Диалоги обо всём или Хроники Человечности

             Ночь пробуждала память, мрак обращался мороком, ало-багряным ужасом — сном наяву, бредом на окраине дрёмы. Ночь приносила фантомную боль в пальце, которого больше не было и гораздо более глубинную боль души. Более волшебник не ладил с ночью. Ворочаясь в своей постели, он то и дела метался от яви к нави, от прошлого к настоящему — и пробуждался собственными сдавленными стонами. Но снов не помнил. От них оставалось только лишь горькое послевкусие. От них оставались лишь едкий железистый запах и душащий дикий страх. Вырываясь из липких щупалец, Натаниэль долго смотрел на то, как плавно танцуют ветви — их тени мерно вздымались и опускались, рисуя причудливые картины на потолке и стенах его палаты.       Натаниэль пробыл в больничной палате долго. Достаточно долго для того, чтобы возненавидеть её бледно-голубые обои, васильки на невесомом тюле, белую вазу с безвкусным искусственным букетом тёмно-фиолетовой лаванды и дверь, пронзительно скрипевшую всякий раз, как кто-то заглядывал в его, Натаниэля, временное узилище.       Натаниэль не помнил, как очутился здесь. Натаниэль не понимал, как так случилось, что смерть его, предопределённая и неотвратимая, отступила, оставшись ни с чем, внезапно. Он ведь был готов поприветствовать её, он ведь был готов броситься ей в объятья. Но по какой-то причине остался жив. Его отыскали. Его спасли. Изломанного, избитого, искалеченного, истекающего кровью — его привезли сюда. И начался мучительно долгий процесс лечения. А с ним — бесконечные разговоры.       Разговоры настигли практически сразу — едва ли не в то мгновение, когда набрякшие противоестественной, болезненной тяжестью веки волшебника впервые даже не поднялись, а только дрогнули, позволив бритвенно острому лучику света коснуться глаз.       Помнится, женский голос спросил что-то избитое и банальное, но Натаниэль даже на то не сумел ответить. Ему понадобилось времени очень много для того, чтобы голос его окреп, а растрескавшиеся сухие губы подчинились желанию волшебника протолкнуть сквозь них хотя бы какое-то слово.       Словом тем оказались девять заветных букв, и каждую из них Натаниэль проглотил, перемолов зубами, в пыль растерев и заперев где-то на сотни запоров в самых потаённых глубинах своей души.       Эти девять заветных букв он себе приказал навсегда забыть. Забыть потому, что ошибся. Но как и в чём — так и не сумел разобраться. В том ли ошибся волшебник, чьим именем эти заветные буквы были, или же в том, что обладателя этого имени он прогнал?       Как его отыскали, как догадались о том, что стряслась беда Натаниэль не знал. Не знал ровно до того момента, когда рядом с его постелью не оказалась Пайпер. Она рассказала всё — как угрожал и метался, просил и ждал, как умолял помочь и торопил, как притащил серебро в когтях и как убедил не вызывать до поры волшебников.       Даже помощницу Натаниэль одёргивал. Может быть, слишком грубо и резко, ничего по факту, по сути не объясняя, он не позволил ни разу произнести в должной очерёдности тех самых заветных букв. Буквы эти уводили волшебника к водопадам, полёту, радуге — и водопады вдруг становились кровавым потоком, полёт — падением, а истинный облик джинна, что так очаровал однажды волшебника, виделся теперь алчущим боли и смерти демоном.       Немалых усилий стоило Натаниэлю заставить себя принять и понять одно: то, что сотворил Бартимеус, не ставит клеймо на духах равно как и деяния Мейкписа вместе с его подручными не очерняют многих и многих прекрасных других людей.       Истина эта, понятная и простая, стала внезапно очевидна не только Натаниэлю. Кое-что знаменательное произошло в те минуты, когда жизнь волшебника готова была прерваться, кое-что, что стало наконец наглядным примером. Натаниэля спасли не люди — силы в него, себя не жалея, без угроз и приказа вливал верный ему, Натаниэлю, джинн.       — Почему? — спросил Дексодола волшебник, когда наконец сумел говорить и мыслить. Тот отмахнулся небрежно:       — По многим причинам. Но, главным образом, из-за Барта. Я мог — я помог. А если бы ты умер… он бы ни себя, ни тебя не простил потом. Хоть ты его и прогнал.       А как он должен был поступить? Как поступить, если джинн сотворил такое?       И снова Натаниэль яростно цыкнул, снова потребовал имя забыть и вычеркнуть. Слишком сложно. Слишком безумно и слишком больно. А боли ему и без того хватает.       Боли теперь у Мендрейка — хоть ложкой ешь. Вечная боль стала теперь для него подругой, сестрой и матерью. Боль наяву и во сне — она же. В самые тяжёлые минуты Натаниэль мысленно проклинал Дексодола, Бартимеуса, Ребекку и всех-всех-всех. Всех, кто зачем-то ему помог. Всех, кто зачем-то бросил волшебника в алчные лапы этой жестокой боли.       Изнывало и ныло, казалось, почти всё тело. Повреждения внутренние и внешние — врачи говорили: всё заживает быстро. Натаниэлю, однако, это казалось почти что вечностью. Такой непростительной, долгой вечностью. Он терпел. Он, сжимая зубы, покорно ждал. И в какой-то момент боль отступила вправду. Ум окончательно прояснился. Но всё ещё оставалось одно — одно, на что Натаниэль даже взглянуть боялся — левая его кисть была лишена мизинца и стала оттого какой-то совсем чужой.       Та страшная ночь отняла у Натаниэля не только палец. Она отняла, разворотила душу, оставив взамен уродливые рубцы и шрамы, отяжелевшие руки и ноги, мышцы, ослабевшие, истончившиеся болезнью и неделями, которые волшебник провёл в постели. Всё то время, что лежал, растянутый, будто бабочка, и ждал, когда наконец срастутся, как нужно, кости, Натаниэль бы мог уделить работе. Но он почему-то не уделял. Ум его сделался столь же хилым, как и его ужасное тело, ум задеревенел и застыл — с тем Натаниэль ничего не сумел поделать.       Сняли гипс, вынули все приспособления, что причиняли волшебнику столько боли. Кости срослись — но он продолжал лежать. Он продолжал потому, что, едва попытавшись подняться, вдруг для себя неожиданно понял, что это — очередная мука. И он лежал. Тонкие спички-ножки, суставы колен и локтей, бледная кожа-пергамент. Волшебник лежал безвольным скелетом. Безвольным — лежал и ждал. Его умоляли, просили, но он лежал. Он разучился ходить и знал: учиться придётся заново. Но по какой-то причине он выбирал бездействие. Медсёстры порхали вокруг, всё приносили и уносили, всё подавали и всё для него, Натаниэля, было готово здесь. Около постели стояли блестящие новые костыли, но волшебник даже не попытался коснуться их. Подле него на стене мерцала зелёным кнопка. Стоит нажать — и к нему примчатся. И подадут воды, и принесут горшок…       Но кнопка однажды не сработала.       Кнопка не сработала.       Лёжа на влажной от пота простыни, Натаниэль снова и снова вдавливал палец в кнопку — никто не шёл. Натаниэлю хотелось пить, и мысли об этом становились тем громче, чем сильнее волшебник пытался от них избавиться. Во рту пересохло — он нажимал на кнопку. Губы мучительно слиплись, и взгляд нетерпеливо приковался к прозрачному графину. В паре шагов. Не больше. Рядом — стакан… но где же эта нерасторопная клуша — его сиделка? Куда подевалась? Должна ведь была прийти?       Он нажимал на кнопку — тянулось время. Время тянулось. По ощущениям — очень медленно. Если бы не серенький свет хмурого зимнего дня, что пробивался в окно своей неизменной блёклостью, Натаниэль бы подумал, что изнывал от жажды несколько суток к ряду.       