***
Августовское солнце медленно стекало липовым мёдом в чашу центральной площади, и, от мала до велика, люди купались в липовом этом мёде, люди слипались в толпы, толпы тянулись одна к одной, будто влеклись магнитом, и образовывали в результате единый, неделимый, шагающий и дышащий организм. Стоя у подмостков, Китти наблюдала, как этот организм разрастается, ширится, как всё прибывают и прибывают на площадь люди. Этому течению, казалось, не будет конца и края. В лучших своих нарядах, с яркими шляпками, юбками, сумками и плащами, с многообразием и многоцветием причесок, рубашек, блузок, костюмов, ленточек, бантов, футболок и драных джинс, люди переполняли собою площадь, и Китти невольно испытала лёгкий приступ клаустрофобии — так невообразимо много было всего вокруг. Хорошо ещё, что находилась она не в середине этого, хорошо ещё, что у самых ступенек стояла — справа, одетая в лёгкий бирюзовый костюм безукоризненная как обычно Ребекка Пайпер, слева Мистер Баттон в кресле на колёсах, несколько знакомых джиннов немного дальше. Китти смотрела во все глаза, а потому, испуганно вскрикнув, подскочила, когда покрытая морщинами рука мистера Баттона мягко коснулась её запястья. Пальцы легонько погладили, и исчезли. — Не волнуйся, девочка, — улыбался волшебник. Но Китти никак не могла совладать с волнением. Как и все те, кто пришёл сегодня на эту площадь, Китти не могла совладать с волнением. Потому что это был слишком важный, слишком долгожданный, слишком серьёзный день. И вот наконец от края до края, ширясь от самого сердца, от старой башни — площадь с людьми и Китти, и город с площадью, и целую британскую империю заполнил собою чистый и прекрасный в своей мелодичности перезвон десятков и тысяч колоколов. И люди застыли, и люди смолкли. И, когда отзвучали колокола, мир погрузился в тишь. Та тишина была оглушительной, всеподчиняющей, всеобволакивающей. Китти стояла в тишине и широко распахнутыми глазами смотрела вверх. И тысячи глаз приковались туда же, будто бы подражая примеру Китти. Тысячи глаз приковались к фигуре, замершей на трибуне в спокойной позе. Просто человек. Китти почему-то дрожала. Просто человек. Он улыбался. Он улыбался — и хоть Китти, конечно, улыбки его не видела, она себе её до самой мельчайшей детали могла представить. Просто человек. Человек, поднимающий ладонь во всеобъемлющем приветственном жесте. Просто человек, слов которого мир ожидал, затаив дыхание. Просто человек, слов которого мир ожидал, притаившись в Китти. И он говорил. Он говорил спокойным и ясным голосом — голос его разносился по средствам магии, голос его достигал каждого простолюдина и волшебника, каждой домохозяйки и каждого чернорабочего, каждого ребёнка и старика. Он говорил об истории и политике, он говорил о людях и духах, он говорил о земле и том непостижимом месте, которое в речи своей называл иным. Он говорил-творил. Он говорил, и ни одна живая душа речи его не прерывала даже единым звуком. Он рассказывал о долге и чести, Вере и верности. Он говорил о любви и благородстве, он говорил о рабстве и говорил о равенстве. Впервые, вероятно, за многие сотни, а может быть даже и тысячи долгих лет он без прикрас рассказывал людям правду. Он творил историю Рима и Карфагена, он поведал о том, как пал Египет, и как великий Багдад утратил своё могущество. И каждое слово его сопровождалось картинами. Люди смотрели и видели армии, люди смотрели, и видели древних царей, люди смотрели, и воочию видели, как поднимались империи и как восставали простолюдины, как волшебники совершали ошибки, и как, напротив, достигали высочайшего успеха в своих делах. Люди смотрели и видели. Люди смотрели и видели иллюзии, образы воспоминаний, которые прямо за спиной Мендрейка для них создавали джинны. Сколько