Дымящийся кусок кварца

      Пальцы скользят по шершавой поверхности неуверенно, словно впервые, словно пытаются дать одуматься. Еловая доска, связывающая два мира, не даёт привычного живого тепла, только забирает, пытаясь насытиться самой.       Костёр на поляне умирает — как умирает всё живое вокруг. Сегодня — ночь мертвецов, ночь связей с потусторонним, сегодня — ночь для них.       Она сидит, утопая тяжёлыми ботинками в кажущийся легчайшим пухом мох — дотронься — порежешься. Глубокий капюшон скрывает лицо, но прятаться тут нужно только от себя самой, да, Куро?       Плечи вздрагивают, а на расчищенную землю капает первая капля крови — красное на чёрном с противным запахом смерти. Костёр умирает, оставляя после себя алые всполохи углей — сама Куроо остыла уже давно, прогорели последние кометы жизни и потухли сверхновые в глазах, осталась лишь бездонная тьма внутри, припорошенная трауром неизвестно по кому.       Дайшо бы посоветовала не корчить из себя героиню драмы — но не Сугуру со своими скелетами её судить.       Куроо пытается зажечь свечи и чертыхается — получается лишь обжечь занозенные пальцы огнём, но боли нет.       Чёрные волосы перечерчивают лицо параллельными прямыми, что наконец-то пересеклись, но поздно, и никому не нужно уже следить за непослушными прядями.       Поляна — зеленоватое свечение гнилушек, красные отблески у Куроо в глазах, скупые плоды боярышника на кустах и плачущая грибным дождём осень.       Куроо — замершая на краю с кинжалом в руке, балансирующая и отчаянно летящая вниз. Её руки — простыни с чернильными стежками вен. Её пальцы — прошедшие сквозь тернии невозможности. Её ногти — реквием по разбитой мечте.       Ладонь перечерчивает рваная трещина, и мир Куроо наконец летит в пропасть, перестав раскачиваться на остатках самообладания — перерезана последняя ниточка, держащая на плаву весь этот мегаполис под названием «самообладание», да только не было никакого мегаполиса, лишь комнатушка с камином и пледом, из которой забрали тепло и выключили холодильник, уйдя и подло открыв форточку, оставив горько обнимать прогоревшее и жаловаться сквозняку, гуляющему по половицам.       Дрожащие пальцы начинают водить по буквам, которые отчаянно не хотят складываться в слова, чтобы не получить ответы на вопросы, мучающие уже несколько чёртовых лет. Напротив лежит её кулон — безделушка, которую Куроо сама же и притащила однажды после охоты. « — Тебе очень пойдёт! — Это кусок кварца, Куро. — Я и говорю!»       Луна издевательски гуляет по небосводу, отказываясь светить на чёртову доску и Куроо — ещё поспорить, кто из них проклят больше. Пальцы замирают на последнем иероглифе.       Она вскидывает голову.       Никого.       На ресницах дрожит дождь — её личная гроза на сотни ночей, только без грома уже и молний — электричество вышло из строя за неуплату долгов.       Тот долг она так и не отработала.       Тихий шелест впереди заставляет крепче сжать кинжал и вскинуть голову. Мох окрашивается в багряный, но Куроо плевать.       По другую сторону костра стоит Кенма, протягивая руку через туманную дымку.       Она всё та же — длинные волосы с переливом, небрежно собранные при попытке преуспеть в хвост, рост метр с кепкой, тонкие ладони с короткими ногтями и кошачьей желтизны глаза.       Только нет в них привычной беззлобной насмешки и не гуляет весеннее солнце — в глазах Кенмы застыла в янтаре кричащая боль, подсвечивающая изнутри и выгорающая дотла. — Отдай.       Куроо хочется крикнуть: «Мы только встретились, а ты уже требуешь долг?», хочется спросить: «О чём ты вообще?», хочется усмехнуться: «И это вместо объятий?»       Куроо неважно, что через тело её лучшей подруги просвечивает алыми ягодами рябина, что сама она колышется будто от боли, причиняемой ветром, а ладонь протянута не к ней.       Куроо хочет извиниться и понять, за что шею Кенмы пересекает рваный шрам, хочет спросить грозно: «Кто?» и пойти отомстить самой вселенной. — Пожалуйста, отдай.       На лице Кенмы — напряжение, поднимающееся мутным илом с болотного дна, на лице Куроо — невысказанная мольба дорвавшегося до Бога еретика. Она делает шаг, второй, третий — пока не становится вплотную. — Кенма, я… Господи, Кенма…       Глаза Куроо — океан боли с волнами безумия, накатывающими стихийно, тысячи невысказанных «прости» и «мне жаль», миллионы криков в пустоту и два ящика выстрелянных в нечисть патронов.       Глаза Кенмы — золотая патока потустороннего с неведомыми мыслями внутри, тускнеющая на холодной осенней ночи.       Куроо распахивает ладони — в одной всё ещё зажат окроплённый кровью кинжал, но ей восхитительно плевать. Она шепчет: «Вот ты и снова дома» и закрывает глаза, пряча первые и последние слёзы, пролитые по лучшей подруге. А потом её грудную клетку когтями сжимает возвращённая с того света душа.       Кенма внезапно рядом — настолько, что чересчур, её вторая рука тянется к кулону, а первая оставляет глубокие борозды в теле замершей на месте Куроо.       Кровь пропитывает чёрную футболку с надписью «Самой бестолковой охотнице в мире»       Куроо слабо улыбается, делая замах рукой. — И правда… Самой бестолковой…

***

— Тетсуро!       Она открывает глаза и вопросительно щурится на Тсукишиму, сидящую на корточках возле плана охоты. В жёлтой радужке до сих пор сигнальным маяком осталась боль, а потусторонний крик стынет в горле.       К сожалению, не в её.       Куроо достаёт сигарету, прикуривая не с первого раза. Огонь спички лижет светлую бумагу и немножко пальцы — так знакомо и так далеко. Она выдыхает дым со вкусом вишни и хрипло хохочет, через секунду становясь серьёзной: — Нет. Никогда, Тсукки. Никакой хреновой доски Уиджи.