Чёрные лотосы

      Никогда прежде я не пробуждался так…       Обычно по утрам злосчастного Арджуну ждало одиночество: мой деятельный возлюбленный уходил с рассветом или, даже пребывая в покоях, уже совершал или обдумывал что-то, непостижимое спросонок моему ещё не возвратившемуся в этот мир уму. И меня для него в это время не существовало. Мне оставалось лишь мириться с этим — и привыкать.       И я даже слишком привык, слишком… Настолько, что по пробуждении увидеть его рядом, на ложе, даже ещё не облачённым в одежды, было для меня подобно падению обломка разрушенной планеты прямиком на моё темя.       Да ещё и такой рассредоточенный, сумеречный взгляд, полный мучительной нежности… Он смотрел на меня так… так же… как прежде только я взирал на него, спящего, ожидая пробуждения, — а он потом ещё и смеялся над этим: «как голодный на кхир» или что-то подобное…       Когда я открыл глаза, Карна улыбнулся мне — так, как я прежде никогда не видел: ласково и тревожно.       — Ты красивый, Арджуна, — глухо выдохнул он, прикасаясь пальцем к моему виску, проводя по окружности брови — словно причёсывая её. — Я мало говорил тебе об этом… Но я всегда это видел, всегда… И другое я вижу: лицо твое исполнено доброты, в глазах отражается сердце… Ты добрый человек, милосердный, чуткий… не в твоей природе быть зверем. Я совершал преступление, когда просил тебя об этом! Больше не…       Только этого ещё не хватало! Нерушимого обета «не сметь больше» — чтобы потом кусать губы до крови в бессильном голодном бешенстве и швыряться в меня скелетами из сундуков всей династии Куру, кроме своего вовек непогрешимого Дурьодханы…       Прежде мысли взметнулась моя рука — отработанным рывком вцепиться в его волосы, привычно накрутить на кулак — и выломить эту шею назад.       — Это ты кого сейчас назвал добряком? — процедил я в его изумлённое лицо. — Ещё раз посмеешь решать за других…       Опьянённый резкой болью, он застыл, не в состоянии противиться, и я уверенно, не встречая протеста, уложил его набок и властно обнял со спины. Рука моя всё еще крепко держала его запрокинутую голову, не давая шевельнуться, вторая хозяйски наложилась на тело: крепкое, словно стальное, — и такая гладкая кожа, подобная тёплому бархату, до невозможного чувствительная… И это всё — моё… Огладить решительно сверху донизу: от плеч до бёдер, привычно впиваясь в напрягшиеся мышцы. Пальцы сжали сосок, выкрутили больно…       — Арджуна-а… за… а… чем?.. — его изогнувшаяся рука скользнула по моему плечу, будто силясь оторвать меня, оттолкнуть, но я с лёгкостью прижал её в тисках своего объятия.       — А потому что я о-очень добрый человек… — ладонь моя уже сжимала его шею, заставляя задыхаться.       Он сильно передёрнулся, всё еще не оставляя попыток высвободиться. Но уже даже не из моих рук — из кипящего источника собственных желаний.       — Нужно думать… о другом… В полдень… прибудет моя стража, мы вернемся… в город… И ты уйдешь… тогда же…       — Сейчас только рассвет, прекрасный. До полудня ещё далеко. Как раз достанет, чтобы явить тебе всю мою доброту… и милосер-рдие!       …И было наслаждение, подобное рвущейся тетиве слишком туго лука… и растворилась в нём саднящая боль осознания, что теперь — по собственной воле — я надолго лишусь всего этого, снова, — исчезла, как капля дождя, упавшая в бурную реку… А руки мои словно жили своей жизнью, даже слишком оценив удобство такого положения — в нём они могли всё: ласкать и терзать, приводить мою жертву почти к вершине — и снова отбрасывать от неё безжалостно — и так не один раз, до тех пор, пока все его попытки что-то сказать не растворились в горячечных стонах, и не покинули его остатки смятенного разума. До тех пор, пока свет не померк в глазах его и не рассыпались в них жгучие звёзды. И я словно видел их — эти колкие искры, они прошли сквозь меня, по рукам моим до самых плеч, сквозь грудь мою и горло, и будто вырвались сквозь темя — жарким золотым лучом до самого дна Вселенной…       Как же я смогу оставить тебя, свет мой?..       Впервые я задумался об этом, когда отзвенели струны внутреннего ситара, и дивная музыка тела медленно смолкала…       Я не отпускал его, мне по-прежнему хотелось держать его так и чувствовать шёлковую гладкость волос в моей крепкой руке. Только уже прижать ничком и, склонившись, осыпать поцелуями всё ещё вздрагивающую спину…       — Ты, верно, не просто так носишь такие длинные волосы, родной… — голос мой теплится подогретым медово-пряным настоем — такой напиток дают тем, кого хотят исцелить от душевного смятения. — Чтобы мне сподручнее было делать вот так? — рука моя ещё раз повернулась, натягивая прядь. — И вот так…       — Могу отрастить ещё длиннее, — внезапно мирно отвечает он, поворачиваясь — но не вырываясь. — Да хоть конскую гриву… чтоб тебе запутаться в ней!.. Немало кшатриев носят локоны и до пояса, и ниже… Только перед сражением придётся увязывать и зажимать под шлем. Впрочем, обычно те, кто гордиться такими кудрями — вроде нашего румяноликого Гопалы — сторонятся битв.       Чуть заметная улыбка. Он поднимает руку, с сосредоточенной осторожностью раскрывает мои пальцы один за другим, высвобождая из них свои волосы. Прижимает мою руку к щеке, едва заметно касаясь губами мизинца… и аккуратно, словно ценное сокровище, кладет её мне на колено. Отстраняется, садится посреди ложа и, посмеиваясь, пытается пригладить взъерошенную голову. Невольно прикрывая глаза — явно ловя отголоски пережитой боли, едва не откровенно упиваясь ими.       