это продлилось? Сколько продлилось — Китти того не знала. Время как-то внезапно разом потеряло и значимость, и значение. Китти была пленена тем человеком, что, стоя в одиночестве перед лицом толпы, этой толпой сумел завладеть безраздельно, эту толпу подчинил и эту толпу увлёк. Он улыбался, и люди улыбались ему в ответ, голос его опускался — и люди плакали. Тысячи стиснутых кулаков к небу взлетали вслед за его рукой, и тысячи сердец бились, казалось, с сердцем оратора в слитном, едином ритме. Он был человеком, но ни для кого из присутствующих здесь он человеком не был. — …Я ничего не обещаю, потому, что обещать не могу. Но я могу просить. Я знаю, чего хочу сам и хочу верить в то, что знаю, чего хотите вы. Я знаю, что я могу и хочу верить, что знаю: каждый из вас может меня не меньше. Я ничего вам не обещаю, люди. Я вас прошу — я прошу вас использовать ваш разум, чтобы понять и принять решение. Единственное ваше оружие и орудие — это ваш разум. И сегодня вы получили самое ценное, то, чего не имели прежде — вы получили знания, ибо монополии на знания быть не может… Каждое слово достигало раскрытых навстречу ему сердец и Китти знала, прямо сейчас сотни доверенных духов транслируют эту речь даже в самых удалённых уголках Британской империи. Китти представляла точно такие же толпы на каждой площади и могла видеть это на сверкающей панели с тысячами крохотных Гадательных зеркал. В каждом — одно и то же.***
Последнее слово, взвившись над головами, затихло звенящим отзвуком, и долго ещё кромешная тишина заполняла уши. А потом эта тишина взорвалась приветственными криками и аплодисментами, радостным улюлюканьем и залихватским свистом. Премьер-министр Британской империи Джон Мендрейк стоял на помосте, устало вбирая каждый из этих звуков словно бы по отдельности, но одновременно с этим — единым гулом. Он улыбался. Он улыбался и был, несомненно, счастлив. Стоя с прямой спиной и запрокинутым подбородком, с поднятой рукой и гордо расправленными плечами, он наконец-то чувствовал перемены, он наконец-то чувствовал облегчение. Он ощущал наконец-то, что всё — не зря. Толпа бушевала. В воздух взлетали платки и шляпы. Рука Натаниэля резким движением опустилась. Он отвернулся — то был сигнал. Сотнями молний небо один за другим заполонили джинны.***
Красные, жёлтые и зелёные, лиловые, ярко-морковные, голубые — Китти, улыбаясь, смотрела в небо — духи резвились там. Люди впервые видели их праздничными и яркими, людям впервые показывали не ужасающих демонов, а невероятных, непостижимых, вольных существ, умевших созидать и творить прекрасное. Это было чудом. Здесь и сейчас, прямо на глазах ошеломлённой, смущённой, растерянной Китти менялся мир. Опасливо, недоверчиво, напряжённо, люди и духи делали шаги навстречу друг другу. И этого было пока не много, этого было немного, но это, вне всяких сомнений, было безумно важно. Это — начало. Первая капля. Дальше ведь будет лучше.***
Он спускался по ступенькам всё так же — гордо и расслабленно, со вздёрнутым подбородком, с прямой спиной. Эти последние шаги Натаниэль держался на адреналине, на тех эмоциях, что получил и отдал. Но эмоции отступали, и неотвратимая усталость стремительно приходила навстречу им. Он ведь слишком долго стоял без опоры. Он ведь слишком долго, вообще, стоял. Колено подвело, и на последней ступеньке Мендрейк споткнулся. Здесь все были свои — к волшебнику тотчас пулей метнулась Китти, но Натаниэль всё равно ощущал досаду. Он слишком слаб. Невзирая на силы внутренние, физически волшебник безумно слаб. Этого исправить ничто не сможет. — Ты молодец, — поддерживая под локоть, шепнула Китти. Он усмехнулся: — Ки… — думая лишь о том, что Бартимеус им наверняка бы сейчас гордился. Несмотря на всеобщую лёгкость и праздничность, только