Камнепад

В павильоне Цзунчжэн пусто и тихо, и это самое страшное наказание. Нин Йи меряет шагами комнату, подходит к двери, натыкается на равнодушные спины стражников, молчит, скрипит зубами, меряет шагами комнату. Его тело сгорает от клубящейся в нем энергии. Его разум сгорает от клубящейся в нем ярости. Его брата убили. Заманили в ловушку и убили. А потом захлопнули ловушку за Нин Йи, когда тот влетел в нее — горящим, энергичным, яростным. Отец за шкирку вытащил из ловушки, но только чтобы бросить в павильон Цзунчжэн и хлопнуть дверьми перед носом. Нин Йи молчит, его глаза сухи, его челюсть болит, его ладони покрыты ранками от ногтей. Жизнь до заточения — сон, в который он не может вернуться. Во сне есть мама. Она прикасается к Нин Йи, гладит его, обнимает, целует, играет, бегает, смеется. Они вместе, и Нин Йи чувствует тепло ее тела, нежный аромат благовоний, гладкую кожу. Маленьким принцам не пристало виснуть на мамах, и Нин Йи ведет себя прилично на публике, соблюдает дистанцию, ни к кому не прикасается, голодает, убеждает себя подождать. Его кожа болит от одиночества. Его ладони мерзнут от пустоты. Его смех бьется в груди, нарастает, нарастает, клубится. Вырывается наружу, как только Нин Йи оказывается на женской половине. В покоях мамы он и минуты не проводит без нее. Он засыпает укутанный ее присутствием и просыпается в свете ее любви. Держит за руку, прижимается щекой к щеке, рисует пальцем на ладони иероглифы: я люблю тебя Во сне есть Нин Чао. Они сидят плечом к плечу, пьют молодое вино, любуются гибкими танцовщицами, смеются. Радость пузырится в Нин Йи, смешивается с детским азартом и готовностью в любую минуту кинуться в авантюру. Нин Йи держит брата за руку, согревается его теплом, кутается в его запах — лучше вина, слушает его дыхание — лучше музыки. Энергия бежит по коже, под кожей, кожей, в голове легко и пусто. Губы Нин Чао беззвучно шевелятся, Нин Йи не слышит ни слова, но узнает все строки — с невестой, и солдатом, и персиками, и кувшинками, с теплым дождем и мокрым снегом. «Книга песен» льется, и льется, и льется, оседает на черном халате причудливым рисунком: я люблю тебя Во сне иногда есть отец. Строгое лицо, горячие руки, громкие смешки. Нин Йи ведет себя прилично, но в нем клубятся жадность, и желание обнять, и желание быть обнятым, и тактильный голод. Нин Йи сидит на коленях отца. Нин Йи сидит напротив отца и постигает игру в го. Нин Йи сидит на полу и смотрит на отца не мигая, пока не начинают слезиться глаза. Отец большой, горячий, шумный, терпкий. Недоступный. Недосягаемый. Обычно его нет. Нин Йи сидит за столом в пустой тихой комнате, в его руке кисть, на столе — тонкая бумага, на которой расцветают иероглифы: я люблю тебя Нин Йи просыпается, лицо влажное, челюсть болит, ранки саднят. Ему некого любить. В павильоне Цзунчжэн всегда холодно. Нин Йи мерзнет зимой и летом, окружает себя облачками дыхания, растирает руки, кутается в слои ханьфу, но никак не может согреться. Горячий чай падает в желудок осколками льда, еда остывает, как только ее переносят через порог его покоев, не помогает и алкоголь. Нин Йи покрывается бисеринками пота, но дрожит. Стучал бы зубами, только челюсти сведены от гнева. Нин Йи голоден. Яму в желудке можно забить доверху, пока не начнет тошнить, наполнить до предела, во вред телу и духу, но он весь — яма. Один из претов, который думает, что все еще жив, но пища ему — гной, питье — болотная муть. Нин Йи протягивает руку и хватает призраков за халат. Ловит только пустоту. Ему некого любить. Нин Йи находит в себе ненависть. Она гнездится под стыком ребер, расцветает на щеках лихорадочным румянцем, смотрит из его глаз хищной птицей. Стирает с лица нежные линии, обтесывает скулы, превращает в нечто острое, колючее, недоброе. Она согревает нутро. Нин Йи любит ее. Расстилает перед собой рисовую бумагу, берет в руки кисть, рисует узор из точек и линий. я люблю … На его ресницах иней. — Ваше высочество, позвольте? Нин Йи отрывается от рисунка из точек, смотрит холодно, цепко, препарирует взглядом. Нин Чэн и бровью не ведет. Улыбается — тепло, ярко, солнечно. Нин Йи с досадой закрывает глаза и открывает рот: — Что? — Ваши ручки? Выглядит так, словно вы до смерти замерзли. Вы только посмотрите на цвет под ногтями. А на губы ваши, да я таким синим на бумаге пишу! Непорядок. Как замерзнете, простынете, помрете, а казнят меня. А я жить хочу! Помилуйте, позвольте? Нин Чэн журчит бойким весенним ручейком, Нин Йи сжимает кулаки, сжимает челюсти, сжимает ненависть под стыком ребер, чтобы не