***
Просторная ложа с дорогими креслами красного бархата, массивными деревянными подлокотниками и изящной резьбой повсюду стояла пустой и предназначалась для одного единственного дорогого гостя — великий волшебник Джон Мендрейк лёгким непринуждённым шагом поднялся на балкон и, развалившись в кресле, устремил взгляд вниз, на сцену, которая была сокрыта пока во тьме. Оркестр разыгрывался — тоскливой протяжностью ныли скрипки. Пронзительный, резкий и долгий звук — под стать душевному состоянию волшебника. Всё-таки не стоило начинать разговор так не вовремя, не стоило раскрывать рот. Да. Натаниэлю определённо никогда не хватало сдержанности и терпения. Он был готов забыть и простить ту давнюю ложь своего слуги. С высоты и дальности себя нынешнего он мог оценить того надменного олуха мальчишку ровно таким же словом, какое подобрал никогда особо не стеснявшийся в выражениях Бартимеус. Что ж, именно это слово наиболее чётко, лаконично и ёмко отражало личность Джона Мендрейка из прошлого. Тот ещё, если сказать по чести, мелкий засранец был. Но стал ли теперь он лучше? Может ли считать, что стал лучше? Может ли считать при том, что Бартимеус снова ему солгал? Да. Непринуждённо, будто бы между прочим, вопреки всем своим заверениям и словам Бартимеус снова солгал Мендрейку. Этого Натаниэль, как не пытался, джинну простить не мог. Потому, что джинн сам снова и снова повторял, как важно доверие, как оно ценно и насколько необходимо. Но сам солгал. Сможет ли он оправдаться, когда Натаниэль возвратится домой и снова его увидит? Мендрейк этого боялся и на это надеялся. Надеялся, ибо стремительно ускользающего доверия никак не хотел терять. Они были нужны друг другу. Оба были нужны — не в смысле взаимопомощи или дружбы. Что-то другое скрывалось в этом. Что-то, чему Натаниэль определения доселе не подобрал, но чего уже априори боялся лишиться. Тихие шаги. — Рад, что вы всё-таки пришли, мой мальчик. Ах, как же вы расстроили меня, пропустив премьеру. — Рыжий драматург опустился в кресло рядом с Натаниэлем и протянул ладонь. Стремительно вернувшийся в реальность Натаниэль небрежно её пожал. — Да. Это было серьёзным упущением, Мейкпис. Поверьте, я глубоко сожалел об этом, но был не совсем здоров для того, чтобы… — Полно-полно, мальчик мой. Главное — вы здесь. Сегодняшний день станет в вашей жизни едва ли не самым важным. Тот спектакль, что я подготовил… он совершенен. О… мне уже не терпится увидеть его начало. Такие эмоции, столько страсти… — Мы обязательно это обсудим, Мейкпис. — Тон Мендрейка драматургу в противовес выражал крайнюю степень незаинтересованности. Затянутая в лиловую перчатку с белым бантом на запястье рука Мейкписа похлопала Натаниэля по плечу: — Ловлю вас на слове, — почти пропел он, поднимаясь. — А теперь оставлю вас в покое, мой мальчик. Моему спектаклю требуется наипристальнейшее внимание. А у меня перед началом есть ещё несколько важных дел. Он оказался очередной слезливой посредственностью — этот спектакль Мейкписа. Натаниэль несколько раз ловил себя на том, что голова его невежливо склонялась на грудь, дыхание выравнивалось, а разум погружался на грань благодатной дрёмы. Сон однако же всякий раз отступал перед напором особенно мощных нот, потому Мендрейк даже улавливал нить сюжета. Спектакль повествовал об ужасном демоне, который, обманом убив своего благородного хозяина, завладел его внешностью, а следом и властью в его стране. Но демон влюбился в девушку и явил ей свой истинный облик. Прекрасная дева долгих пять минут пронзительным сопрано протяжно рассуждала о том, что для неё важнее — любовь или долг. И приняла в итоге судьбоносное решение. Её стараниями демон был разоблачён и убит, а прекрасная дева взошла на трон, но уже никогда не познала счастья. В общем, всё — от первого до последнего слова — клинический, полный бред. Надевая пальто в гардеробе театра, Натаниэль боролся с искренним негодованием и сожалением, что впустую потратил так много времени. Демон, влюбившийся в человека. Нет, нет и нет. Нет тысячи, сотни раз. Ибо невозможно глупо и глупо до невозможности. Да не бывать, не бывать такому. Демон, влюбившийся в человека, человек, влюбившийся в демона. Даже думать о таком — преступная деградация. И Натаниэль думать не будет. Вообще. Совсем. Человек, влюбившийся в демона. Демон, влюбившийся в человека. Это же надо такому… На стоянке ему всё же пришлось несколько минут фальшиво улыбаться пышущему самодовольством и энергией драматургу и лишь, когда они наконец разошлись каждый к своей машине, Мендрейк позволил себе выдохнуть. Просто тупой спектакль. Просто тупой спектакль. Но так почему-то злит… — Ого-о! — На заднем сидении уже поджидал Сутех — жизнерадостный, слегка полноватый дядька с аристократическими чертами лица, шикарными волосами и немного нелепыми очёчками в дорогой оправе. Всё в нём было хорошо. Всё, кроме одной детали — он был зелёным. Это конечно же портило впечатление. Впрочем, Натаниэль, как волшебник, к такому давно привык. — Что? — плюхнулся рядом, откинув голову. — Ты так дверью хлопнул… Столько эмоций, такая экспрессия… Что не так? — Всё. Ты это убожество видел? — Угу… Я ж с тобой был — неслышимый и незримый. — Сдёрнув очки, дядька принялся вязать из них макраме. Очки причудливо вытягивались и изгибались. — Ну да… потешное такое извержение воспалённого разума. Но так беситься… Тебя за живое задело, что ли? — Чего?! Да как ты смеешь! — Подскочил в гневе с сидения Джон Мендрейк. И тут же столкнулся с логически вытекающими последствиями — треснувшись головой о низкий, затянутый кожей потолок, кулем упал на место. Ну нет… Тактичности у этого фолиота… Зелёный дядька посмотрел неожиданно строго. — Послушай меня, Мендрейк. Этот твой драматург, конечно, тот ещё псих, но кое-что он видит лучше тебя. Потому как ты под собственным носом очевидного не замечаешь. Клянусь моим хвостом, даже не обременённая интеллектом букашка уже бы давно допёрла. Повисло молчание, рассеиваемое только лишь тяжёлым дыханием Натаниэля да ворчанием двигателя. — И чего же я не замечаю? — процедил Мендрейк наконец сквозь зубы. — Ну уж нет… — Сутех хохотнул. — Я ещё пока сожранным быть не хочу. Так что лучше об этом спроси у Барта. Тем более, что мы это уже проходили. Натаниэль впервые услышал такое сокращение, и это почему-то ему показалось странным. Быть может оттого, что имя Бартимеуса было частью заклинания, частью его, Натаниэля, работы, а может ещё по какой причине, но Натаниэль даже не помышлял о том, чтобы обращаться к джинну как-то… менее официально. По-человечески. А вот, выходит, у духов такое принято. Или нет? Стало любопытно. Как они общаются между собой? Как называют друг друга? И почему? Эти вопросы пока терпели. — Ни о чём я его уже не спрошу. — Всмотрелся в заоконные просторы волшебник. — Он солгал мне. — Ну надо же… — Зелёный дядька Сутех кашлянул: — неожиданно. — Вот именно. — В голос Натаниэля проскользнула невольно его обида. — Как я теперь могу доверять ему? Сутех продолжал вывязывать замысловатые фигурки из того, что когда-то было очками. — Мелкая ложь во благо — это, послушай, конечно — грех. Но… его действительно развезло неслабо. Он лю… …С паническим, отчаянным гудком машина резко затормозила — пассажиров бросило вперёд, и Натаниэль с Сутехом въехали носами в спинки сидений напротив. — Чёрт. Нельзя осторожнее! — выругался волшебник. Машина стояла. — Ну что там такое? — Собака, простите, Сэр. — Услышав ответ, в первое мгновение Натаниэль по-детски изумился тому, что водитель вообще говорить умеет. А потом тонированное стекло разлетелось вдребезги, опасно сверкнул металл. Натаниэль успел