млечный путь на обёртке

      тамамори слышит, как ливень барабанит по деревянной крыше, что ещё в прошлом году прохудилась настолько, что время от время холодные капли приземлялись прямо к нему на макушку. один взгляд на эту сцену, повторяющуюся из раза в раз в затянувшийся сезон дождей, и минаками одаривает его своей лисьей улыбкой, ероша его волосы свободной рукой, другой бережно удерживая за корешок очередную книгу, без которой его представить в принципе было бы невозможно. у тамамори на этот жест целый арсенал из гримас заготовлен: он косится на него, недовольно сощурив глаза, протестует голосом обиженного ребёнка, но в ответ получает только тихий смешок.       дождь снова отбивает свой привычный ритм, кротко стуча по стенам, в окне — залитые водой рисовые поля и размытая до неузнаваемости дорога, в голове — навсегда впечатавшийся в подкорку образ, где отблеск ножа от уличного фонаря едва ли успевает зарегистрироваться в мозгу, прежде чем его конец вонзается прямо в шею минаками. его кровь — ещё тёплая, алая, словно цветы ликориса — заливает фальшивую, как он теперь уже знает, униформу; капли расплескиваются на асфальт и бутонами расцветают на хакама тамамори, несколько прилетают на лицо. ему страшно и хочется кричать, но крик застревает рыбной костью поперёк горла. ему хочется бежать, но ноги будто прибиты к мостовой гвоздями с палец толщиной, не давая сделать ни шагу в сторону.       «спаси его» — твердит госпожа оидзуми своим низким, бархатным голосом, взглядом умоляя его о помощи, в отчаянии заламывая руки. её окровавленные пальцы оставляют на кимоно едва заметные отпечатки, взгляд на которые вызывает у тамамори дрожь в коленях. он вообще не знает, как ему удаётся до сих пор сохранять сознание и здравый ум — насколько здравым он вообще может оставаться, попав в такую ситуацию.       он помнит обмякшее в руках тело, что на верёвке качалось как маятник в старых часах. это был уже не минаками. как говорил кавасэ, с мерзкой ухмылкой выдыхая сигаретный дым ему в лицо, мёртвые — не больше, чем куски плоти, поэтому сожалеть о них нет смысла. кровь стынет в жилах от чужой холодности и безразличия, что инеем оседает где-то в районе сердца. на любые его слова кавасэ отпор найти может, даже не задумываясь, для него говорить подобные вещи, что у нормального человека вызовут отвращение, едва ли является проблемой.       тамамори жалел. ему неясно было, что пошло не так, почему всё, что он делает, оборачивается совсем по-другому, нежели ему хотелось бы. он пытается удержать свою трясущуюся руку, схватившись за неё так сильно, что от давления на тонком запястье выступает кровь. он судорожно промакивает её рукавом, опуская его как можно ниже, пряча от себя же появившиеся царапины. его мозг перегружен. это правда происходит, или всё это — лишь искусно построенная иллюзия? где граница между ней и реальностью? между светом и тьмой? между жизнью и смертью?       ещё час назад человек был жив, а теперь от него остались одни лишь воспоминания и старые вещи в маленькой комнате.       фигура, что возвышается в дверном проходе, причудливо склонив голову и неразборчиво что-то твердя. ночь, что кажется невыносимо длинной и короткой одновременно. в ушах поселился белый шум, похожий на хоровое пение цикад где-то там, в аидзу, когда вокруг не было ни ужаса, ни путаницы, только детские игры посреди леса и отражение звёздного неба в реке. чувствуется приторный вкус кальспи на языке.       по воде идёт рябь, являя на замену измученное лицо. тамамори бьёт по ней сжатыми в кулаки руками, остервенело пытаясь дотянуться до —       чего?       вода в канда для него слишком глубока, он в ней барахтаться будет недолго, прежде чем и сам пойдёт камнем ко дну. она заливается в рот и нос, не давая возможности вдохнуть и выплыть на поверхность. мост суидо стремительно отдаляется от него, превращаясь в тонкую линию на горизонте, пока тамамори не чувствует, как его плечо сжимается от чужого прикосновения.       открывая глаза, он видит знакомый донельзя потолок. он косит глазами в сторону, видя обеспокоенное лицо минаками, что отложил в сторону очередной его манускрипт. тамамори смутно вспоминает, как только сейчас отбросил на дальний конец комнаты последний лист, от и до исписанный неровными иероглифами. он подносит к лицу свои руки и чуть слышно вздыхает, с облегчением замечая, что пальцы измазаны не кровью, а чернилами.       — кошмар приснился? — мягко спрашивает минаками, поправляя сползшее одеяло. тамамори сглатывает комок в горле, кулаком трёт глаз, незаметно пытаясь вытереть выступившие слёзы. он сотни раз говорил себе, что всё уже позади, пытаясь запрятать вновь и вновь настигающее его беспокойство в самый глубокий шкаф. хранящиеся в нём скелеты в его случае метафорой назвать было бы грубо.       минаками смотрит на него с прищуром, осторожно беря его руки в свои, с нежностью поглаживая костяшки пальцев. тамамори кивает и чувствует, как румянец моментально доходит до ушей. осипшим вдруг голосом выдаёт: — т-тебе стоило разбудить меня, когда вернулся!       он высвобождается с кислым лицом, краем глаза косится на фигуру минаками, усевшегося рядом с его футоном. в тусклом свете он выглядит почти нереальным, а щёки кажутся ощутимо более тёплыми на ощупь, чем минутой ранее. минаками улыбается уголками губ, отчего в груди тепло пускает корни.       — не так-то просто это сделать, когда ты так крепко заснул. — он аккуратно складывает листы рукописи, выравнивая стопку на полу. — ты в порядке?       — а что, не похоже? — огрызается тамамори, вскакивая с постели так резко, что едва не падает на неё обратно. — ничего страшного всё равно не случилось.       он ворчит себе под нос, приглаживая правой рукой взъерошенные после сна волосы. всё это — всего лишь воспоминание, от которого его отделяют время и несколько луж на заднем дворе. эту страницу давно пора бы вырвать с концами, но слишком прочно она вросла в его историю, чтобы забыть было так просто. навязчивые мысли во снах переосмысливаются, но в снах тамамори лишь череда ошибок и душевных ран, что не затягиваются как надо.       минаками тянет его за руку, осторожно укладывая к себе на колени. пальцами убирает упавшие на лицо пряди и шепчет на ухо, щекоча своим дыханием: — я всегда буду рядом.       для проникновенных речей время и место всегда найдётся, пусть они им давно уже не нужны. понимать друг друга с полуслова — завидная блажь, но тамамори всё равно бормочет: — я знаю. — и снова проваливается в сон.       на этот раз — совершенно без сновидений.