впиться в лицо пальцами, не смять его, не отбросить в угол неудавшимся рисунком. Нин Йи открывает глаза, смотрит на Нин Чэна — на улыбку в его глазах, на улыбку на его губах, на улыбку всего его тела. Этот — подхватит камнепадом, завертит, утянет за собой в любом направлении, которое пришлось ему по нраву. Безмятежный и хитрый. Нин Йи протягивает руку, и Нин Чэн тут же хватает ее, обнимает своими ладонями, растирает. Горячий. Какой горячий. Нин Йи потрясенно выдыхает, смотрит на него во все глаза, забывает моргать, дышать, думать, сметенный волной тепла, которая поднимается до самых глаз, до ресниц, и на них тает иней. — Выше высочество, дышите, — тихо говорит Нин Чэн, наклоняется к его руке и обжигает ее прикосновением своей щеки. Нин Йи резко вдыхает, выдыхает, дышит. Впивается левой рукой в свой халат, чтобы удержаться, чтобы не выхватить правую из — горячего, какого горячего — плена, чтобы не замерзнуть опять. Нин Чэн журчит (в ушах шумит, Нин Йи не слышит ни слова, но видит движение губ), улыбается, сводит брови, кивает сам себе. Хитрый, коварный, громкий. Целиком заполняет пустоту, и та не может его вместить. Нин Йи молчит. Упивается ощущением чужой кожи под пальцами. Нин Йи пытается заснуть и остывает. Целый день с Нин Чэном оживил его, согрел, но с наступлением ночи он опять один, и лучше бы не оживал. Кончики пальцев протыкают десятки тонких игл, глаза высыхают, дыхание царапает узкое горло, нос забит печалью и обидой. — Я не знаю, как вы, ваше высочество, — слышит он, — а я тут спать не могу. С самого начала не могу. Так тихо, что даже лисы бы тут не завелись. Вы, конечно, тоже так себе собеседник, если позволите, все больше молчите, но вы хотя бы дышите. А эти спины — они прям как статуи, взглянешь на них и аж мурашки по всему телу, вроде люди, а вроде и нет. Нин Йи открывает глаза, смотрит в сторону, откуда раздается голос Нин Чэна, ничего не видит, хоть бы свечу принес. — Можно я у вас на полу полежу, дыхание послушаю? Нин Йи не нужны глаза, чтобы увидеть невинное лицо, искренний взгляд, опущенные уголки губ. Нин Чэн очень выразительно страдает, так, чтобы до зрителя наверняка дошло. Нин Йи молчит, и Нин Чэн считает это согласием. С кряхтением и причитаниями («Холодно, грязно, ну что за люди? Все самому делать, все самому») устраивается на полу и замолкает. Громко дышит, и это дыхание расцветает улыбкой на губах Нин Йи. — Если ляжешь рядом, будет теплее и чище, — говорит он. — Что, простите? — Если ляжешь рядом, будет теплее и чище. — О, это такая дерзость, как я могу? Ни за что, нет-нет, но если это, конечно, приказ, то будет дерзостью не послушаться, как я могу? — журчит Нин Чэн. Радость пузырится в Нин Йи, вытесняет ненависть из подреберья выше, ближе к пустому сердцу. — Это приказ. — Ну если так, то как я могу? Нин Йи не успевает моргнуть, как Нин Чэн — большой, горячий, шумный, с живыми запахами — заваливается рядом. Берет его за руку и прижимается к ней щекой. Нин Йи закрывает глаза и мгновенно засыпает. — Ваше высочество, если позволите? Нин Йи прикрывает глаза, чтобы не видеть этого лица, не смеяться вместе с ним. «Смирение», — говорит он себе в который раз. С Нин Чэном бесполезно спорить, лучше выслушать и сделать так, как он говорит. Он — игривая стихия, против нее переть бесполезно. — Слушаю. — Вот вы сидите весь день внутри, а на улице солнце. Конечно, нельзя вашу кожу портить, вы же не крестьянин какой, но там солнце и тепло, а вы тут. И тут еще и пыльно. Вот вы бы сходили во двор погулять, воздухом подышать, а слуги бы здесь пока порядок навели, а вы бы там на цветочки посмотрели, птичек послушали. — А если я хочу предаваться меланхолии? — с любопытством спрашивает Нин Йи. — Ну так я вам в беседку вина принесу. Кисти, бумагу, тушь и тушечницу. Могу даже печальную музыку сыграть. — Правда можешь? — Правда могу, только не просите меня этого делать, — уверенно говорит Нин Чэн. — А то ведь я сыграю, вы просто влюбитесь в эти звуки и места для меланхолии не останется, потом будете недовольны мною, что я вам все планы смешал, казнить велите, а я жить хочу. — Велю? — Велите. Или не велите? — с радостью спрашивает Нин Чэн. — Не велите! — хлопает он в ладоши. Нин Йи закатывает глаза, поднимается и неторопливо идет к дверям. Равнодушные спины расступаются, выпускают его во внутренний дворик. Похоже, их тоже подхватил камнепад по имени Нин Чэн. Не повезло им. В павильоне Цзунчжэн тепло и шумно. В нем даже заводятся лисы. Нин Йи не замерзает ни днем, ни ночью и точно знает, что проснется в жизнь после заточения.