Натаниэль и его команда знали, сколько на самом деле непосильного труда вложено было в этот революционный, этот чуть ли не самый важный в истории день. Долгие месяцы проб и ошибок, споров и поисков. Долгие месяцы разочарований и надежд, долгие месяцы опасных экспериментов. Сколько же всего сделал волшебник за это время, сколько всего продумал и сколько — успел воплотить со своей командой. Поддерживая со всех сторон, волшебника Мендрейка вели к машине, Китти восторженно щебетала о чём-то на ухо… Они уничтожили тысячи книг и столько же напечатали. Они сломали саму концепцию магии — новые заклинания, новые руны, новые правила, как для людей, так и для духов. Всё по-другому. Совсем по-новому. Но Натаниэль слишком устал. Всё, что было у него, всё, что ещё оставалось в нём, он отдал без остатка толпе и, садясь оттого в машину, ощущал себя гулким от собственной внутренней пустоты. С тех пор, как принял решение навсегда отказаться от самого дорогого, что у него когда-либо в жизни было, Натаниэль более не знал, чем эту невыносимую пустоту наконец заполнить.***
Если не считать тех нескольких минут, что провела в когтях Бартимеуса, то был первый настоящий полёт для Китти и, осознавая себя оторванной от земли, осознавая себя где-то в необъятных небесных просторах, Китти ощущала подспудный страх, страх, с которым, как не пыталась, Китти совсем не могла бороться. Острее, чем когда бы то ни было, Китти чувствовала беспомощность. За всё время полёта она так и не расстегнула ремень безопасности. Даже, когда улыбчивая девушка-стюардесса предлагала встать и слегка размяться; даже, когда поняла, что до одури хочется в туалет, Китти не расстегнула ремень. Китти оставалась сидеть на месте. Китти никак не контролировала ситуацию, и даже больше, чем высота, это её пугало. Она осознала, что стиснула кулаки и просидела так, не двигаясь, больше часа, только когда костяшки её легонько погладили ледяные пальцы. Руки онемели, и Китти даже не смогла отдёрнуться от этого мимолётного успокаивающего касания. Во всяком случае, она проделала это хотя бы мысленно. Чёртов Мендрейк. — Я тоже боюсь. Китти разжала зубы: — Ч-что? — Это нормально — бояться. — И, мягко усмехнувшись, отвернулся к проходу. Китти же, невзирая на все её отвращение и ненависть к этому зазнавшемуся мальчишке, вдруг поняла, что чувствует себя лучше. Что-то он излучал, что-то, чему Китти невольно подчинялась, и чему подчинялись невольно все. Возможно, то были спокойствие и уверенность, а, может, затаённая внутри сила, но Китти расслабилась а, когда через несколько минут он, прихрамывая, ушёл и возвратился со стаканом кофе и бутербродом, молча, кивнув, взяла. Так и пошло. Первое время Китти ощущала себя балластом и до конца не понимала, за чем он на самом деле повсюду её за собой таскает. В конце концов, она ведь так толком ничего и не знала и единственным, что заставило её прийти, а после — согласиться на полёт в Америку, были слова Бартимеуса. Даже не слова — интонации, скорее, настолько глубокие, что Китти теперь казалось: если она откажется, джинна, безусловно, она предаст. Присутствуя повсюду молчаливой, угрюмой, безмолвной тенью, сидя рядом с Мендрейком и баюкая в себе свою тщательно взлелеянную ненависть к нему и его делам, Китти, тем не менее, постепенно начала улавливать общие тенденции, видеть линию поведения волшебника — и поражаться этому. Она видела духов. Духов, которым он не приказывал и видела людей, с которыми советовался, как с равными, видела документы, которые он подписывал и видела, как, оставаясь наедине с самим собой или своей небольшой командой, он позволял себе, тяжело ссутулившись, упасть, закусывая губу. Китти видела, с каким трудом он поднимался по лестницам, и видела, как откладывал свою трость и