***
Когда фолиот появился в пентакле, Натаниэль внезапно осознал, что так и не успел продумать линию поведения, которая была бы хоть сколько-нибудь уместна, и только было решил всецело положиться на Бартимеуса, как джинн, ничтоже сумняшесь, свернулся маленьким пушистым клубочком в кресле, чем недвусмысленно дал понять: дальше, ребята, сами. Со вздохом подняв животное на руки, Натаниэль немного его встряхнул, но ровным счётом никакой реакции не добился. Джинн был тёплым и почти невесомым. Пальцы сами собой зарылись в пушистый мех. — Предатель, — пожурил волшебник в большое кошачье ухо, чем заслужил хитрый, ленивый взгляд. — Что ж, — обратился уже к терпеливо ждущему бегемотику, — кажется, Бартимеус предпочёл самоустраниться. — Кот довольно мурлыкнул, устраиваясь поудобнее в «гнезде» из рук и груди волшебника, но, услышав следующие слова, возмущённо взвыл. — Видишь ли, Сутех, я весьма заинтересован трудами и личностью одного волшебника, с которым ты некогда состоял в весьма нетипичных дружеских отношениях. Но так, как Бартимеус в данном вопросе весьма пристрастен… — …что значит пристрастен? — тонкие кошачьи коготки красноречиво впились в запястье Натаниэля, но волшебник стоически проигнорировал не только боль, но и возмущение джинна, продолжив, как ни в чём не бывало: — Я был бы рад побеседовать с тобою о Птолемее. Какое-то время бегемотик молчал. Бартимеус беспокойно возился и тихо ругался себе под нос. Натаниэль терпеливо ждал. Ладонь его бездумно оглаживала тёплые голову, бок и спину, кончики ушей и пушистый хвост. Эти прикосновения были ему приятны. Опустившись в то самое кресло, которое с самого начала занимал Джинн, волшебник смотрел на фолиота, предоставив ему самостоятельно выбирать, как именно продолжится их знакомство. Когда Сутех наконец заговорил, слова его были обращены не к Натаниэлю, а к Бартимеусу: — Где ты их только таких находишь? — В этом был своего рода вызов и все присутствующие это, конечно же, понимали. Встряхнувшись, будто очнувшийся ото сна, пустынный кот принял грациозную позу: — Не знаю, — повёл хвостом. — Птолемей сам нашёлся. — А этого… — почти неприличный звук, — этого ещё воспитывать и воспитывать. Он на самом деле вообще несносный.***
— Забавные вы, — подняв лапу, Сутех задумчиво почесал затылок. — Думаешь, — обратился ко мне, — из этого вправду может получиться какой-то толк? — Возможно, — предпочёл не кривить душою пустынный кот. — Это и от нас, духов, теперь зависит. — Сейчас мы говорили по-Шумерски и Натаниэль, как бы не старался, не смог бы понять ни слова. — Этот мальчишка неплох, Сутех. — Но он не Птолемей. — И ты не Птолемей. И я. — От нахлынувших воспоминаний сущность внезапно заныла болью. — Другого такого больше никогда не будет. Но сейчас у нас появился шанс. Я не берусь утверждать, чем это закончится, но во всяком случае… знаешь, он бы меня одобрил. К чести Натаниэля, он терпеливо ждал — не тормошил, не дёргал, не требовал немедля перевести, хоть я и ощущал, как напряжены его руки и как загнанно сердце стучит о грудную клетку. Он волновался. Несмотря на всю показную лёгкость, несмотря на насмешливость и даже некоторую напускную небрежность, он, как и я, осознавал всю важность этого, самого первого, разговора. Больше это всё не касалось нас, как будто, отгородившись стеной внезапно возникшей привязанности, неуместных прикосновений и почти неприличных ласк, мы стали готовы изливать это дальше, в мир. Как будто для нас обоих всего этого стало уж слишком много. — Ладно. — Как-то внезапно тяжело почти уронил Сутех короткое, ёмкое слово. — Во всяком случае, это интересно. — И приглашающе взмахнул лапой. — Что же будет входить в контракт? Это было самым простым и, одновременно, сложным. Поднявшись и всё ещё прижимая меня к себе, Нат с судорожным, отчаянным вздохом сделал панически быстрый шаг. — Твоя совесть, Сутех, — сказал. А вот я смотрел на фолиота с предупреждением и угрозой. Все мы трое прекрасно знали, пока я здесь, поступок Натаниэля не более, чем