***
Дома, во время поминального вечера, у Серджио становится настолько страдальческое выражение лица, что терпеть невмоготу – Алессандро подходит и, втиснув в его руку бокал с вином, тихо говорит: – Держись, брат. Скоро все разойдутся. Его жаль, жаль-жаль-жаль, сильнее в разы оттого, что Алессандро знает, как это – любить так безнадежно и беспросветно. Жалость постыдна, жалеть человека в их среде значит его оскорблять, и Алессандро старается стать для брата поддержкой – кто теперь, кроме него, в конце концов. И хотя они никогда не были с Серджио особенно близки, сейчас он едва не впервые чувствует с ним слабое, но такое ценное родство, будто любовь породнила их сильнее крови. Серджио благодарно кивает и, отпив из бокала, прикрывает на несколько мгновений глаза. – Спасибо, Сандро, – мерно произносит он. – Неприятно это говорить, но поскорее бы. Чертовы туфли… Алессандро на миг застывает. – Туфли? – переспрашивает он – машинально, чтобы выиграть хоть секунду. Ему надо привести в порядок мысли – настолько он оглушен осознанием. – Туфли. – Уголки губ Серджио снова опускаются, когда он чуть меняет позу, – теперь Алессандро понимает, что он по очереди дает отдых то одной ноге, то другой. – Мастер напутал с размерами, стрясу неустойку – век будет расплачиваться. Дожить бы только до конца вечера… Он открывает глаза, смотрит в сторону – и мгновенно преображается: выпрямляется еще больше, хотя и так будто кол проглотил, расправляет плечи и приобретает неожиданно надменно-снисходительный и в то же время заинтересованный вид. Алессандро скользит взглядом вслед за ним и даже не удивляется: конечно, он видит куртизанку. Одна из подруг Лауры – так называемых, конечно, подруг – обманчиво скромно улыбается собеседнику, но когда, почувствовав чужой взгляд, оборачивается, в глазах у нее – обещание и расчет. Такой холодный, что им с Серджио определенно найдется, о чем поговорить. Разочарование настолько сильно, что, будь Алессандро склонен к порыву, он бы покинул дом немедленно; но он лишь отступает на полшага, уходя из доверчивой, родственной близости, и сквозь зубы выдыхает. Ему кажется, что это не память о Лауре – которой, конечно же, и не было никогда, но все же, – а его самого втоптали в грязь. Поймав слугу, он берет бокал с вином и залпом выпивает до половины. – Как твоя жена? – интересуется Алессандро мстительно. Серджио с неудовольствием отвлекается от переглядываний с куртизанкой и смотрит на него, скептически приподняв бровь. Алессандро понижает голос. – Побойся Теуса. Лауру только сегодня похоронили. – Именно. – Серджио щурится. – Когда у тебя снашивается вещь, ты идешь и заказываешь ее мастеру, чтобы заменить сразу. Особенно если это влияет на то, как тебя воспринимают окружающие. Лаура умерла очень невовремя, и мне нужна замена. Куртизанки ничем не отличаются от вещей, и тебе давно пора это понимать, Сандро. Алессандро смотрит на него – высокомерного, снисходительного, старшего, как всегда, с комплексом самого умного человека в семье, который имеет право указывать всем и на все; смотрит – и сдерживается с трудом. Ярость клокочет в груди, подкатывается к губам ядом, и он едва сохраняет приличествующее месту выражение лица. Совладав с собой, он усмехается. – Что ж, надеюсь, эта вещь окажется тебе по размеру, – бросает он и отходит – почти поспешно, подставляя локоть тревожно следящей за их разговором Вивиане. Провожая их в конце вечера, Серджио смотрит со скучающим снисхождением – на брата и с усмешкой – на его куртизанку. Ему кажется, что он все про них понимает. Алессандро подсаживает Вивиану в карету и бросает на него напоследок такой же неприкрыто насмешливый взгляд.***
Вивиана смотрит за окно остановившимся взглядом, и под вуалью ее глаза – обычно голубые, как море – кажутся совсем черными. – Ужасный человек, – произносит она в пространство, когда до дома остается совсем недолго. Карета покачивается, но она сидит прямая, неожиданно сильная и… гневная. Алессандро еще никогда не видел ее такой. – Простите, синьор, но ваш брат отвратителен. Бедная Лаура заслужила хотя бы один день траура. Алессандро кивает. – Ей не повезло с покровителем, – соглашается он. – Мой брат слишком расчетлив, чтобы искренне горевать. В день смерти отца он уже разбирал бумаги и отдавал распоряжения, чтобы дело продолжало работать, несмотря ни на что. Вивиана искоса смотрит на него и немного смягчается. – Тогда вашему отцу повезло, что у него были