шёл, будто ни в чём не бывало, навстречу другим политикам. Китти знала, что за неделю, проведённую в Америке, он спал только лишь пару ночей от силы. Китти видела, как уверенно он держался, но вместе с тем как наяву слышала то самое «это нормально — бояться», — из самолёта. Китти впитывала информацию, как губка, и однажды вдруг поняла, что не просто наблюдает. Толком ещё не приняв решения, Китти училась. Китти училась непроизвольно и многие вещи, бывшие для неё неясными в самом начале, казались теперь для Китти достаточно близкими и простыми. Из всей небольшой команды Мендрейка, вопреки собственному здравому смыслу, более-менее комфортно Китти ощущала себя лишь с ним — он, во всяком случае, был ей знаком и не смотрел на Китти с брезгливым недоумением. Да… вероятно коллеги Мендрейка считали её любовницей, а он, погружённый в работу, не мог, не хотел и не пытался мнение это развеять. Китти же было попросту всё равно. В конце концов, волшебников она презирала, а значит презирала и их мнение о себе, каким бы мнение это ни было. Китти училась, и следствием этого стали вопросы, на которые сама она никак не могла отыскать ответов– ей не хватало образованности, ей не хватало базы. И в один прекрасный вечер, засунув робость и гордость в самый тёмный закоулок своей души, Китти постучалась к Мендрейку в номер. Когда частный правительственный самолёт приземлился в лондонском закрытом аэропорту, Мендрейк остановился у трапа — Китти как раз спускалась следом за ним, и он протянул ей руку. Сразу две вещи в этот момент осознала Китти: во-первых, в солнечном свете, на фоне кипенной белизны железного корпуса самолёта, она по-настоящему увидела, насколько изуродована эта лишённая пальца рука, и как на самом деле ему болезненно трудно двигать теми четырьмя, что у него остались. Во-вторых — это не было просто галантной помощью. Тёмные глаза смотрели выжидающе, смотрели с вопросом. Китти отёрла ладонь о джинсы. И Китти приняла предложенную ей руку. Спрыгнув на землю, склонила голову на бок — всё ещё кожа к коже. — Ну? Ты со мной? — И этот вопрос, конечно же, тоже не касался того, в чьей машине поедет из аэропорта до дома Китти. И, легко расцепив пальцы, она не колеблясь кивнула: — Да. Она действительно была с ним. Окончательно и безоговорочно Китти ему и в него поверила.***
Солнце клонилось к закату, и уютная гостиная полнилась его красновато-оранжевыми отсветами. Натаниэль тяжело утопал в просторном глубоком кресле и чувствовал, что не сдвинется с этого места до послезавтра по меньшей мере — так сильно он устал. В комнате было жарко, и волшебник расстегнул верхние пуговицы рубашки — это, впрочем, ему не особенно помогло. Ассасином-душителем на плечи Мендрейка наваливалась дремота, веки слипались… — Ягодный морс! — прямо перед носом Натаниэля возник до краёв наполненный алой ароматной жидкостью стакан. — Прохладненький. — К стакану прилагались хрупкая девичья рука, а следом — и вся её обладательница — облачённая в лёгкое васильковое платье Китти. Глядя на аккуратную вышивку по подолу и мягкую ткань, Натаниэль не без улыбки вспомнил, каких трудов стоило Ребекке заставить непокорную Китти переодеться. Тем не менее, Пайпер смогла совершить сей несомненный подвиг и где-нибудь в гипотетически существующей карме он даже, быть может, зачтётся ей. Предложение выглядело слишком заманчивым для того, чтобы хотя бы попробовать отказаться. Вцепившись в стакан обеими руками, Натаниэль практически единым глотком осушил его. Китти задумчиво покачивала полупустым кувшином: — Могу предложить вам ещё морса, уважаемый. — Тёмные глаза смеялись, и не улыбнуться в ответ Натаниэль не смог. Ягодный морс был у них своеобразной шуткой и предлагался по поводу и без при каждом удобном случае. Только после третьего