Вы и я

"Но были ранее мы с тобой одно, Я твоими руками бил хрусталь. Я твоими губами пил вино, Я твоими глазами видел сталь..." Часть первая. Филот Он сидит, отстраненный, холодный, нездешний и смотрит, как летают в воздухе руки юного царского сына, описывающего подробности недавней охоты. Глаза Александра горят, в них - все. И азарт от загона добычи, и легкий страх, что не справится, и злость на так не вовремя сломавшееся копье, и гордость за то, что смог. Сам, никого не дожидаясь. А он - этот невыносимый, синеглазый, недосягаемый, сидит и, чуть улыбаясь уголком губ на одну сторону, попивает легкое вино, глядя куда-то в рощу, поверх золотой макушки. И думает о чем-то, понятном только ему. Старший сын Пармениона держался так долго, как мог. Язвил, оскорблял, старался отдалиться, старался задеть, а потом сдался, как сдается камешек под напором стремительной горной реки, и рухнул в эти синие омуты, позволяя себе утонуть. Утонуть с головой, безнадежно, до жжения за грудиной и отчаяной нехватки воздуха, без возможности выплыть. А во рту - привкус первого в этом году вина, персиков и солнца. И бесконечной обиды - не замечает. Впрочем, это было не так. Гефестион замечал. И заметил почти сразу. Талантливо, стараясь не причинить лишней боли, стараясь избегать общества Парменетида, лишь хмурился и качал головой в ответ на очередное острое словцо и никогда, никогда не позволял себе ничего, что могло бы быть истолковано как-то не так. Двусмысленно, пикантно или приглашающе. До сегодняшнего дня. До того, как протянув другу кубок, не коснулся, словно бы случайно, пальцев и не улыбнулся, опустив ресницы. Филот был уже изрядно нетрезв, поэтому отреагировал мгновенно: - Хватит от меня бегать! - Я и не бегаю от тебя вовсе, - мягкий глубокий баритон с чуть заметным тягучим акцентом, что проскальзывал в речи, когда Гефестион был расслаблен. Или пьян. Нет, в этот раз ни то, ни другое. - А что, ждал, пока разрешения дадут? Дурак. Какой же дурак. Вот оно, твое синеглазое счастье, рядом, само идет к тебе в руки, только сообрази как, только протяни эти самые руки. Скорее всего, да нет, точно, не будет ничего, кроме поцелуя, но и этого будет довольно - пока. А он снова его обижает. Ни за что, просто так, потому что иначе уже не может. Сын Аминтора хмыкнул, снова прячась в свою безукоризненность, покачал головой. - Можно подумать, что тебя вместо молока поили змеиным ядом в детстве. Нет, не насмехается. И не думал даже. Просто Гефестион - такой. Как сказал Кассандр: его можно либо сразу любить, либо сразу убить. А Филот так и не определился. Ответа у него не нашлось. Он просто ткнулся белокурой, в лен, макушкой в тощее загорелое плечо и, ощутив, как лениво, до оскомины прилично и дружески, обняли поверх туники, залпом опрокинул в горло всю чашу. Пусть будем так мы с тобой одно, Я твоею рукою сжимаю стяг... * * * "Меня погубишь. Меня погубишь. Дитя Аида, верю - это твой знак. Меня погубишь. Меня погубишь. С момента первой нашей встречи я уже это знал" Часть вторая. Кассандр Сидит. Ухмыляется, шлюха афинская. Глазами своими прожигает. Ах ты тварь, своими руками придушил бы. С десяток раз, пока Александр не видит. Вино обжигает глотку, маслянистым комом скатываясь в желудок, падает туда горячей волной, придавив к собственным мрачным мыслям, к земле, к миру. "Тварь!" У твари красивое имя, нездешнее, эллинское. У твари длинные, по пояс, вспыхивающие медно-красным огнем волосы. У твари синие, в сапфиры, в летнюю ночь над Пеллой, глаза. И вечная эта серебряная лента в косе у правого виска. Бесит, бесит, бесит! Нет, он даже не бесит. Он омерзителен до трясучки, до дрожи во всем теле, до сведенных зубов. Идеален во всем: манеры, речь, жесты. Как бы не хотелось думать об обратном, но не выходит - он идеален. Чертова кукла, которой играют все. И царь, и царевич, и собственный отец, и Демосфен, и Боги милостивые знают кто еще. Заносчивый до предела, до предела вежливый и... - Кассандр? Прости, но ты не объяснишь мне кое-что? - Склонил голову на бок и смотрит так виновато, будто щенок, что разгрыз сандалий хозяина. Глаза... Хочется съездить ему по идеальной роже, стирая в мясо, в кашу, в невнятные очертания эту улыбку, которой ты не можешь противиться, не можешь отказать. И взлетает уже рука, чтобы исполнить замысел. И опускается почти невесомо на тощее загорелое плечо. "И это - воин?" Не сломать бы. Чихнешь ведь - пополам переломится. И вместо того, чтобы прошипеть в идеальную лживую рожу все, что он думает о подобных просьбах, старший сын Антипатра хмурится невольно и произносит, словно не веря сам себе: - Конечно. В чем у тебя сложности? Ты покажи, где ошибся, мне так проще понять. Молиться бесполезно, прогневал небеса я. Передо мною бездна. И я стою у края... * * * "И каждый день - без права на ошибку И не прервать проклятую дуэль. Как вы милы. Как вежливы. Улыбка... Что ж, выпад точен, вы попали в цель" Часть третья. Павсаний Мальчик. Бедный синеглазый мальчик, брошенный