С мучительным стоном сел. Что же. Они заплатят. Все они поплатятся однозначно.       Слабые пальцы нащупали тёплое дерево рукояти. Это ведь пара шагов, не больше. Что, если он пройдёт? Или нет? Если упадёт? Если обессилено рухнет на пол?       Если упадёт, будет лежать. Будет лежать на полу, умирая от жажды, ну, а потом, потом, когда наконец кто-то соизволит прийти в палату…       Что-то показалось неправильным. Что-то — до ужаса странным, чужим показалось волшебнику. Он смаковал картину, он представлял, как упадёт, как пристыдит, как упрекнёт, но вместо того устыдился сам. Впервые устыдился, впервые ужаснулся, впервые подумал, насколько жалок. И, зажмурившись от отвращения к самому себе, медленно спустил ноги с постели. Ноги коснулись пола.       На том обыкновенно всё и заканчивалось. Но сейчас… о… как же волшебник сейчас был зол. Пережидая головокружение, он снова и снова себя корил, он бичевал себя. Да что это такое? В двенадцать лет желторотым мальчишкой он был сильнее. Да, он был сильнее, смелее был — держался на гордости и упорстве. Он победил Лавлейса, он почти одолел голема, изгнал Рамутру. И вот теперь внезапно растёкся дрянным киселём, жалея себя. Как будто напрасно его спасали. Что бы сказал Бартимеус?       Имя пронзило болью и, стиснув костыли неверными дрожащими пальцами, Натаниэль сквозь зубы впервые повторил его вслух для верности. Повторил-процедил по складам, почти что представил, как, склонив по обыкновению набок голову, джинн насмешливо смотрит-глядит с укором: «раскис ты, Нат».       Костыли один за другим опёрлись о тёмную гладкость пола. Первое усилие — тихий стон. Второе усилие, вздох, рывок… безрезультатно. Но он пытался. Снова и снова, перехватывая деревянные рукояти, переставляя свои слабые, тощие, покрытые шрамами бледные ноги. И позабытой оказалась уже вода. Нет, не ради неё с собой воевал волшебник. Он воевал за жизнь, за возможность в себя поверить, очнуться, проснуться, встать и пойти. И было это много важнее воды и воздуха. Это стало теперь для него и водой, и воздухом, и всяким другим первостепенным, о чём только мог человек когда-либо только думать. Всё это слилось для Натаниэля в одну единственную цель, одно единственное желание — оторваться от постели, опереться на эти чёртовы палки и сделать хотя бы шаг. Сделать самостоятельно.       И он поднялся. И покачнулся. Едва не упал обратно, вскрикнул-вздохнул испуганно, застонал… А потом осознал неожиданно, что стонет не от боли, а от ожидания её, от мрачного предвкушения, неизбежности. Но боли-то… боли по факту нет.       Хотя… как «нет» боль-то никуда не исчезла — колола, резала, но как же незначительна была она в сравнении с тем, что Натаниэлю уже доводилось вынести.       Он бы вполне мог остановиться на этом достижении. Он поднялся, стоял, он балансировал на спичках-ногах, опираясь на пару надёжных палок. Но теперь этого было волшебнику не достаточно. Боязно, опасливо, немыслимым усилием, колоссальным напряжением сознания, тела и воли он сделал шаркающий шаг. Второй — по инерции, третий, четвёртый, качнулся…       — Вижу, вы всё-таки способны подняться на ноги, — возникла в дверях невысокая женщина врач, когда, опираясь о стену, Натаниэль с каким-то детским восторгом смотрел в окно. Там, за стеклом, кружились снежинки — белые-белые, лёгкие-лёгкие, вольные-вольные. И так захотелось коснуться, так захотелось подставить лицо… так захотелось (память) слепить снежок. А женщина-врач подошла поближе и Натаниэль рассмотрел лапки-морщинки в её глазах. Врач улыбалась ему ребячливо.       — Вы ведь нарочно? — понял внезапно волшебник. — Вы это нарочно, — вскинулся. А потом неожиданно для себя рассмеялся. Рассмеялся впервые с той злополучной ночи.       И больше никогда не лежал живым мертвецом в постели.