А перед моим внутренним взором уже стоит этот возможный новый его облик — так ярко! — и я не могу наглядеться…       — Тебе и правда будет так хорошо…       — Разве? — усмешка. — Я ведь скоро совсем поседею — и сделаюсь похож на почтенного брахмана! А то на веталу, какими они бывают на росписях…       — Нет, не на брахмана! — воскликнул я, внезапно вспомнив нечто дивное. — На… Наракасуру! О нём поют, что он был светлоголовым — а потому, что демон! Только нелюди да духи и могут быть такими — так говорят у нас. Ну, ещё бы! Если всю жизнь не выбираешься за пределы своего царства, да хоть и всей Бхараты, и видишь только смоляно-чёрных, ну, кроме тех, кто почитает хну… Но если долго-долго двигаться в одном направлении — всё только на север… то идти, то прибиваться к караванам и ехать с ними в повозке, а то и раздобыв коня… но всегда в одну сторону, неотступно… можно добраться до таких царств, где такой смуглый, как ты, будет диковиной… а уж таких темнокожих, как Кришни Панчали, и вовсе примут за обезьян, привезённых издалека для царских зверинцев.       Карна едва не рассмеялся — сравнение ему явно понравилось. По искоркам в глазах его я понял, что представить прекраснейшую из женщин в такой роли он успел весьма отчётливо.       Но ведь я не шутил!       — Потому что там — почти все светлоголовые, и глаза у них как небо или как юная трава, да немало ещё тех, у кого кудри и бороды цвета шафрана или спелого манго… А вот черноволосые и черноокие редки, их даже побаиваются, считают друзьями демонов… У меня там была жена — косы её были словно солнце, я сам не верил своим глазам, когда расплетал их… Сватиланха — так я звал её, но у них её имя звучало иначе, и оно как раз и значило — «светлая»…       — Но ведь это у них не от старости.       — Будет тебе!.. Вот с летами они не белеют, а становятся серыми, будто мыши. Даже не серебряными. Как жаль…       — Ох, Арджуна, и занесло же тебя… пытливый! Это сколько же у тебя нынче жён?       — Сейчас — шесть... вроде.       — О-ох! Я со своими двумя безнадёжно отстаю... — усмешка. — А могла бы быть и третья... О, она была прекра-асна! Наргиса-дэви, — лукавый взгляд. — Стань она царицей Анги, дочери Друпады точно пришлось бы расстаться со своей спесью... тем более, что хоть Наргиса была вайшьей, но ликом словно молоко для пуджи — с шафраном и лепестками роз... воистину, апсара... Очень может быть, что с такой Ангарани я, уладив дела в Айодхье, повернул бы в своё царство и провёл там не меньше двух лун — увы, невозможно дольше... Но наследник там точно бы родился. Однако этой дэви не существует...       — Ты жалеешь об этом?       — Нет. Так, райская грёза... она тебе удалась. Как подумаю, что это... Но ракшас Хираньясома был непревзойдён!.. Ещё как знаешь ты, Арджуна, то здесь ценнее любой красоты. С тобой всё иначе. Будто рушится мир, и из него рождается новое солнце... Ты — моя болезнь. Ты же — исцеление, — он на мгновение отвернулся. — Но здесь тебе никто не помешает видеться с твоими жёнами... и заводить новых, буде захочешь. Жаль, ты не привёз к нам свою солнцеволосую — может, и она потеснила бы Драупади...       И что же это тебе так неймётся потеснить прекраснейшую? Словно живёт ещё где-то в глубине смутная память о ней... и её оскорбительном отказе. Неужели неисцелимо? Неужели тогда воистину происходило нечто большее, чем думаем мы все?       — Взглянуть бы на красавиц из северных царств... — он раздумчиво откинулся на подушки, прижмурив глаза. — У них, верно, лица и вовсе снежной белизны... как у трупов?.. У нас только вайшью-купцы и доходят туда, да и то редкие… А к нам из тех мест не приходил никто… Или всё же были? И их устрашились у нас, и назвали друзьями демонов… и самих асуров стали сказывать такими… Ох, уж эти богами одарённые! Скоро начнут петь, что у нас тут живёт племя шакалоглавцев или ходят по нашим улицам тигры…       «Уже поют, — вспомнилось мне, — и не такое… Грозный львинотелый Нарасимха, могучий орёл Гаруда с человечьим ликом, слонглавый Ганапати, мудрые цари обезьян… Только вдохновенные муртикары могли измыслить таких богов!»       Измыслить? Да уж, рядом с этим изощрённым разумом я скоро даже думать перестану о «святотатстве»…       — А сейчас ты знаешь, куда идти?       Этот серьёзный тон враз сбил с меня расслабленную отрешённость. Безжалостно возвращая в этот суровый мир, который снова требовал Пути.       Да и в глазах Карны вновь засаднило что-то: уже не сладкой болью — другой. В сомнении сдвинулись брови, уголки губ опустились. Теперь уже ему хотелось отворачиваться и опускать глаза не от жаркого смущения — нет: но так, словно смотреть на меня и вовсе предосудительно. Этот яд… он может оказаться… нет, его собираются сделать! — моим братом.       Что бы он там ни говорил о себе, как бы ни бахвалился своей демонской репутацией, которой уже нечего страшиться и самой бездны греха, но невозможно было не видеть: едва ли ему легко будет оказаться таким грешником. А мне — легко ли?..       Брат…       Нет, никогда не сможет мой разум совместить это слово с тем, что я вижу перед собою сейчас, и так близко… с обнажённым, растрёпанным черноглазым красавцем, чья влажно блестящая кожа ещё дышит моими прикосновениями, а в глубине бездонных очей еще не остыл пробуждённый мною огонь, — с моим любовником. С этим душевным бедствием, авирати, асурасундари, равного которому в запредельной искренности страсти я не знал — и не узнаю никогда, ибо нет тому подобного во всех мирах. Никто, кроме него, не станет с такой задушевной простотой целовать руку, причинившую боль, — и тут же беззлобно смеяться над обладателем этой руки… Даже годы ничего не могут сделать с ним: дни отдохновения стёрли следы усталости, и кажется мне, что лучики, расходящиеся от уголков его глаз, сотворили эти глаза ещё более яркими и выразительными. Ещё прекраснее… ещё невыносимее…       Брат? Никогда мне этого не совместить — и не принять. А у него и подавно нет ни малейшего желания мириться с подобным измышлением, если так решительно согласился на расставание — и неизвестно, сколь надолго — только чтобы проявить истину. Но и этой решительности может недостать опоры…       — Не знаешь? — нахмурившись, он слегка толкнул меня в плечо — вырвать из неуместных, хоть уже привычных ему, витаний, а потом взял в ладони моё лицо, развернул к себе — и только после того отпустил. — Так выслушай меня, Арджуна. Я не могу чувствовать праведного Дурвасу, но могу — тех, кто знает, где его искать. С кем он видится нередко.       — Кого же это?       — Здесь… — он опустил ресницы, чуть откинув голову, словно прислушиваясь, — совсем рядом… где-то в Видехе они сейчас. Это царство не принадлежит мне… пока… потому, видно, они и выбрали его, чтобы укрыться. Видеха граничит с Кошалой, правда, от столицы ее, Айодхьи, всё же отстоит… Но ничего, дойдёшь. Заодно и порадуешься встрече.       — Встрече?       — В одном из лесов Видехи… рядом деревня… так я тебе не скажу, в каком, не знаю их названий — но если бы здесь была карта, я бы проложил тебе дорогу в точности — до самого их ашрама.       — Их? Да кого же?       — Да брат твой, Юдхиштхира… как ни жалок и презренен тот тапас, которого он взыскует, но он всё же делает его праведником, — и я не чувствую его. Но с ним ваша жена — а её…       Он тряхнул головой, словно отбрасывая нечто тяготящее.       — Она тоже при обетах, и ревностна в служении… Но она асурини — и мне… её даже слишком…       — Да как же это у тебя? Ты никогда не рассказывал! Как это — чувствовать всех, кроме праведников, как жить с этим?       — Можно закрыться от всех тех, кто мне не нужен. Но уж если кто понадобится — я найду его, всегда. Даже на дне реки, да хоть на вершине Химавана. Жаль только — лишь на расстоянии трёх царств. Но Видеха рядом. Может, всего десять-двенадцать дней пешего пути. Но я могу дать тебе коня.       — Не стоит… Я ведь собираюсь скрываться… Лучше одеяние брахмана… или шудры… да не мешало бы обмазать лицо пеплом…       — Воинской стати твоей не сокрыть, да и едва ли ты отправишься в путь без оружия. Не стоит рисковать понапрасну. Возьми свой лук и…       — Это тебе не стоит бояться за…       Голос мой заглушил внезапный гул за окном, звонкий стук копыт множества коней, голоса… лязг колесницы… чёткие гортанные команды...       — Мои воины! — вскинулся Ангарадж. — Я призвал сюда две сотни, дабы вернуться в город с блеском. Там давно не мешало бы устроить блистательное явление… дабы не забывали, кто здесь… Арджуна! Немедленно облачайся!       Я не успел понять, как он сам в мгновение ока оказался в полном царском облачении — откуда только взялось? — даже корона… Вот уж предусмотрительность… И с чеканным лицом покинул покои.       Лишь через какое-то время я выбрался вслед — и тут же столкнулся с ним, зачем-то вернувшимся. В руках его был широкий, немного истрёпанный по краям свиток, который он тут же развернул прямо на ложе — это была карта, чётко начертанная углём, с яркими точками кошенилью, обозначающими какие-то важные места — явно столицы или… Такие же чёткие извилистые линии разных цветов пересекали свиток во все стороны.       — Здесь, — сказал он, поставив палец в некое скопление серых пятен. — Этот лес — он зовётся Камьяка, — и вот эта деревня. Проложить тебе путь, или уже ясно? Тебе лучше не брать карту с собою — здесь отмечены пути наших маневров, не следует, чтобы она попала в чужие руки. А другой нет, и времени тоже… Постарайся запомнить.       Мне ли не запомнить? Буду держать перед глазами отпечаток пальца, оставшийся в угольной пыли, неотрывно, словно Глаз Птицы. Этот далёкий лес, в который мгновенно рванулась моя душа… Ведь там… те, кого я не видел уже так долго… И сердце моё всколыхнулось тёплой тоскою…       А потом он резко обхватил меня за шею, прижав к себе… лишь на мгновение.       — Да помогут тебе боги, Арджуна. Ступай. И… возвращайся… если можешь…       И с этой минуты для генерала армии Хастинапура-Ангапрадеша меня не стало.       ***       Мой старший брат Юдхиштхира и решившая сопровождать его в изгнании наша дивная супруга Драупади выбрали для себя самое сложное служение изо всех нас. Если я и другие братья собрались — хотя бы на первых порах — аскетическими подвигами добиваться милостей богов, дабы увеличить свою силу, воинское искусство, обзавестись новыми знаниями, небесным оружием, особыми способностями и другими дарами Всевышних, научиться военным и политическим хитростям, целительству и так далее — всё это было земным, живым, практичным и очень нужным. Но ничего не стоило без духовной силы — того самого тапаса, который только и сделал бы нас несокрушимыми — изнутри. И достичь которого можно было лишь предельным смирением.       И только Юдхиштхира — все понимали это — и был способен на такое. Нет, создан для этого, будто спокойное терпение родилось вместе с ним. И не оскорбит его ничто: ни глумление чванливых кшатриев, ни омовение нечистых ног странствующих аскетов. Даже те, кто вовсе дал обет не омывать своего тела по году и более, не отвратят его, не заставят презрительно прикрыть нос концом вышитого чадара, — и таким брат окажет должное почтение и вступит с ними в беседу. Ни прислуживание нищим, ни забота о больных и калеках: омывание их гноящихся ран белыми царственными руками не отвратит его, их жалобы и капризы не выведут из себя. И даже если кто из тех, кому он станет служить и склоняться перед ними, оттолкнёт его ногою в пыль, не впадёт он в обиду, но лишь ещё усерднее станет его служение, ещё более чуткой — предупредительность, высоким — почитание даже самых низших. Ведь только так и взрастает смирение, только так и наполняет душу густым потоком великий тапас.       