увидеть, как что-то светлое врезалось в сонную артерию водителя, успел увидеть, как захлестала кровь, как труп завалился вперёд, как с глухим звуком впечатался лицом в приборную панель… А потом сильные зелёные руки схватили его за плечи, и, удерживая Натаниэля тряпичной куклой, Сутех метнулся в сторону, вынеся собою пассажирскую дверь — она, отлетев, зазвенела разбивающимся окном где-то неподалёку. На втором плане материализовался щит — Натаниэль видел его переливающиеся перламутром стенки. Зелёный дядька трансформировался, обратившись крылатым змеем. Вот только поднять волшебника в небеса он бы никак не мог — столько сил у фолиота не было никогда. Крылья опустились дополнительным защитным слоем, практически лишая Мендрейка обзора. Медленно и осторожно фолиот осмотрелся. Волшебник, как мог, осмотрелся тоже — дорога была пуста. Выдох, вдох, удар сердца. — О чёрт… Зелёный змей взвизгнул от боли. Противоположный от Натаниэля край крыла истаял густым маслянистым дымом. Посыпались искры. Облик фолиота потёк и покрылся рябью. Волшебнику было страшно. Вернее не так. Он, в первую очередь, был растерян. События происходили слишком неожиданно и стремительно. Вот только что они сидели, вели беседу, волшебник предвкушал грядущий разговор с Бартимеусом и ничто абсолютно не предвещало. А сейчас… Может быть он уснул? Сутех вскрикнул ещё раз. Интуитивно подняв руку, Натаниэль нащупал что-то острое и холодное. Метательный диск в боку Фолиота. Рывок… — Спасибо. — Уходим. — Натаниэль сжимал метательный диск в пальцах. Кажется, он порезался. Но боль почему-то не ощущалась. Только противная тёплая влажность. — Никто никуда не пойдёт. — раздался внезапно знакомый до дрожи голос. Раненный Сутех больше не мог укрывать волшебника, так что тот отчётливо увидел мрачную фигуру бородатого наёмника, что неторопливо выходил на дорогу слева. Справа, ему навстречу, поднимались ещё двое незнакомцев. Натаниэлю не нужно было оборачиваться для того, чтобы понять — сзади его окружили тоже. — Сопротивляться бесполезно. Отошлите своего демона. Это был конец. Но Сутех так не думал. Снова, мерцая, вокруг волшебника материализовался щит. — Он устойчив, — вскрикнул волшебник хрипло — от фолиота во все стороны ширилось и летело кольцо огня. Сильное заклинание. Слишком энергоёмкое. Какая-то спокойная, хранящая хладнокровие часть разума Натаниэля невольно восхитилась самоотверженностью Сутеха. Его невероятной самоотдачей. Он ведь мог бы уйти в иное место. Не связанный пентаклем, он мог бы исчезнуть. Но он сражался. Безнадёжно сражался. Не причинив никакого вреда, кольцо испарилось. Сверкнула вспышка. Ещё один серебряный диск пронёсся в дюйме от морды змея. А вот следующие два аккурат угодили в цель. Свой диск Натаниэль всё ещё продолжал держать. Но уронил. Людей вокруг было слишком много, а он, Мендрейк, всё равно не умеет обращаться с такими штуками. Безнадёжно. Ещё одно огненное кольцо. Гораздо слабее первого — зелёный ящер почти утратил чёткие очертания. По спине Натаниэля волной прокатился ужас. — Уходи, предурок. Умрёшь. — Прошипел волшебник. Силуэт фолиота упрямо вздыбился — и снова метнул заклинание. — Барта. Зови. — Голос его был тих. — Он умнее меня. Надо было его… Но одновременно с этими словами губы Натаниэля читали другое заклинание. Безнадёжно. Даже, если он попытается призвать Бартимеуса, джинн умрёт. Людей слишком много. Безнадёжно. Безнадёжно. Губы шептали. Мендрейк отсылал Сутеха. Последнее слово. Последний слог… Фолиот сражался, не думая о себе. Скованный только лишь узами своей совести, он почему-то оценил короткую земную жизнь Натаниэля своей бессмертной жизни гораздо выше. Последняя буква. Успел. Почти. В воздухе сверкнули сразу четыре диска. И сразу четыре вонзились в цель. Натаниэль не увидел — почувствовал. Это — смерть. Заклинание