вы, – произносит она уже не столь резко. Алессандро пожимает плечами. Не то чтобы расчетливость брата тогда была лишней – конкуренты только и ждали смерти Энцо Ростаньо, готовясь оттяпать приличный кусок от его предприятия, и безэмоциональность Серджио сберегла семью от огромных убытков. Другое дело, что Серджио не разделял торговлю и жизнь – для него жизнь и была торговлей, и так же он относился к людям. Осуждать его Алессандро не стремился, скорее себя считая паршивой овцой в семействе; но и проникнуться его идеями не мог. – Думаю, у бедной Лауры тоже найдется тот, кто будет носить по ней траур, – говорит он и смотрит Вивиане на шею – белую, с мягкой кожей, которую сейчас прикрывал черный кружевной воротничок-ошейник. Вивиана – куртизанка, и она не может позволить себе траура: ее наряды должны быть блестящи, ее глаза – завлекательны, ее движения – одуряющи; но что-то Алессандро подсказывало, что все время траура эта черная кружевная лента будет прикрывать шею Вивианы, приятно контрастируя с неизменно обольстительными платьями. Подтверждая его догадки, Вивиана под взглядом покровителя касается ошейника кончиками пальцев и, ничего не ответив, вновь отворачивается к окну. – Доброй ночи, синьор, – говорит она привычно певуче, стоит карете несколько минут спустя подъехать к ее дому. И ни намека на вопрос, на предложение и пресловутое обещание не мелькает в ее глазах – попрощавшись, она с помощью возницы грациозно спускается по ступенькам и исчезает в ночи. Алессандро прикрывает глаза, слабо самому себе улыбнувшись. Серджио никогда – почти никогда, если дело не касалось смерти – не ошибался в расчетах. А Алессандро всю жизнь умел подбирать нужных людей.***
Когда он возвращается домой, в окнах темно, а во дворе тихо – ни шевеления. Слуги спят, спят все домочадцы, и только он привидением бродит по коридорам, заглядывая в комнаты. Сначала к детям – сыновья спят, уткнув в подушки маленькие носики и раскидав одеяла; Алессандро поправляет их с улыбкой, укутывая детей от холодной ночи, и тихо выходит, притворяя за собой дверь. А потом направляется дальше и останавливается перед дверью, из-под которой пробивается едва заметный свет. Антония сидит в кресле, закутавшись в тонкую шерстяную шаль от ночных сквозняков, и, наклонившись к масляной лампе, вышивает на утянутой пяльцами ткани. От скрипа двери она вздрагивает и хватается за брошенную на ручке кресла вуаль – настоящую, тяжелую, прячущую лицо, а не ту кокетливую пародию, что носила Вивиана; без вуали Антонии Ростаньо, ведьме Сорте, нельзя показываться на людях. Ни перед кем, кроме мужа. Иногда, глядя на бледное личико жены, тонкое, удивительно одухотворенное, Алессандро почти ненавидит ее вуаль – ему бы хотелось, чтобы все ее видели, все знали и, чего уж там, завидовали ему; а иногда он благодарит заведенный порядок – за то только, что вся эта утонченность, одухотворенность, робкая мягкость, все это – для него одного. Улыбнувшись, Алессандро проходит в комнату, забирает вуаль у жены и, откинув ее на кровать, садится – но не в кресло напротив, а прямо на пол, на мягкую шкуру, у ног Антонии; целует мимолетно укрытое ночной рубашкой колено и, прислонившись к нему виском, прикрывает глаза. – Але? – Антония, отложив вышивание, робко касается его волос мягкой ладонью. Они женаты почти десять лет, и пять из них ей потребовалось, чтобы приучиться не называть его господином наедине, а привитую воспитанием робость победить и вовсе не получилось. Но Алессандро это не расстраивает: он накрывает ее руку ладонью и прижимает к голове, подставляясь и прося ласки, как провинившийся пес. Антония послушно перебирает его волосы и больше не спрашивает – знает, что когда он так делает, значит, день был тяжелый. Сегодня был именно такой день. Алессандро сидит, прикрыв глаза, и чувствует, как ловкие пальцы Антонии вытравливают из него и ярость, и тяжесть печали, и главное – ужас от одной мысли, что однажды он может оказаться на месте Серджио. Потому что даже если он придет на ее похороны босиком – думать он сможет только о том, чтобы лечь рядом с ней. – Все хорошо? – спрашивает Антония, кажется, вечность спустя – ровно тогда, когда его наконец отпускает. И Алессандро улыбается, глядя на нее снизу вверх. Он всегда был паршивой овцой в их семействе, и с женитьбой это не изменилось. Зато владел тем, чего никогда не бывает у тех, кто, как Серджио, меняет людей на монеты. У него был друг. Пусть и любить ее – грех.