Жалким он был или нет — в этом смысле мнение Карны было уж слишком своеобразным. Он, видимо, думал, что Юдхиштхира раболепен, подобострастен, угодлив и душевно ничтожен при этом сам. Не знаю. Но представить подобное мне было очень трудно — я слишком привык к тому, что, при всей его природной всетерпимости, старшего брата никогда не оставляла некая холодная, отстранённая надменность. Нет, даже не достоинство — именно высокомерие, будто чувствовал он себя выше других, словно древо над травою, пусть даже древо иссохшее, но крепкое, — и было это неистребимо. Потому, возможно, даже унижая его как угодно, сколь угодно сгибая, сминая и топча, и не встречая тому ни малого протеста, в самой сути эту бесстрастную гордыню пошатнуть было невозможно. Она лишь возрастала от этого — становясь подобной отточенному копью.       Ни чувство вины за чудовищный проигрыш в кости, ни то, что именно он обрёк нас на все страдания — ничего не изменили в нём. И даже в тот день, когда в отчаянии хотел он сжечь собственные руки за то, что не могли остановиться, — и тогда не было в нём истинного раскаяния. Словно всё произошедшее — напротив, милость его ко всем нам: он даровал нам все эти испытания, дабы возрос наш дух и сила, и умерилась наша грешная кшатрийская спесь — источник всех бед. Чтобы мы закалились в этом горниле. Его проигрыш — милость богов, возлюбивших нас. И именно его, как самого сильного духом, избрали боги для этого — ибо он выдержит всё.       Ни я, ни братья в глубине души согласны с этим не были. Особенно исполненный раджаса и далёкий от смирения Бхима. И мелочно-тщеславный Накула. И даже угрюмый Сахадева. Да и мой разум протестовал: испытания и подвиги следует принимать лишь по собственному волевому выбору, но если их навязали тебе — не испытание это уже, но несправедливость, бессмысленная жестокость. Никто не имеет права учить нас держать удар — кроме нас самих. «Только моя душа. Ничья иная».       Но я никогда не был ни главою семьи, ни тем паче царём, никогда не представлял себе, как это — думать сразу за всех, об общем благе. Как это: ради будущего блага совершать в настоящем зло, предательство, даже очевидный промах. Как можно видеть, чем это обернётся через время, чему научит, как разовьёт. Юдхиштхира это видеть умел, а потому его слова о милости богов, испытывающих нас, не казались жалкими оправданиями. Слишком уверен он был в этом — неколебимо. Так, что сам Дхармарадж, его Небесный Отец, чьим именем называли и самого Юдхиштхиру, выступил подтверждением его правоты. Да и Мадхава тогда был рядом, и его слова — и снова об общем благе, нет, больше: все-общем! — в те поры слишком много значили для нас всех…       И после того никто из нас уже не выказывал недовольства. А пережив год рабства, каждый даже возрадовался той свободе, которую даровало нам изгнание. Лишаясь прав, лишаешься и ответственности. И можешь делать всё, что заблагорассудится… помня лишь о том, что не стоит тратить это время на пустое, нужно двигаться вперёд, расти, накапливать мощь…       …Быстро же я отказался от этого, осознав какую-то пустозвонную бессмысленность такого «роста». Может, потому, что я слишком быстро получил — и слишком многое. Милость Махадэва, Индралока, небесные победы — что может быть выше? Я расстался с этим всем без сожаления. И ныне — с полным осознанием того, что делаю, с ощущением истинной сути бытия — живу лишь сердцем, привязанным на крепчайший узел к одной единственной душе…       И вот, судьба снова испытывает меня — неизбежной встречей с моим нечеловечески праведным братом.       …а… как там Панчали?.. Легко ли ей рядом с этим всем?.. Или сама наказала себя, выбрав самое непосильное?       Её лотосная добродетель была примером для многих — до того дня, когда, пережив отчаяние, явила нам истинную свою суть. Дикая ярость — вначале жаркая, как оживший вулкан, испепеляющая, истерзанная, злая… сменилась холодным безжалостным гневом, выжигающим душу. И этим страшным обетом: «Я не буду женою ни одному из вас, никому не позволю прикоснуться ко мне, доколе не свершится праведная месть!»       Я тогда уже понимал, как ей трудно будет его исполнять. В этой душе жила жгучая страсть — воистину, асуровой силы, — и, по моим воспоминаниями, телесная близость значила для этой женщины даже слишком много. Бурная ночь успокаивала её — вот почти так же, как… Пережитое блаженство и в душу приносило благость. И порывистость её становилась плавной, истинно женственной, будто не была она дочерью Огня, но обычной женой. И горделивость её словно начинала источать аромат дивного цветка нежности, порой даже и тёплой покладистости, — и могла она быть просто женщиной, доброй, участливой, радетельной, терпеливой, дарящей истинную радость ближним самим своим бытием. Но я слишком хорошо помнил, что именно делало её такой.       Не раз я уже сравнивал: она будто сестра Карны, расплавленное железо из одной наковальни. Асурини… только такая и могла родиться из огня. Родиться с эбеновым телом — блестящим и гибким телом пантеры, и длинными раскосыми глазами, подобными лепесткам невиданного чёрного лотоса, и ресницы её — гагатовые стрелы, и влажный пунцовый рот — что бархатное лоно тёмной розы… Родиться с таким внутренним пылом, что устрашил даже её собственного отца. И очень может быть, махарадж Друпада изгнал некогда дочь из Кампильи вовсе не из-за дерзости её, а из-за своего неясного тёмного страха… который прошёл, лишь обузданный светлой, но властной силой одного внезапного гостя…       Она и сейчас пылает. И, может быть, потому и избрала Юдхиштхиру, что рядом с ним, суровым, хладным, ей будет легче не предать своего обета, чем с любым из остальных её мужей.       