стакана Мендрейк ощутил: больше уже не выпьет и, растёкшись медузой в кресле, блаженно смежил веки: — Спасибо, Ки. Больше года прошло с тех пор, как в этой самой гостиной, настороженная и дикая, искренне ненавидевшая его, Китти Джонс даже отказывалась присесть. Больше года — время, за которое эта сперва необразованная, растерянная, чувствовавшая себя откровенно неловко простолюдинка стала самым надёжным другом, советником и опорой. С ней было легко обсуждать экономику и политику, хохотать до слёз или вносить коррективы в новые заклинания. Следствием того, что Китти несколько лет была помощницей мистера Баттона, стали достаточно разрозненные и смутные, но всё же какие-никакие познания в магии. Наивность незнания позволяла Китти смотреть на любые магические процессы незамутнённым взглядом. Там, где Натаниэлю привили границы с детства, Китти границ никаких не видела, и полубезумные (как для Мендрейка) её фантазии нередко оказывались новаторскими методами. Так именно она например предложила внести в конечный пентакль формулу экстренного отсылания — своего рода триггер, срабатывавший автоматически в том случае, если призванный этим пентаклем дух собирался причинить кому-либо непоправимый вред. Эта руна позволила наконец окончательно решить вопрос с реальной свободой духов. Впрочем, до того совершенства, о котором грезил Натаниэль, было ещё, конечно, очень и очень долго. Но как же несомненно много работы они проделали. Глядя на то, как по-хозяйски возится Китти в доме, как, нарушая все правила, что когда-либо существовали здесь, носится из гостиной в кухню и обратно, перетаскивая самую разнообразную снедь и что-то себе под нос тихонечко напевая, Натаниэль думал о том, что не знает, как справлялся без неё раньше и не представляет, как справится, если однажды она исчезнет. Он осознал. Давным-давно, ещё в первые месяцы их сперва сотрудничества, а после — и тесной дружбы, он понял, что именно Бартимеус когда-то увидел в Китти. И он был благодарен за то, что давным-давно джинн уберёг её. Сам того не подозревая, он оставил её Натаниэлю вечным напоминанием о себе. Ведь Натаниэль ничего не забыл. Сколько бы времени не прошло — он не забыл. Боль потери — она никуда не исчезла и никуда не делась. Волшебник хоронил её глубоко в себе, пряча ото всех, но боль проступала, боль прорывалась порой, как бы Мендрейк не старался её умерить. — Как думаешь, что теперь будет дальше? — Голос Китти вывел волшебника из полудремотных размышлений. Китти сидела напротив, прямо на полу, на огромной, до жути безвкусной фиолетовой подушке с золотыми кисточками, которую когда-то увидела на витрине и которую Мендрейк после долгих чисто эстетических душевных терзаний всё-таки ей преподнёс в подарок. Подушка оказалась удобной, так что теперь кочевала из комнаты в комнату следом за Китти а, поскольку в доме Натаниэля времени Китти проводила больше, чем в своём собственном, из поля зрения Натаниэля этот аляповатый кошмар дизайнера не исчезал практически никогда. — Дальше? — прямо на ковре вокруг Китти стояли тарелки, над которыми девушка задумчиво колдовала, и Натаниэль впервые почувствовал, насколько на самом деле проголодался. — Ну да. — Китти как раз раскладывала аккуратно нарезанные кружочки огурца по соседству с кроваво-красными помидорами. — Чего нам ждать? — Теперь мы готовы к реформам, Китти. Люди взбудоражены и взволнованы. Они ждут перемен. — Голос Натаниэля понизился. — Я отдал им всё. Всё, что у меня было. — И неясная тоска зазвучала в этом глубоком голосе. — Если они не примут… — …примут. — Жаркая уверенность. И ладошки на запястье. Такие же жаркие. — Не могут не принять. Ты ведь видел их лица. Ты слышал их голоса. — Да. Знаю, Ки… Работа Натаниэля наконец-то достигла критической точки. Глядя