формальность. Задумай Сутех сейчас навредить хозяину, и я быстро скручу его в элегантную сигаретку. Пусть не сомневается, ближайшее время я буду за ним следить. Нату всё ещё предстоит заслужить преданность Сутеха, а фолиоту, в свою очередь — наше безоговорочное доверие. Так и повелось. Раз в несколько дней мы проводили вызов. У Птолемея, помимо нас четверых, было в своё время достаточно много всяких мелких, полезных слуг. Конечно, близок он был далеко не со всеми ними, но каждый в той или иной степени был к Птолемею привязан. На том и сыграли. Мы не вызывали никого, с кем бы я был совладать не в силах. (Всё-таки Нат идиот, но идиот без ярко выраженных суицидальных наклонностей). Тем не менее, пару раз возникли весьма неприятные ситуации — слишком уж много минуло времени и кое-кто успел порядочно озлобиться, кочуя от одного свихнувшегося на власти самодура к другому. Приходилось применять силу. Но я старался не унывать. Натаниэль менялся. Пожар в торговом центре, история Науатль, мой жалкий вид, неприятные беседы с волшебниками — всё это его как будто бы надломило и сделало с тем крепче одновременно. Разом стряхнув с себя закостенелый панцирь былых устоев, Нат показал себя настоящего. В наших с ним отношениях тоже случилась кардинальная, яркая перемена. Дистанция, о которой мы прежде не задумывались и которую нарушали лишь по вечерам, когда, зарываясь носом в мех, Нат с довольным лицом обнимал кота, вдруг до какой-то неприличной крайности истончилась. Руки больше не отдёргивались, локти соприкасались. Мне отчего-то стало уютно коротать вечера на его коленях, а ему — выбираться порой на крышу, прячась под огромным тёплым крылом, которым я заботливо прятал его от ветра. Я отчего-то не мог вспомнить, чтобы что-то такое возникало когда-либо между мною и Птолемеем. Вернее сказать, вопрос этот даже никогда, по сути, не поднимался. Всё было естественно и… по-дружески — ничто не обсуждалось, ничто не казалось лишним, неправильным или до крайности неудобным. А вот с Натом… с Натом я всё ещё пытался отпускать циничные шуточки и замечания, каждый день напоминал нам обоим, насколько Мендрейк отвратителен и уродлив, но, будучи подкупленным незатейливым, бескорыстным теплом и лаской, снова и снова устраивался рядом, щекоча мальчишку кончиком хвоста или через плечо заглядывая в бумаги. Даже облик мой более принципиального значения не имел. Однажды я понял это, нарочно перебрав несколько отвратительных обличий. Недовольно поведя носом, Нат заявил, что купит в отместку розмариновый дезодорант, но ни склизкую гадюку, ни заплесневелый череп с остатками гниющей плоти с колен не сбросил. Дело действительно было во мне, а не в пушистой кошке. И это, признаться честно, меня пугало. Казалось: мы неумолимо катимся в точку какого-то неизбежного невозврата, но, как не пытался, остановить наше стремительное падение я не мог. Первую проверку на вшивость мы устроили спустя две недели после вызова. Я нервничал, а вот Натаниэль был на удивление спокоен, как снулый карп. — Ну чего ты? — наконец остановил мои беспорядочные метания в виде жука скарабея вокруг своей тарелки с яичницей и беконом он. Посмотрел недовольно. — Я тут, вообще-то, ем, а ты меня отвлекаешь. — Ах я отвлекаю? — жук недовольно забил крылышками на месте, борясь с искушением легонечко цапнуть Ната. — Всё будет нормально. — Отложив вилку в сторону, он протянул ладонь, бровь изогнул выжидающе, но я искушению не поддался, продолжив парить над столешницей. Мальчишка ухмыльнулся: — Ну что мне, тебя ловить? — Не надо. Нат, — жирная зелёная муха с удобством расположилась на симпатичной каемке его тарелки, — не нравится мне эта идея. Вообще не нравится. Мальчишка скривился: — Фу… Спасибочки, Бартимеус. Ты мне аппетит отбил. — Потянулся к кофе. — Неужели ты в себе сомневаешься? Я вот ни сколько. — Я? Сомневаюсь? — Муха с возмущением зажужжала. — Я Бартимеус Урукский, Сакар-аль-Джинни, Рехит Александрийский. Я отстроил стены Урука, Корнака и Праги, я… — Чашка оказалась