И вот особенно — со мной. С моей-то неуёмной силой и неутомимостью в делах Камадэва… Это только сейчас я начал задумываться: почему же меня так тянет к этим созданиям с тёмной, словно выкаленной в жерле вулкана, кожей, с глубокими жгучими очами и невыносимой человеческому глазу убийственной красотой — к бывшим асурам… Почему именно они сводят меня с ума до потери себя, почему я обречён на них… Тогда я ещё этого не понимал, даже задуматься не успел. Но уже знал: пребывая рядом с её дивной, пьянящей, искушающей до утраты разума красотою и огненной сутью — я бы не смог устоять. И она — тоже.       …Когда я только-только заполучил, наконец, на своё ложе прекраснейшую из женщин, помнится, меня несказанно обрадовала её природная пылкость… хотя Юдхиштхира как-то обмолвился, что его она устрашила. Нет, мы, пятеро братьев, изо всех сил старались не обсуждать эту деликатнейшую из тем: «Панчали на ложе страсти», но все же… вольно или невольно… осознанно или бездумно… само собою получалось так, что предыдущие давали какие-то советы последующим. Впрочем, это было подобно тому, как если бы даже самый опытнейший землепашец решил дать наставления кузнецу — настолько мы были разными и настолько разное восторгало и остерегало нас в нашей дивной общей супруге. Да и она искала в нас — разное. Даже более чем…       И сейчас именно в Юдхиштхире обрела необходимое: человека, который оградит её и от своих желаний — раз уж она приняла такое решение, и ему достанет воли, хладнокровия и силы разума; но и от чужих посягательств защитить её сможет. И силой собственной праведности, и не такой уж малой кшатрийской силой вкупе с воинскими способностями. Да и, думаю, умом они оба понимают, каких мест им лучше держаться, дабы оградиться от возможных покушений на добродетель: полное одиночество опасно, значит, нужно держаться ашрамов, а то и целых поселений мудрецов и их учеников, школ, гурукулов, деревень с благочестивыми жителями, священных мест, известных храмов и прославленных своей силой и чудесами божественных мурти и алтарей.       Именно там я и рассчитывал их найти: в праведности и аскетизме, но — многолюдном. Где все заняты одним, и уже не видно, кто истинно ревностен в служении, а кто пользуется этим, кто лицемерен, а кто истов, кто подвизается, а кто делает вид — ибо, по сути, от кармы не утаится ничто, а потому всякий такой предстоящий во всякую минуту пребывает в осознанности. А там уж только его личная сила ему в помощь — кто на что способен.       В таких местах обычно никто не требовал ни от кого невозможного: не можешь стоять днями на одном пальце ноги — так носи воду или следи за рисом в котле. В конце концов, далеко не все способны питаться тремя листочками рудракши в луну — кому-то нужна и обычная пища хотя бы раз в день. А за общей трапезой и чтение Писаний, и мудрые беседы, и поучения бывают куда благотворнее. И ещё неизвестно, что труднее: тягчайшая аскеза лишь за себя или простейшее служение другим.       Понимал я и то, что встречаются в таких местах и не самые чистоплотные люди, и бывают даже среди них брахманы самого высокого ранга, для которых чужая ревностность — лишь возможность взять от неё что-то себе. Под видом якобы «богам» или «Вселенной». Доводилось мне встречать таких. Довелось и уразуметь, что именно такие и могут на самом деле держать верховную власть в подобных поселениях, а она все же необходима; не может владыка, отвечающий за многих, сам быть истовым подвижником, пребывающим на вершинах тапасьи, не видящим живого мира дальше своего окуренного священными благовониями носа…       Или эдак я начал полагать после несокрушимого влияния на моё мировидение пронизанного смелым вольномыслием, несмиренного разума Ангараджа Карны? Ну, уж он-то точно был хоть и не из духовных, не из брахманов, но именно из таких владык — с не занавешенными дымом курений глазами. А тут уж только от самого человека зависит: насколько, в какой мере — и в каких целях — он воспользуется этим. Карна, несмотря на все его противоречия и порой давящую властность, был благороден и предельно честен с теми, кем повелевал. А вот что я увижу там, где предстоит мне радостная — и, чего греха таить, тревожная — встреча с братом и женой — ещё только предстояло узнать.       Такие мысли не давали мне покоя на моём не таком уж сложном пути. Хоть когда я только собрался выступить в странствие, и Ангараджа, и его малого войска уже и след простыл, и даже осела дорожная пыль, поднятая копытами их скакунов и его царственной колесницей, я снова удивился тому, когда же он успел обо всём распорядиться. Коня мне всё же вывели и настоятельно просили его принять. За седлом его, простым и удобным, были крепко привязаны небольшие, но приятные глазу странника вьючки с припасами. С тем же почтением слуги вынесли мне мой лук и меч, а также пару крепких, немного грубоватых с виду кинжалов ангской работы — в роскошном Хастинапуре больше ценилось изящество, в сдержанном Ангапрадеше — практичность. Также мне было предложено несколько одеяний: белое брахманское, груботканое, но удобное — шудры. И даже пара шкур, подобных тем, что носят ракшасы — но я их не взял. Куда столько предусмотрительности? Тем паче с таким конём я окажусь в нужном месте в два счёта!       