так и осталось недосказанным. Так и повисло в воздухе. Сущность стекала на землю густым потоком. Волшебник остался один. Он никого не вызвал. У него не было рабов. Были друзья. Один из которых уже погиб. Странная апатия накрыла Натаниэля. Словно бы со стороны он наблюдал, как огромный сапог наёмника походя размазал тёмную лужу сущности, как другой человек в видавшей виды кожаной куртке вывернул за спину и скрутил руки Натаниэля узкой полоской пластиковых наручников, чувствовал, как прямо сквозь брюки в бедро вонзилась тонкая игла — и в следующее мгновения разум Натаниэля объяла тьма. Волшебника Джона Мендрейка погрузили в багажник правительственного автомобиля вместе с ещё не остывшим трупом его водителя и, сорвавшись с места, машина умчалась в неизвестном направлении. Красноречивая лужа сущности быстро испарялась с асфальта. Рядом с ней — незамеченный, позабытый, мрачно мерцал окровавленный острый диск.О театре, болезни и смерти друга
25 января 2020 г. в 02:24
Человек лежал и дышал с трудом. Вокруг, спокойная и сдержанная, деловито хлопотала женщина — сменила опустевшую колбу новой и, вынув из пластикового катетера тонкую иглу, исполненным уверенного профессионализма движением тотчас вкрутила новую. Человек ощутил лёгкое жжение и прохладу. Дремота набила его голову небрежно свалянным синтепоном, как будто человек, лежащий на белоснежной простыни в светлой комнате — и не человек вовсе. Только лишь мягкая игрушка. Плюшевый безвольный тюлень. Безвольный и слабый. Слабый и сонный. Хотя последние сутки только и делал, что спал да спал.
На грудь опустили кусок гранита. Образно говоря, конечно же, опустили. Однако же человек, лежащий под тонкой простынёй, ощущал его даже более материальным, чем всё, что окружало его сейчас.
В кончиках его пальцев поселился неумолимый холод. Словно человек умирал как бы постепенно. Он мог представить, как этот холод медленно, медленно поднимается вверх, обхватывает цепями сначала стопы и кисти, потом запястья, ноги и руки — и вот уже подбирается к сердцу. Сердцу — средоточию его жизни и его боли. От сердца его… от сердца его все беды.
Женщина молча уходит, а человек лежит и прислушивается к навязчивой тишине. Ему показан покой. Покой и режим. И ещё диета, но человек знает, что, как только состояние его улучшится, он поднимется и первым делом отправится в столовую, где с аппетитом набросится на жаренного в яблоках гуся с ароматным рисом, на пряное восточное вино и липкие тёмные полосы сладкой чурчхелы, на рассыпчатую тахинную халву и восхитительный кус-кус… но всё это только в ближайшей, конечно же, перспективе. В пределах дома, который для всех, как известно, крепость.
Перспектива же долгосрочная его ожидает вне. И во многом она же стала причиной его бессилия, слабости и болезни.
При всём своём многообразии пагубных привычек, при безусловном пристрастии к роскошной праздной жизни, человек не был глупцом. И человек не был недальновиден. Он был патриотом во многих смыслах, он действительно любил свою страну и свой народ и искренне ратовал за его процветание и спокойствие, которое — есть процветание и спокойствие для человека лично.
Да, человек глупцом не был. Человек не строил иллюзий. Сейчас, когда тело его ослабло, разум сделался внезапно светел, как никогда прежде. Холодным и свежим разумом человек долго и обстоятельно анализировал стремительно ухудшающееся положение. Холодным и свежим разумом осознавал, что уже не успеет совладать с хаосом, который вот-вот захлестнёт империю. Холодным и свежим разумом человек искал выходы из сложившейся ситуации и, как бы холоден и свеж его разум не был, выходов этих не находил. Ему определённо требовался не закостенелый, новаторский, прогрессивный подход. Возможно, глобальные перемены. Перемены, которых человек не зрел, но о которых грезил.