на уровне губ волшебника, и, ненароком зацепив муху, бесцеремонно прервала поток моих исполненных чувства собственного достоинства изречений. Нелепо кувыркнувшись в воздухе, я внезапно ощутил себя окружённым молочной пенкой. Распластавшись безвольной тряпочкой, отвратительная зелёная муха принялась медленно дрейфовать под мечущим молнии взглядом Натаниэля. — Нет. — Он со звоном опустил осквернённый мною кофе на блюдце. — Я это даже комментировать не буду, Бартимеус. — А что это мы стали такие брезгливые? — выбрался я струйкой пара из внеплановой ароматной кофейной ванны. — Моя сущность, в отличии от твоей земной туши, не кишит бактериями, не переносит вирусы и никогда не цепляет каких-либо паразитов кроме настырных хозяев. На это возразить волшебнику было, пожалуй, нечего. — Да не твоей сущностью я брезгую. И не… просто… фу… выглядит это всё до крайности неприятно. — С сомнением подтащив к себе тарелку, он всмотрелся в неё с исполненным страдания выражением. — Может, без завтрака обойдусь. — Ешь давай. — Приняв облик Птолемея, я с угрожающим видом над ним навис. Вилку отобрал, сощурился с Насмешкой: — давай. За маму, за папу, Нат. — И понял, что брякнул глупость. Уставившись в никуда, волшебник проигнорировал кусок, что заманчиво раскачивался прямо у его приоткрытых губ. — Если всё получится, Бартимеус, волшебникам позволят иметь детей? — Что? — Рука Птолемея дрогнула, и жирная яичница шлёпнулась прямо на рубашку Натаниэля, но он этого, кажется, не заметил. — Я хочу… найти одних людей. Только вот… я их совсем не помню. Мне было неясно: — Кого? Зачем? Тяжело откинув голову, Нат долгим, пронзительным взглядом всмотрелся в высокий белёный потолок. — Моих родителей. Понимаешь, — слепо пошарил раскрытой ладонью вокруг себя, — имя — единственное, что мне от них осталось. — Они продали тебя волшебникам, Нат. Я не говорю, что это нормальная практика. Она вообще ненормальная. Но у вас, больных на всю голову, уж прости, это всегда было в почёте. И чего ты хочешь? Зачем теперь? Он пожал плечами. Я наблюдал за куском яичницы (попадёт или не попадёт, аккуратно сползая, в его карман?) Попала. — Не знаю. — И, внезапно потянувшись, прижался щекой к моему боку, рукой обхватил, вздохнул. Прерывистые движения воздуха странным ощущением щекотали обнажённую смуглую кожу Птолемея. Что-то противно заныло в глубинах сущности. — Я только сейчас понял, в чём самая страшная беда волшебников, Бартимеус. — И в чём? — Я продолжал прислушиваться к собственным ощущениям. Рука поднялась, коснулась встрёпанных, не прилизанных сегодня гелем волос мальчишки. Он едва заметно вздрогнул, но отстраниться не попытался. Это было что-то новое, что-то… совсем на грани, и мне бы стоило немедля положить конец этому непозволительному физическому контакту. Пряди легко проскользнули сквозь пальцы. — — У нас нет связей. Никаких — понимаешь? Любовь, симпатия — они считаются низменными чувствами, уделом простолюдинов. У нас нет родителей, в браки мы вступаем по расчёту, по-настоящему дружеских отношений я за волшебниками ни разу не замечал… — Ну-у… — Я просто не знал, что на это ему ответить. Это были самые простые, самые очевидные вещи, которые Натаниэль должен был рано или поздно сам для себя открыть. — Я чувствую себя донельзя глупо, — ты понимаешь, да? Я знаю сотни заклинаний, десятки способов причинить непокорному духу боль. Я многого добился… Но меня никогда не учили чему-то… я не знаю… не знаю, как сказать. Настоящему, что ли. Я не умею разбираться в собственных чувствах, не знаю, что правильно, а что — нет, как можно, а как нельзя. Это сбивает меня с толку. С этим всем. — Я буквально кожей ощутил, как вспыхнули его щёки. — С тобой… я стал неприлично слабым и в тоже время у меня столько сил… Я всё время думал, что это демоном чужды все светлые и прекрасные чувства, ведь нас так учат. А получается… получается абсолютно наоборот. Я стоял и улыбался, хмурясь. — Нат. — Склонившись, легко поцеловал взъерошенную темноволосую