Диалоги обо всём или Хроники Человечности

            Натаниэль впервые приехал сюда один. Всю дорогу, пока его новый автомобиль бесшумно скользил по гладкой асфальтовой ленте, тёмной от дождя, лившего всю ночь напролёт и закончившегося только лишь к середине утра, он до побелевших костяшек стискивал в пальцах аккуратную кожаную папку — приятно гладкая, она успокаивала, но, перехватывая самое ценное, что при себе имел, поудобнее, волшебник с неудовольствием замечал влажные отпечатки — ладони вспотели. Будь оно проклято, волнение. Будь оно проклято, чёрт возьми.       Он получил приглашение вчера, в день казни Мейкписа — передал его елейно вежливый скромного вида бес с серебристо-голубыми ангельскими крылышками и золотистыми кудряшками под мягко светящимся солнечно-ясным нимбом. Это было личное приглашение и Натаниэль безошибочно узнал почерк, который прежде видеть ему доводилось от силы лишь пару раз — краткими размашистыми росписями на документах, лаконичными приписками и приказами, написанными безукоризненно, от руки. Это было личное приглашение — не официальное, но и не дружеское. Какое же? — волшебник того не знал. Он замер на заднем сидении своего пахнущего богатством и роскошью Мерседеса прямой, как стрела, готовый вот-вот переломиться от напряжения.       Самую малость клонило в сон. Он ведь не спал. Целую ночь — не спал — наводил порядок. Сперва — в голове, а затем и вокруг себя. Он разбирал заметки, записи и блокноты, книги и свитки — пресловутые девять кругов бумажного ада. Оригиналы и переводы — руки чуть-чуть дрожали. С каждой страницы насмешливо смотрели карикатуры: грозный демон, застенчиво выглядывающий из недр чего-то, смутно напоминающего внебрачное дитя античного трона и унитаза; завязанные морскими узлами щупальца; щупальца в неудобоваримых, неудобосказуемых местах; тучный нубиец, страстно лобызающий маленького толстого бегемотика в женской юбочке; снова нубиец и снова щупальца, а ещё — подписи, множество подписей на языках, что были по большей части не знакомы Натаниэлю. Какое-то время он сентиментально смотрел, какое-то время просто держал в руках, сражаясь с наплывом эмоций. Сутех. Бартимеус. Сутех. Бартимеус. Сутех и Ба…       Поместье премьер-министра встретило некой неосязаемой, неслышимой и незримой, но отчётливо ощущавшейся атмосферой липкой, унылой мрачности. Некий налёт кичливой пафосности, сил и богатства, что расточались ради безумной праздности, ради того, чтобы пустить пыль в глаза всякому, даже самому искушённому визитёру, сменился сейчас вопиющей обыкновенностью. И Натаниэль не нашёл бы в том ровным счётом ничего удивительного, если бы невольно не сравнивал то, что окружало его сейчас, с тем, как этот почти дворец встречал его прежде — дивными ароматами, музыкой и цветами, экзотическими фруктами, восточными лакомствами повсюду и лакеями с неизменной улыбкой, как будто распечатанной по одному шаблону для всех на неком огромном принтере, а после приклеенной намертво прямо к бесстрастным лицам.       Дверцу машины волшебник распахивал сам. Один из робких в дневном свете блуждающих огоньков, пара десятков которых кружилась по спирали вокруг ствола ближайшего бука, приблизился к Натаниэлю и, призывно мигнув, заскользил вперёд. Мендрейк поспешил за ним — трость ударялась о гладкие плиты, высекая неприятный, режущий ухо звук.       Небольшая гостиная с бамбуковыми обоями на стенах, плетёными креслами, деревянным столиком и панорамным окном, вливаясь в которое, солнечный свет должен был заливать всё помещение тёплым, уютным золотом, ныне казалась тёмной и одинокой — пасмурное небо нависало над садом старым тяжёлым пледом, приминая своей тяжестью почерневшие кроны; хищные ветви пронзали тучность — именно из-за этого, может быть, по стеклу вереницей катились капли?       Не зная, куда деть руки, Натаниэль застыл на пороге. Всё, что он видел и всё, что чувствовал, по неведомой причине удручало его безмерно, и избавиться от этого до крайности неприятного ощущения волшебник никак не мог. Он приехал на личную встречу с премьер-министром, не зная, чего ожидать от этой встречи. Он впервые находился с этим человеком наедине. Это внушало необъяснимый трепет.       Руперт Деверокс сидел у окна, сжимая в руках маленькую кофейную чашку и более всего походил на оплывшую, покосившуюся свечу — плечи его поникли, спина ссутулилась. И снова Натаниэль невольно проводил параллели — от этого измождённого болезнью и предательством человека к тому харизматичному, уверенному в себе политику, примером которого некогда вдохновлялся.       — Проходите, Мендрейк. Незачем топтаться там. Ваш восхитительный кофе стынет. — Мягкий, но практически безжизненный, выцветший фотографией на солнце усталый голос.       — Да. — Пробормотал волшебник растерянно и даже, пожалуй, жалко. Этот позорный, абсолютно его недостойный звук скомкался и опал где-то неподалёку настолько материальным сгустком сжимающей горло проклятой робости, что Натаниэлю почудилось: он пнул его ненароком, послушно проходя ко второму креслу. Требовалось срочно прочистить мозги и горло. Он больше не мальчишка. Он — значительная персона. Вскинуть подбородок, позволить уголкам губ слегка приподняться: — Я польщен вашим приглашением, сэр.       Премьер-министр отмахнулся:       — Довольно, Мендрейк. Вы можете оставить политесы для официальных приёмов и светских раутов. Я сыт этим по горло.       — Да? — и снова растерянность. Кресло слегка покачнулось под весом опустившегося в него волшебника. — Да. Хорошо. Как скажете, — деловито покивал он, силясь вернуть лицо и пресечь на корню ощущение собственной здесь неуместности, но вместо того только лишь бросил слова в неловкость, повисшую в воздухе липкой паучьей сетью.       — Рад, что вы восстановились, Мендрейк. Честно признаю, у меня возникали некоторые сомнения на этот счёт.       — Да у меня, честно признаюсь, тоже. — Удобно расположив принесённую с собой бесценную папку на ничем не занятом краю стола, Натаниэль бесшумно пригубил дышащий паром кофе. Напиток оказался действительно восхитительным — крепким и густым, с восточными нотками пряного кардамона.       — — Я не стану тратить время на экивоки. Каждая собака от Саутуарка до Ричмонда знает о моём здоровье больше моего врача. Стервятники уже кружат надо мной, готовясь выклевать друг другу глаза за право первыми усесться в министерское кресло. — Потянувшись к кофейнику, Деверокс наполнил свою опустевшую чашку, и Мендрейк не без изумления отметил сразу две вещи: во-первых — премьер-министр сделал это сам, что могло означать только одно: все бесы и фолиоты отосланы ради полной конфиденциальности разговора; и во-вторых — какие слабые у Деверокса руки: хрупкие, бледные, подрагивающие, покрытые яркими следами от множества капельниц и неприятного вида узорами проступивших голубых вен. — Полагаю, вы догадываетесь, почему я пригласил именно вас, Мендрейк?       Натаниэль напряжённо поёрзал:       — Возможно. Но. — Крохотную чашечку он сжимал обеими руками, что явственно выдавало его волнение. Ладонь опустилась на колено, — но я предпочитаю не озвучивать скоропалительных предположений. Мне бы хотелось сразу услышать от вас.       — Отлично. — Премьер подался немного вперёд, потянулся к столику и, вынув из вазочки золотистое печенье, бездумно покрутил его в пальцах. — Британская империя — хромая дурноезжая кобыла. Ей нужен опытный наездник. Если такового не найдётся, те самые стервятники быстро растерзают империю — и мы падём окончательно. Как Пали чехи. Будем откровенны: месяц-другой, и моё правление закончится. Лучшее, что я могу сделать, как опытный политик и патриот, обеспечить своей стране хотя бы какую-то надежду на выживание.       — И вы хотите?.. — Горло предательски захрипело, и Натаниэлю пришлось прокашляться: — кхм-кхм… вы хотите… поинтересоваться… моим… — он не знал, как сформулировать корректно. Жалкое блеянье, которое Деверокс прервал достаточно резким жестом:       — …Я собираюсь передать вам вожжи этой кобылы со всеми её проблемами. И интересоваться вашим мнением я не стану.       В этом был весь Деверокс.       Настолько неправильные, настолько сюрреалистичные слова… Натаниэль даже не смог принять их, как полагалось, к сведению. Просто потому, что не поверил. И тотчас усомнился. Усомнился во всём: в себе, в собственном рассудке, в здравости Деверокса, в реальности этого кресла и этой окутанной пасмурным сумраком гостиной с бамбуковыми обоями на стенах. Наверное, именно это неверие вместе с внутренней растерянностью и позволили Мендрейку сохранить внешнее хладнокровие:       — Я польщен.       Деверокс сухо хохотнул:       — Ну ещё бы. Поверьте, Мендрейк, причиной моему выбору послужила не ваша выдающаяся личность, и никак не заслуги ваших последних лет. С некоторых пор вы утратили те бесценные качества, которые я некогда в вас приметил. Я принимаю решение потому, что у меня мало времени и потому, что вы пользуетесь некоторым моим расположением. Вы достаточно амбициозны, честолюбивы и прогрессивны для того, чтобы суметь «удержаться в седле». Вы пользуетесь некоторой популярностью среди простолюдинов и несомненным уважением у коллег. Из всех зол на данный момент вы — меньшее. Потому вы здесь. Ну и ещё потому, пожалуй, — вновь опустевшая, чашка Деверокса опустилась на столик, — что сохранили рассудок и силу духа после всего, что произошло. Признаю, Мендрейк, я не уверен. Мне, вероятно, даже страшно в какой-то степени. С некоторых пор я осознал, что не разбираюсь в людях.       — Мейкпис был и моим другом тоже. Во всяком случае, я его таковым считал, — хрипло произнёс Натаниэль, и голос его прозвучал впервые действительно искренне. — Я полагаю, что мне предстоит многому научиться, сэр. Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?       Разом ссутулившийся, как будто утративший в росте и весе, Деверокс безвольно откинулся на спинку кресла. Даже мимолётное упоминание Мейкписа проехалось по нему паровым катком, и скрыть этого бы не смогла никакая маска. Словно все кости вынули из премьера, оставив человека безвольной массой неизбывных, неумолимых тоски и горя.       — Да. Вы можете. — Он полуприкрыл глаза. — Все необходимые бумаги подписаны, необходимые люди будут уведомлены сегодня же. Мы с вами встретимся ещё несколько раз, Мендрейк. Только не сегодня. На сегодня закончим. Я устал. Я даю вам время свыкнуться с мыслью. Возвращайтесь сюда завтра. Обещаю ответить на все ваши вопросы.       Но обещания он не выполнил. В 22:48 сердце Руперта Деверокса остановилось.       Чёрная папка жгла руки Натаниэля. Сидя в полутьме кабинета при свете лишь одного настенного светильника, он, почти не моргая, сверлил ничего не выражающим взглядом ледяное стекло, за которым вязкой густой дождливостью непроглядного мрака клубилась ночь. На плечи волшебника нерушимым монолитом легла скала и единственным, что он ощущал, были растерянность и отупляющий, лишающий воли страх.       Он наконец получил то, чего не представлял даже в самых смелых своих мечтаниях. Его модель, над которой он трудился так долго и кропотливо, она была почти закончена. Требуя доработок она, тем не менее, жила на бумаге, и теперь Натаниэль имел достаточно власти для её воплощения. Но как не совершить ошибку? С чего начать?       Он внезапно с поразительной ясностью осознал собственные хрупкость и одиночество. Один африт, один джинн, один опытный наёмник — и Мендрейк умрёт. Мендрейк умрёт, а вместе с ним умрёт и надежда на то лучшее будущее, которое он посмел пообещать пока что хотя бы только лишь самому себе. Достаточно одного единственного успешного покушения. Одного единственного.       Но Натаниэль не может умереть. Не может. Он не имеет на это права. Особенно теперь, когда цель так близка. Он не может подвести Сутеха, который отдал свою бессмертную жизнь ради того, чтобы Мендрейк оказался здесь, чтобы до основания разворотил закостенелое общество, вывернул его наизнанку и сумел наконец исправить. Но самое главное — он не посмеет подвести Бартимеуса. Бартимеуса, который в него поверил. Каких бы радикальных мер это ему не стоило, Натаниэль воплотит мечты Птолемея в жизнь. Потому, что это станет прощением, это станет искуплением, это — единственное, что теперь он может и должен сделать ради того, чтобы иметь право посмотреть в насмешливые, глубокие, колкие, а иногда даже жёсткие и жестокие глаза, полные тысячелетних боли, мудрости и цинизма. Если он и приведёт Бартимеуса в этот мир, если и отважится снова его тревожить, то мир этот должен быть иным, таким, о котором оба они мечтали.       Чёрная папка жгла руки Натаниэля. Рядом призывно светился крахмальной белизной распахнутый на чистой странице блокнот, а в пальцах нетерпеливо выплясывал карандаш.       «Piscis primum a capite foetat». (Рыба гниёт с головы).       Голова Британской империи давно прогнила насквозь. Единственное, что может сделать Натаниэль, ампутировать этот смрадный гнойник, пока скверна не расползлась дальше и не поглотила саму себя. Такие радикальные меры будут чреваты последствиями, и Мендрейку придётся пережить их. А ещё ему предстоит найти единомышленников. Как бы не хотелось работать самостоятельно, он нуждается в команде, он нуждается в людях и духах, на которых сможет положиться и которым сумеет довериться. Пока что он может положиться на Пайпер — среди людей, а среди духов, пожалуй, на Дексодола. Этого мало. Но это ведь только начало его пути?        «Бартимеус», — имя бессознательно на поле, как лейтмотив.       Он будет пробиваться. Будет прорываться. Он может и должен.        «Бартимеус».       Думать о задачи. Не о решении.        «Бартимеус».       Он совладал с первым порывом — желанием воплотить всё сразу. Он помнил опыт многих других городов-государств, маленьких стран и даже империй. Он помнил его так крепко, как будто воочию сам наблюдал череду чужих ошибок и поражений.       Общество съест и примет любое новшество, если Натаниэль научится подавать его маленькими кусочками. Кусочками, которые люди сумеют проживать, которые осмыслят, не подавившись. Да, это потребует времени, да, это потребует выдержки и терпения. Но спешка не приведёт ни к чему хорошему. Одна единственная ошибка, одна малозначительная промашка — и всё закончится.        «Бартимеус».       Важно об этом помнить.