётся лишь густая и тёмная стена деревьев. Только тогда он падает на грязную землю и скулит. Даже нет, он воет. Это была его дочь. Его дочь. Из всех возможных детей в Хогвартсе — она. Его малютка Касси. Теперь, конечно, уже не малютка. Сколько ей — четырнадцать?.. Мерлин, ей уже четырнадцать. В январе будет пятнадцать. Нет, она всё равно малютка. Господи, целая жизнь прошла, она из той пуговицы превратилась в талантливого и сильного подростка, а он… А где был он? А что она помнит о нём? Это её он кружил на руках и позволял бесконечно кататься на спине, это ей он покупал уйму платьев, которые она даже носить не успевала, потому что быстро росла. Это его она, маленькая, дёргала за волосы и кусала за щёки, когда он её целовал. Это для неё он придумывал игры, пел ей песни под гитару и мечтал, как прокатит на мотоцикле, когда она станет старше. Он был бестолковым отцом, таким «воскресным папой», потому что они с Алекс не могли вместе жить, рассудительно решив, что разрыв их отношений будет почвой для стабильного психического здоровья — и её, и Алисы. Он не умел быть отцом, но он старался, он мечтал, отчаянно хотел научиться им быть. И Сириус был им два года и десять месяцев, а потом воспоминания о ней чуть не убили его в Азкабане. Сириус цеплялся за них, как за соломинку, пока не понял, что его душат ими же. Безысходность от разлуки, отчаянное желание вырваться, вернуть всё, как было, невозможность даже просто хранить воспоминания о ней, знать, что она где-то там, на свободе — Сириус часто думал, что умрёт только из-за этого. А знает ли она вообще хоть что-то о том, кто он ей? Мальчишки называли её «Лестер», а не «Блэк-Лестер». Это уже здоровый звоночек. Ради неё он пошёл на войну. Ради того, чтобы она жила в безопасности и не под гнётом Тёмных сил. Ради того, чтобы сейчас её главной бедой были уроки и разборки с второкурсниками, которые не умеют колдовать, но очень хотят. Всё ради неё. Всё ради того, чтобы её же кровный отец мог увидеть её только так — в обличии пса, без всякой гарантии на то, что родная дочь его узнает. Сириус скулит, вгрызаясь зубами в землю. Рот полон грязи, но его не волнует. «Запомни, Алекс, я не пропаду». Если бы он тогда, в ту самую ночь, остался дома… Если бы он не ушёл искать идиота Петтигрю… Всё могло быть по-другому. И от этой мысли: «Всё могло бы быть по-другому» у него на душе пожар. И боль такая, что не сравнить с болью от неудачной трансфигурации в стол. Задеревенеть бы полностью, чтобы не чувствовать эти мучения. Надо же, а ему казалось, что в Азкабане он к боли привык и разучился её чувствовать. Оказалось, та боль ещё была терпимой. Выяснилось, он просто нарастил себе панцирь, за которым прятал последние искры света и счастливые нотки, которые и грели его эти двенадцать лет. А теперь эта девочка с большими тёмными глазами сорвала этот панцирь. И ещё спросила, больно ли ему. Только он никогда не расскажет. Зачем ей это знать?