макушку. Мальчишка, вздохнув, застыл. — Я рад. Я действительно очень рад. — И, пока всё это непотребство нас ещё в какие дебри не завело, легонько шлёпнул его по спине ладонью: — всё. Кончай гудеть мне в пупок. Пора устраивать первое испытание одному паршивому зелёному бегемоту. Задуманная нами проверка была проста, как классификация духов, и, на мой взгляд, надёжна, как пентакль, старательно процарапанный по окружности. Нату предстояло вызвать Сутеха вне моего непосредственного присутствия. Во всяком случае, мы старательно создали видимость — я затаился крохотным муравьём в едва заметной укромной щели, укутал себя сокрытием, и тихо-мирно наблюдал. Если Сутех совершит хотя бы одну ошибку, мигом сожру. Впрочем, несмотря на все предосторожности и непосредственную близость к Натаниэлю, мне было, признаю, немного боязно. Прежде, чем превращаться, я потянулся было ладонями Птолемея к его рукам, но тотчас себя одёрнул. Хватит с нас обоих этой чрезмерной тактильности однозначно. Я вообще-то могучий, вполне самодостаточный, самодовольный, самоуверенный (и дальше по тексту) джинн. Но Нат просыпался, оживал, распускался цветком посреди кишащего гадюками смрадного болота, в котором всё ещё по самое горло вяз. Когда я говорил Сутеху о том, что Натаниэлю всё ещё необходимо хорошее воспитание, я не издевался и не кривил душой. Внезапная привязанность, которую он вдруг для себя открыл, пока что его пьянила, и мне стоило проявить все свои выдающиеся способности для того, чтобы направить энтузиазм мальчишки в верное русло. Да и свой, (куда уж деваться), пожалуй, тоже. Крохотный муравей едва не прогрыз себе сеть тоннелей, так неожиданно разозлился, битый час наблюдая милое воркование Мендрейка с этим паршивым зелёным фолиотом, будь он неладен. Потому, как только проверка, к моей вящей радости, завершилась, я, чтобы чего лишнего не сказать, рванул на соколиных крыльях куда подальше. Прежде, чем я осмелился по-настоящему оставить Ната с Сутехом наедине, понадобилось ещё целых четыре дня. И то — на пятый я перебрался на карниз, а на шестой — на крышу. И так бы и крутился всё время рядом, если бы Нат совершенно серьёзно не пригрозил, что сошлёт (вы только в это слово вдумайтесь!) сошлёт меня на выходные в иное место, а сам будет и дальше налаживать отношения. На это я взвыл белугой, впился кошачьими когтями ему в плечо, немного пожевал ухо — и согласился отправиться полетать. — О чём вообще может идти речь, если ты сам не доверяешь своим собратьям? Достойного на это ответа я, конечно, не обнаружил. А вот несколько следующих проверок заставили Ната всерьёз задуматься. Одного беса мне всё же пришлось сожрать. Второй, пусть и слегка ополовиненный моей разъярённой сущностью, был отпущен домой без права на возвращение. Всё-таки отделять зёрна от плевел было совсем не просто. Однако же, мало-помалу мы продвигались к цели. Постепенно Нат обзаводился знакомыми и, так сказать, друзьями. Кто-то соглашался общаться, кто-то — посильно помогать, кому-то мы доверяли больше, кому-то — меньше. Но к осени в Нате произошла ещё одна заметная и яркая перемена. — От тебя больше не пахнет страхом. — Что? Мы сидели на крыше, и мальчишка прижимался ко мне всем телом, прячась от пронизывающего ветра, что снова и снова накатывал с Темзы тугими волнами холода. Я неопределённо махнул рукой. — Типичное амбре всех волшебников — страх, благовония и всякое неприятное По-мелочи. А у тебя наконец прошло. — Это хорошо? — Ну-у… — протянул раздумчиво вместе со стаканом кофе, который грел. — Пожалуй, да. — Хотя мне страшно, Бартимеус. — Чего это? — приподнял крыло я, чтобы заглянуть с любопытством в лицо мальчишки. — Вы все на меня надеетесь. А я даже не знаю, с чего начать. Очередной ледяной порыв заставил поёжиться нас обоих. — Ты начал с себя, Нат. Это, поверь мне, самая сложная из задач. С ней ты успешно справился. А значит остальное приложится. — Ты так думаешь? Но вместо ответа я сгрёб его в охапку и потащил греться в гостиную, где уже был разожжён камин.