Не для себя, а для империи, которую вскоре оставит.
Человек лежал и грезил. Лежал и думал.
Он скоро умрёт. Это не паранойя и не паника. Это — известный факт. Сердце человека стучит с трудом, а на груди тяжёлый кусок гранита. Что ж… грусти он не испытывал. Не испытывал он и сожалений. Человек брал от жизни всё. Где-то ошибался, где-то оступался, но никогда не ограничивал себя в благах и наслаждениях. Всё, чего человек желал, оказывалось тотчас ему доступно. В какой-то степени человек пресытился даже. В каком-то смысле он даже устал, пожалуй. Ему не пора. Ему не пора, конечно, но он умрёт. В этом нет ничего страшного. Такое течение вещей вполне естественно.
Сообразно естественному течению вещей, смерть человека породит новое дитя. Имя ему — война. Имя ему — беспросветный хаос. Успеет ли его тело остыть прежде, чем волшебники вгрызутся друг другу в глотки? Нет… вряд ли. Как бы все они не улыбались ему при встрече и как…
…Дверь распахнулась. Слишком яркий человек в слишком ярком свете почти белоснежной комнаты тотчас выделился и запестрел цветовым многообразием своего как всегда необыкновенно красочного костюма. Человек на постели позволил себе улыбку. Улыбку человечную. Такую, какой кроме этого рыжего драматурга у человека никто не видел.
— Ох… ты даже не представляешь, Мейкпис, как вовремя тебя принесло сюда. Я уже был готов помереть со скуки.
— Болезнь — дело серьёзное и вдумчивое. Тебе и не должно быть весело, мой дорогой. — Яркий человек опустился на маленький круглый стул и устремил взгляд вверх. — Препараты, иглы… это всё ужасно неромантично. Я бы, наверное, утратил рассудок в первые же минуты прозябания в таком неприятном месте. Но тебе повезло. У тебя есть друзья. Конкретнее, друг. Конкретнее, я.
Человек на постели, рассмеявшись, закашлялся.
— Скажешь тоже… — Смех отпечатался лапками морщинок в уголках его глаз. — Как только эта дрянь перестанет в меня вливаться, я встану — и сполна возьму всё, что успел пропустить.
— Да где уж… Ты пропустил мою премьеру. Это ничем не окупится. Когда всё уже было готово, в самый последний момент ты предпочёл эти свои дурацкие капельницы моей потрясающей новой пьесе.
И снова смех. И кашель. Но гранитная плита как будто немного сдвинулась.
— Ты ведь повторишь её для меня?
— М-да… — Крякнув, яркий человек поднялся. — Этак скоро все министры возьмут моду ходить на мои спектакли поодиночке. И всем подавай премьеру. Триста шестьдесят пять премьер в году! — Возмущённо всплеснул руками. — Но ты, — посерьёзнел, — дорогой мой, ты для меня исключение. Конечно же я всё повторю для тебя. Столько, сколько потребуется. И мы…
— Я скоро здохну, Мейкпис.
Вопреки всем ожиданиям, яркий человек только кивнул:
— Я знаю. — Голос его упал. — Ты собираешься оставить меня в одиночестве перед лицом всего того безумия, которое происходит.
— Ну уж прости… — И, подняв свободную от катетера руку, человек на постели поманил яркого человека пальцами. — Я хочу предотвратить грызню и раздоры. Думаю, мне стоит внести определённость и, пока ещё не поздно, назвать приемника.
Яркий человек заинтересованно приблизился.
— Мудрое решение. Очень мудрое.
— М-да… но Британской империи определённо нужен молодой, прогрессивный ум — человек достаточно честолюбивый, целеустремлённый и достаточно сильный духом.
Губы драматурга шевельнулись, бровь изогнулась:
— И?.. Кем же будет этот твой прогрессивный ум?