в горнило этой жизни слишком рано, прежде, чем он успел понять, как все устроено в мире. Павсаний лежит, опираясь на локоть, мерно потягивая вино, слушая рассказ Александра об охоте. Светлые волосы, еще припорошенные пылью, разметались по плечам, в прядке на макушке запутался розовый яблочный лепесток. Они могли бы быть братьями. Оба - стремительный разлет плеч, взгляд сквозь ресницы. Оба - привязаны к Александру, оба с готовностью отдадут ради него жизнь. И все равно, неведомой силой пролегло между ними соперничество. Павсанию нечего делить с Гефестионом, этим юным вдохновенным творцом дипломатии, с рождения принесенным в дар другому творцу - мира. Он и ковал. Веру каждого в каждого, какую-то наивную, пусть неопытную, но попытку создания дружбы между ними всеми. А самое главное - веру в будущего царя. А как иначе? Кто еще? Аминта? Так тот лишь племянник Филиппу, никакой угрозы трону. Арридей? О, не смешите. Нет, мальчишка был вполне себе ничего, пока не перешел дорогу Олимпиаде. Как? Да кто уж теперь скажет. Наверное, своим наличием. С другой стороны, каждая мать желает своему сыну судьбы лучшей, чем та, что была у его отца. Ее ли винить? Птолемей? Этот мог бы. Но все чаще и чаще он подчеркивает, что не имеет никакого отношения к царской семье, все более удаляется от всего, что можно было бы связать с предстоящим дележом власти, умно, умно... Молодое вино падает в желудок, серебристыми колокольчиками падает следом смех синеглазого афинянина. Племянник Демосфена, надо же! Шутка ли это, изящная ложь, попытка убить, правда - не разобрать. Мальчик боится, мальчику страшно. Павсанию это видно. И потому он встает со своего ложа, подходит к растерянному этому лисенку и опускается рядом, положив широкую ладонь на тощее загорелое плечо. Сколько рук побывало в таком жесте на этом плече в этот вечер? Не важно. Важно то, что его встречают вскинутым прямым синим взглядом. Ионийские омуты – захочешь, не выплывешь. Столько будешь пытаться, барахтаться, не получится. - Устал? Гефестион кивает. Одними ресницами. Павсаний, один из всех, знает: мальчишка болен. Сдуру, по запальчивости, попросив Клита показать пару приемов и заплатив за это сломанным ребром. Павсаний знает, мальчишка бледен не от страха, не от ревности, не от усталости. Мальчишка бледен от боли. Но на этом клятом празднике он даже не может его утешить. И поэтому молча привлекает к себе, слыша как едва слышно вздыхают ему в ключицу: - Поспать бы. А Александр смотрит тепло и понимающе. Любящие меня - любите друг друга. * * * "Бьется яблоневый прибой, Скоро хлынуть душистой пене Вниз по выщербленным ступеням, Расплескаться по мостовой..." Часть четвертая. Неарх Александр хвастается охотой. Живописует все тяготы и удачи, вкупе с неудачами, летают в описаниях руки. За ним наблюдают. Все, присутствующие на празднике, включая Каллисфена, который, конечно, в десятки раз преувеличит подвиги царевича, но тут и возражать никто не станет. Как тихо. На критских празднествах шумнее в десятки раз. Танцуют девушки, то тут, то там раздаются вопли играющих в кости, а самую красивую из дев купают в бочке с молодым вином - чтобы остальное удалось. А здесь... Шутки, разговоры, если придет Клит, то масса забавных и весьма соленых историй. Впрочем, если не придет, тоже - на то есть Птолемей, пока что слишком трезвый, чтобы развлекать общественность. И среди всего этого угашенного винными парами безумия, огромные синие озера, глядящие на всех с таким непередаваемо-теплым и ясным выражением, что хочется упасть в них и не всплывать. Неарх прекрасно помнил, кто учил его, дикого ребенка с дикого Крита, тому, что можно есть (мясо едят, да, спасибо, а не приносят в жертву!), а что нельзя. Кто учил его разбирать незнакомые слова, не шарахаться от посторонних, не подпрыгивать от каждого звука. Рыжий мальчишка-афинянин, что был старше всего на пару лет. Гефестион. Вот сейчас он поднес чашу Филоте и, пусть другим не слышно и не заметно, но явно был задет его ответом. Вот что-то протянул заносчивому выскочке Кассандру. А вот уткнулся в плечо взрослого, совсем взрослого красавца Павсания. Наверное устал. Или напился. Несмотря на всю свою ученость пить этот вышколенный эллин так и не научился. Подойти, наверное, стоит. Или... Ох, отец Посейдон, не дай спутать землю с палубой!... Неарх поднял голову и встретил смеющийся взгляд огромных, не по-мужски ясных в попойке, синих глаз. Тонкая рука, словно салютуя, сжимала чашу, Гефестион смеялся, и смеялся искренно, запрокинув голову, растрепав свою знаменитую косицу у правого виска, из которой почти выскользнула расшитая топазами серебряная лента. И поднялась в сердце юного сына скалистых берегов незнакомая прежде уверенная волна, накрывая, словно летний прилив с Пропонтиды, с головой, заставляя засмеяться в ответ. И верить в то, что куда бы не повели его эти два синих омута: Что в пути своем сквозь века От отчаяния удержит Ярко-синий маяк надежды Улыбнувшись издалека...