Лазурь

«Я видела звёзды. Прямо в воде, мерцающие, близкие… Я думала, я их себе забрала». У неё больше нет ни звёзд, ни того самого пруда – воспоминания о них призрачны, едва уловимы, и на вкус как родниковая вода: холодные и едва сладковатые. Дагон не жалеет о том, что запретила себе вспоминать. Дагон ни о чём не жалеет, и её пальцы с прозрачно-бирюзовыми перепонками ловят пустоту вместо памяти. Она никому не рассказывает о том, что помнит ещё кое-что – две особенно ярко сияющие звезды и разлитую в воде лазурь. В эти моменты она замирала и смотрела снизу вверх, сквозь толщу прозрачной воды – и казалось, что само небо смотрит на неё, и не хотелось ни одного движения, чтобы не встревожить воду, чтобы не расплескать эту синеву, которую можно было держать в ладонях. Дагон не жалеет. Ладони её пусты, а всё, что оказывается в них, истаивает пеплом – этого ей достаточно. В бурных, солёных морях, совсем не похожих на чистые родники и светлые озёра, она больше не видит звёзд, и довольно щерится: «Капитан, небо тёмное – наше время!» - и их корабль разрывает пространство, таранит чужие борта, и улыбка сирены на носу так похожа на улыбку самой Дагон. Звёзды забрал кто-то другой, а им досталась темнота, в которой так тяжело заметить их, крадущихся по волнам, и только глаза команды сверкают яростными сполохами – и от мягкого райского света в этих глазах ничего не осталось. «На абордаж!» - люди тонут почти молча, замерев в воде, неестественно раскинув руки, остекленев глазами, заклокотав горлом. Славный будет корм местным рыбам, думает Дагон, впиваясь острыми зубами в тёплую ещё чью-то шею, будет много славных рыбёшек плясать в волнах, думает Дагон, слизывая с губ соль – морскую и кровавую одновременно. Своих жертв она не щадит. Только чужих – изредка. Утопающие принимают её за русалку. Рыжие волосы, подхваченные солёной водой, обрамляют её лицо огромным солнечным ореолом, её можно было бы принять за святую, за спасительницу, это смешит её - и она никому не рассказывает, что ведома чувством мести и жаждой крови. Протягивая перепончатую ладонь к бледной кисти тонущей девушки с камнем на шее, она шепчет ей почти ласково: «Ты же хочешь поквитаться с ними, верно?» - и камень падает на дно; камень падает с её души, когда на дно рядом тяжело ложится чужой корабль, разбитый о рифы. На рифах – песня. Не сговариваясь, сирены улыбаются, обнажая острые, нечеловеческие зубы. Песня летит выше, выше – к звёздам, которых нет. Дагон не жалеет. В ладонях её алое марево, и перепонки краснеют от песен сирен, которым повезло так же, как ей. Повернуться против света, протянуть ладонь вниз, тому, кто опускается всё ниже – привычными действиями она ныряет в пучину. Тонкая фигура в долгом и тяжёлом платье, покрытом газовым платком, срывается с борта – длинные, закованные в перчатки руки тянутся кораблю, но всё тщетно. Падение – это быстро. Падение это всегда быстро и в одну сторону, думает Дагон, уж она-то знает, каково это, Падать, и только поэтому на глубине настигает фигуру в белом. Две яркие сияющие звезды в разлитой лазури опускаются всё ниже. Всё это что-то отчаянно напоминает ей, но она никогда не скажет, что – только протянет ладонь, смотря в чужую синеву сквозь толщу воды, помутневшей и огрубевшей, и впервые окажется выше и свободнее. Что можно выручить за пленённого ангела? Можно отгрызть крылья прямо в воде, можно требовать золота и чудес… Дагон не жалеет, вынося свою жертву со звёздными глазами на берег. В ладонях её – газовый платок, чужая лазурь, в которую она всматривается долго-долго. «Я думала, ты меня растерзаешь», - этот голос не выражает ничего, как ей кажется, этот голос она ненавидит, возможно, больше прочих, и оттого слышит его раз за разом. Спустя века эта синева так и не выцвела, только платье, тяжёлое и долгое, сменилось на лёгкий костюм, в котором, впрочем, всё равно невозможно плыть. «Я думала, ты человек. Думала, я тебя себе заберу», - ухмыляется она, пряча своё нежаление. Пусть кажется, что я жаждала, думает Дагон, пусть считает, что обязана мне, думает Дагон, и чешуйки на её лице топорщатся, когда она складывает рот в улыбку. Между ними сейчас – не толща воды, не километр суши, даже не пять метров, не два. Дагон чувствует чужое дыхание, и оно на вкус как родниковая вода, холодное и едва сладковатое, и от этого вкуса внутри что-то переворачивается каждый раз, и хочется выпить эту лазоревую суть до капли – и в то же время не трогать никогда больше, ни пальцем, ни кончиком плавника не касаться. Между ними сейчас – молчание, и Дагон кажется, что оно длится дольше, чем та вечность, в которую она тянула ладонь вниз; чем та вечность, в которую она смотрела вверх; и когда она уже готова хохотнуть, снова обрасти своим нежалением, молчание искажается рябью: «Забрала», - безразлично звучит голос, у которого на дне спрятан океан синевы-нежности. Дагон не жалеет. В ладонях её –живая лазурь.