в толпу, оглушённый приветственными криками, ослеплённый мельтешением взлетающих платков и шляп, Натаниэль внезапно подумал о том, что скоро всё закончится. Может быть год, может быть четыре, а может — пять, и всё закончится: закончится этот изматывающий марафон, этот, казалось, бесконечный поиск, этот мучительно долгий труд. И Натаниэль останется один. Если повезёт, он останется в том, идеальном, мире. Но идеальный мир будет пустым для него. Будет совсем бессмысленным. Тот, ради кого всё начиналось, тот, ради кого Натаниэль провёл самую первую из долгой череды бессонных своих ночей… его никогда не будет. Этот прекрасный, обещанный новый мир… Натаниэль его уже никогда не разделит с ним. Натаниэль… — Эй… Уснул? — Китти тормошила его за руку. И для самого себя внезапно Натаниэль заговорил — слова полились на волю. — Я чувствую себя одиноким, Китти. Тысячи людей, сотни духов готовы идти за мной, а я чувствую себя преступно одиноким. Я уже стал идолом в каком-то смысле. Памятником сам — самому себе. Я идеал, которому не соответствую. Когда мы закончим нашу работу, когда моя миссия будет завершена… я… я не знаю, ради чего жить дальше. — И усмехнулся. Точно так, как давно, в самолёте. — Ныть — это же нормально для премьер-министра Британской империи, да?***
Поднявшись с подушки, Китти присела на подлокотник кресла. — Почему нет? — изогнула вопросительно бровь. — И ты не… — запнулась. — Это нормально. Да. Но… разве это не здорово? Когда всё закончится, у тебя же появится время. Свободное время и масса возможностей. Можно путешествовать, можно… не знаю… создать семью… — И замолчала. Вместо ответа волшебник, подняв кулак, с досадой саданул им почти по больному колену. — Эй! — Китти уже не раз наблюдала это. В моменты усталости, в моменты опустошения — губы поджимались, а глаза щурились, хмурились брови — что-то его терзало. Что-то внутри терзало и Китти подозревала — он ненавидит себя физически, он ненавидит за слабость тела, за то, что так и не смог оправиться до конца. Самый молодой премьер-министр в истории, самый молодой, самый могущественный волшебник, он не мог долго стоять без опоры, а если и делал это — молча страдал от боли. Он не носил открытых рубашек, и даже в жаркие дни рукава его достигали запястий. — Это всё не для меня — ты же знаешь, Ки. Но я бы… хотел… путешествовать. У меня… был однажды…. — откинул голову, воздух втянул через нос постепенно, — опыт. Очень давно. — И улыбнулся мечтательно. — Это и вправду прекрасно, Ки. Если бы я только мог. А Китти смотрела в его лицо и не понимала, так и не понимала, как, почему, за что. Сквозь расстёгнутые здесь, в её присутствии, в присутствии близкого друга пуговицы рубашки Китти видела белёсые рубцы — они испещрили кожу, и Китти болезненно захотелось коснуться их. Китти болезненно захотелось выказать тот восторг, все те невероятные, невыразимые эмоции, что испытывала она рядом с этим потрясающим человеком. Китти захотелось его встряхнуть. Китти захотелось сказать… — Это всё пустяки, Джон. Ты уже сделал невозможное. — И, не сдержавшись, она протянула руку и, стоило кончикам пальцев коснуться того, что волшебник считал уродством, как тело его напряглось, а голова замоталась. Китти тянуло дальше и вверх — стиснуть подбородок, взглянуть в глаза. — Ты никогда не останешься один. У тебя всегда буду я. И мне не важно, как… Она задохнулась. Дура. Кляня себя на тех языках, которые с таким трудом вместе с ним учила, Китти приблизилась. И подалась навстречу. Китти так неудержимо тянуло к его губам. Губы казались твёрдыми, неподвижными. Несколько мгновений волшебник сидел истуканом — будто не мог поверить. Или колебался. Или о чём-то думал. А потом губы шевельнулись, и Китти пропала. В этом поцелуе для Китти исчезло всё.