Я даже не заметил, как пересёк границу Кошалы и ворвался во владения царства Видеха. Оно располагалось точно посередине между Ангой и Вангой — и так и просилось на меч Ангараджа… но пока было независимым царством, даже не провинцией другого. Может, потому в него и стекались отшельники в несметных количествах, и чуть не половина его территории считалась священной. На ней чуть не вплотную один к другому лепились храмы, нередко прямо среди высоких скал, каковые сами часто являли собою наполовину вырубленные статуи небожителей самых разных размеров: и очень грубой работы — лишь контуры лиц и тел, и весьма тщательно и тонко вырезанные, крашеные, а то и вызолоченные, обвитые гирляндами цветов и обвешанные дорогими украшениями — пожертвованиями паломников. Когда я проезжал мимо этого великолепия, постепенно открывавшегося передо мною, словно из сонма небесных врат, на протяжении обширной горной гряды, то едва заставил себя не свернуть с пути. По завершении своего странствия непременно принесу сюда свою благодарность богам. Надеюсь, мне будет за что их благодарить.       Сиянием своей саттвы освещали пространство бесчисленные ашрамы. Царство брахманов — иначе не скажешь. Даже, слышал я, и правитель его был из этой касты, что большая редкость.       Вполне вероятно, именно это всё и останавливало Карну от разрушений на этих землях, но в глубине души я не сомневался: он до них доберётся всенепременно — просто сдавит с двух сторон да приложит собственной милостивостью поверх, — брахманам не устоять.       Точка на карте сияла перед моим взором неотступно — что удивляться, что уже на шестой день пути я был в известном и прославленном в этих местах приюте отшельников — в лесу именем Камьяка. Но… как ни странно, кроме самой обычной деревни, прилепившейся к его краю, — обыкновенной, вовсе не несущей на себе черт какой-то особой святости деревушки, населённой простоватыми людьми с землистой кожей, — сам лес поразил меня безлюдьем. И какой-то первозданностью — будто ни топор, ни нож, ни огонь никогда не касались его.       Никакого пристанища суровых йогов с прибившимися к ним паломниками, взыскующими мудрости… Ни жилища прославленного риши с протоптанными к нему дорожками со всех концов… Мне показалось даже, будто меня вынесло на какую-то необжитую часть райской планеты… ибо в первозданности своей лес был прекрасен! Дивные крупные цветы с широкими полосчатыми листьями, и покрывающие землю, и словно приросшие к древесным стволам вместе со своими длинными висячими корнями; сами деревья с пышными конами, усыпанные яркими плодами; переплетение лоз и лиан над головою, а то и прямо на пути — вот где пригодились ангские кинжалы! — но всё это не создавало тревожного мрака, напротив, свет пронизывал пространство, словно сам Сурьядэв в виде своей частичной аватары решил поселиться здесь…       И, продравшись сквозь очередное узорочье гибких лоз, я совершенно неожиданно наткнулся взглядом на небольшую, выбеленную глиной хижину, уютно устроившуюся меж двух толстых стволов — будто подпор, а кроны их стали кровлей. Дверь была приоткрыта, а перед входом — на небольшой расчищенной полянке — лежало несколько простых грубого плетения ковров вокруг широкого, плоско срезанного бревна, являющего собою стол: на нём уже стояло деревянное блюдо, пока ещё пустое, а рядом — сосуд — уже явно полный, и несколько небольших чаш из скорлуп крепких плодов.       И мне сразу стало понятно, что хозяева этого ашрама готовятся к трапезе на открытом воздухе, они лишь скрылись в доме, чтобы донести оставшуюся еду, и вот сейчас я увижу тех, у кого смогу спросить: а где же мне искать…       Панчали!!!       Да, именно она вышла из хижины, с простотою поселянки неся на круто выгнутом бедре ещё один кувшин, а в руке — другое, уже наполненное чем-то пряно-золотистым блюдо.       Она… прекрасная и строгая… такая же, какой я запомнил её: и волосы её распущены, как у вдовы, и спадают чёрной шёлковой волною почти до колен, и поверх них — короткое белое простое покрывало, тоже вдовье, — отброшенное на спину. И наглухо завёрнутое до самой шеи домотканое деревенское сари без единого украшения, кроме нитки рудракши на груди. И пальцы её, которые так любила она когда-то украшать кармином и узорчатой хной, — испачканы серым пеплом, — и это так бросается в глаза на её дивной коже, не утратившей своего шелковистого тёмного блеска. Нет, она не изменилась. Даже вся эта видимая простота не в силах затмить ни красоты, ни царственности дивной…       Осторожно ведя в поводу коня, я вышел из-за деревьев.       — Ах!.. — вскинулась женщина, руки её дрогнули — но она не упустила своего кувшина! Лишь со спокойным достоинством поставив его вместе с блюдом на должное место, она легконого рванулась ко мне.       — Ох, господин мой, Чандрайата!.. Это ты ли? Не слепит ли солнце мои глаза?       Да, это было то самое семейное имя, которым она называла меня. Во многих царствах живёт странная традиция: жена не может называть мужа его истинным именем. И обычно придумывает нежное прозвище. Или его выбирают супруги вместе, или пользуются тем, которое уже имеется у мужа. Так было заведено и в нашей странной семье. Юдхиштхиру Драупади сразу назвала Канкой, и только им одним была ведома суть этого загадочного прозвания, для Бхимы имя не искала — звала привычно Врикодарой, и это очень нравилось ему, вызывая довольную улыбку, Накула и Сахадева были у неё Ахана и Пранайя — Рассвет и Закат. А меня она называла Чандрайатой — Лунным Серебром, что не так уж далеко было по сути от моего истинного имени.       …Лотосные руки обвили мою шею, гибкий стан прижался ко мне — так тесно! — но лишь в минутном порыве — и тут же она смущённо отстранилась, строго сложив руки на груди — и взглянула испытующе.       — Да, это ты, господин… Но что привело тебя сюда? Мы ведь приняли строгий обет: не видеться все десять лет!       — Я не желаю нарушать нашего обета, моя дэви, — смиренно ответил я, склоняя голову. — И как бы мне ни хотелось увидеть тебя и брата, как бы сердце моё не исходилось тоскою по вам, но сюда привело меня дело. Только вы можете мне в этом помочь.       — Так говори же! — воскликнула она, и в голосе её была странная смесь явной радости встречи, которую так хотелось продлить, и продиктованного обетом желания поскорее меня спровадить. — Если это в наших силах…       — По правде, я думал, вы здесь не одни. И теперь тревожусь. Не сочти моё беспокойство назойливым, моя дэви, но видеть тебя одну в этом лесу…       — Ой, да что там! Это сейчас мы одни, а ещё два дня назад сам махариши Дурваса и двадцать его учеников укрывали нас от любого зла своею сияющей праведностью! Сейчас они ушли — но на их место скоро явятся другие риши и их брахмачари, или йоги, или паломники-саньяси… А то и какой-нибудь гурукул — из тех двух, что неподалёку — устроит тут стрельбища или тренировочные битвы на большой поляне. Да здесь невозможно уединиться! Гомон как на торжище! Хоть сегодня я могу предаться покою… и не прислуживать никому…       Что-то мне плохо во всё это верилось. Но услышав то самое имя, ради которого…       — Махариши Дурваса? Я ищу его! Ты сказала: он здесь, поблизости? Где же?       — Ах, я, верно, мало праведна… но так рада, что они, наконец, покинули этот лес! Ибо суровость и требовательность почтенного Дурвасы была тяжким испытанием для нас! Восемь дней подряд он приходил сюда со всеми своими двадцатью молодыми брахманами, по виду не слабее ратхинов, — и требовал их всех накормить! А они очень странные аскеты… едят так, что и господину моему Врикодаре не угнаться за ними… и не только рис и орехи. Не знаю, как это терпят боги, но они едят и мясо… и даже лакомств требуют, изысканных сладостей…       Мне не раз уже приходилось слышать подобное о самом странном мудреце во всей Великой Бхарате — в том числе и о его превосходящей всякое разумение прожорливости — иначе не скажешь, даже желая сохранить почтение к его мудрости и могуществу. А уж капризная привередливость его — ещё и под угрозой проклятия… И никто давно уже не пытался понять, как это терпят боги, карма и дхарма. Но неудивительно, что в ученики к такому «аскету» попасть приятно — и вот особенно дюжим полнокровным юнцам, пусть и брахманской касты, но явно не созданным для вкушения праны, приправленной сухими листочками.       — Ах, супруг мой Чандрайата… В первый день я была одна — господин мой Канка отправился в деревню — как явились они: махариши с учениками — и потребовали яств! Да таких… Дали мне всего полчаса… а у меня не только ничего не было готово — мне и взять столько неоткуда! Даже если бы я вытрясла все наши припасы — а мы ведь не едим сладостей и… Я убежала в хижину и постыдно предалась отчаянию… а что мне было делать, что? Но тут в заднее окно постучали… О, господин! Боги сжалились надо мною! Ты не поверишь! Это был Говинда! Он проезжал мимо… так удачно… это боги послали мне его! И у него даже был небольшой обоз и пятеро слуг — он путешествовал, как он любит, и много чего вёз с собою. У него даже оказалась клетка с кроликами… а ведь махариши потребовал мяса! Хорошо хоть мудрейший с учениками вошли в медитацию, рассевшись у входа — и не видели, что происходит у заднего окна! Говинда сразу приказал слугам тихонько передать в дом припасы и клетку, сами слуги бесшумно пролезли в окно и все разом взялись за стряпню… Не прошло и получаса — как я уже выносила блюда брахманам. И они остались довольны, ох… и уже через час ушли. Говинда уехал — но оставил у меня всё, всё, что вёз с собою. Сказал, что это пустое: он повернёт домой, а потом снова пустится в путь, а мне достанет этого, чтобы ублажить мудреца. И правда, хватило… Только кроликов мне было жаль… никогда прежде… но господин мой Канка подсобил мне в этом… И все же, как ни почитаем мы могущественного Дурвасу, — мы оба уходу его обрадовались безмерно!       — Но если вы угодили мудрейшему, значит, получили от него что-то в дар?       — О, да… Он сказал мне, что я увижу в покаянии у своих ног тех, кого хочу увидеть, но только если этому не воспротивится моя гордыня. Я не знаю, что он хотел этим сказать… но думаю, что узнаю… когда закончится наше изгнание. Но я так была рада видеть Говинду!.. что ради этого могла бы выдержать и десяток Дурвас… Правда, сакха мало говорил с нами, но говорил… с господином Канкой дольше, чем со мной, и супруг мой после того стал очень озабочен… Я же только радовалась — ибо так мало радости в нашей нынешней жизни! И вот теперь ты… но тебя нам следует сторониться… таков обет…       — Так где же сейчас почтенный Дурваса? — перебил я женщину, явно истосковавшуюся по задушевной болтовне. Да и событие, о коем она поведала, было необычайным и заслуживало внимания.       — Не знаю… Он лишь сказал, что покинет не только этот лес, но и Видеху. Что уйдут они далеко…       — Они ушли два дня назад?       — Ой, нет… дней пять … или шесть… тому… я совсем сбилась со счёта… И я не знаю, куда…       — Может быть, Юдхиштхира знает? Ты позволишь мне дождаться его? Клянусь, я не потревожу тебя…       — Ах, господин… не знаю, могу ли тебе сказать… но супруг мой Канка, бывает, не приходит по нескольку дней…       — Что? Он бросает тебя здесь одну??? — за такое мне даже более чем захотелось дождаться Юдхиштхиру — и всерьёз наставить его на путь. Возможно, даже кулаками.       — О-о… — смущённо отвернулась жена. — Здесь всегда много людей… только сегодня пусто… А он… Даже не знаю, как и сказать…       — Говори, Панчали! — я уже едва сдерживал возмущение.       — Он… он… играет… в кости! В деревне немало тех, кто согласен, хоть там и не богаты… и играют на мелкую монету… но у нас этих монет уже два кувшина! И он постоянно приносит новые! Он никогда не проигрывает! Я пыталась увещевать его… но он сказал, что теперь боги никогда не дадут ему проиграть! Он получил их благословение! Да и никто никогда не догадается, что это он, император Юдхиштхира, если он будет постоянно выигрывать. По обету нашему мы не имеем права пользоваться этими средствами, мы приняли аскезу жить на пять раттисов в день… Я думала, он копит это, чтобы раздавать нищим и брахманам… Но он раздаёт лишь двадцатую долю, и ту хоть со смирением, но недобрым… Остальное, сказал он, когда закончится наше изгнание, мы обменяем на золото — и оно станет нашей опорой в будущей войне! Ведь никто из вас, недалёких — уж прости, но он сказал именно так! — и не додумается позаботиться об этом, вас больше интересует крепость ваших рук… а на что нам искать союза, приводить на свою сторону могучих воинов? Есть один молодой махаратхи, чья доблесть и слава воссияли совсем недавно и дошли до нас, — Ююдхана из рода ядавов, — именно его больше всех и жаждет подкупить господин мой Канка, только о нём и говорит. «Нам нужна молодая кровь…» Может, он и прав… но когда я смотрю на эти жалкие гроши в кувшинах, которые все вместе не стоят и одного моего браслета, того, с плохими сардами, что я отдала служанке… мне кажется, это лишь предлог… предлог… просто чтобы играть…       Она смятенно стиснула тонкие руки, невольно заломив их, закусила палец… А я давно уже более чем понимал, как я ошибался, думая, что ашрам их пронизан великим тапасом и благословением Вселенной. С Юдхиштхирой происходило что-то страшное… он сломался куда больше, чем я думал… он болен… а ей — ей невыносимо рядом с ним. Но, твёрдая в обетах и куда более волевая, чем многие из мужей, Драупади Панчали никогда не признается в этом. Вот тут и пожалеешь иной раз, что традиции предписывают жёнам слушаться супругов — и только советом, робким увещеванием пытаться вернуть их, заблудших, на должный путь… Но нет у жены права запретить, пресечь, повелеть… даже у такой властной нравом, как Драупади. Даже она не сможет ничего изменить… но не ей ли, в таком случае, явлено особое испытание смирением — и величайший тапас в будущем? Ох, не знаю… не столь я искушён в делах святости… особенно для женщин… Лишь беспокойство моё всё усиливалось, переходя уже в откровенный страх.       — Я дождусь Юдхиштхиру, — заявил я непреклонно. — Буду тут, в лесу, неподалёку. Я привык ночевать без крова и не потревожу тебя.       ***       В этот день Юдхиштхира не появился. И с приходом ночи мне, в состоянии уже едва сдерживаемого гнева, было не до сна — и не до обетов. Привязав коня к дереву, я решительно двинулся к ашраму.       — Буду спать у двери, — сказал я Панчали. — До тех пор, пока этот… — я едва не выразил всё своё негодование весьма крепким трущобным словечком, которое слышал некогда от гневного Ангараджа. — Не вернётся. И не осуждай меня, моя дэви, если с-старший получит трёпку.       Почти час над лесом и хижиной царила тишина, пронизанная лунным светом сквозь густые ветви и перехлёсты чёрных лоз. А потом дверь робко отворилась — и стройная тень, подобная чёрной статуэтке, скользнула из проёма. Уже безо всякой робости — словно ночь давала право смягчить все обеты — Драупади села на траву рядом со мною. Нет, не близко — не меньше четырёх шагов разделяло нас. На плечи прекрасной была наброшена коричного цвета гандхарская шоль с длинной бахромой, хотя ночь казалась мне тёплой, даже душной. Но это были словно доспехи, будто щит, должный отделить нас друг от друга.       — Господин, — сказала она, — уж если ты здесь, то должен знать кое-что ещё.       — Что же, лотосоокая?       — Не говори мне так… это уже нарушает обет. Но об этом ты должен знать — и раньше, чем закончится изгнание. Ибо это напрямую касается тебя.       А потом она подняла лицо к небесам — и несколько минут сидела так, будто вслушиваясь в голоса ночи… шорохи, жалобные стоны ночных птиц… или их жертв… И в широко открытых блистающих глазах её не было страха. Словно… она уже не раз была одна — наедине с тьмою — и эта тьма благословила её, пообещав защиту и покров… или сама женщина всем существом уверовала в это, чтобы защитить себя изнутри…       …ей нет надобности верить — она и есть эта тьма, и это небо с его беспроглядной бездной, и не хватает лишь багровой луны, чтобы отразиться в запредельном взоре, пронизав его насквозь, до самого дна, — сейчас тонкий лук Сомадэва сияет чистым серебром — потому и глаза её серебрятся текуче…       — Господин мой Чандрайата, — начала она, — здесь мы недавно, всего с пол-луны. Мы не всегда были в этом лесу. Поначалу, ты знаешь, обосновались на границе Куру и Панчала. Хастинапур был всего в двух днях пути. Если помнишь, только вам запретили приближаться к царству Куру, нам же с господином моим Канкой дозволено было не отдаляться… Нет: приказано! Он тогда был раздражён, сказал: это потому, что негодяй Дурьодхана желает насладиться нашим унижением, хочет с братьями своими и этим… шудрой… приезжать со своей царской охотой любоваться на нашу беду и злорадствовать… Я сказала: так почему бы нам не уйти подальше? Канка ответил: тогда не достичь нам истинного смирения, — и мы остались. Но… за все эти семь лет ни разу никто из Хастинапура не потревожил нашего покоя — о нас будто забыли. Канка злился: они лишают нас тапаса! Они задумали ослабить нас, раз не желают проявлять над нами свою греховность, испытывая нашу праведность, злодеи, о, коварные! Я же, недостойная, лишь благодарила богов… И вот, совсем недавно, в один из дней… когда я снова была одна… я услышала звуки приближающегося кортежа — но не было лязга колесниц, только гортанные голоса рабов, заведённо окликающих: «Дорогу!..», хотя в лесу некого было разгонять. А кому дорогу, я услышала не сразу…       Кришни обхватила руками плечи и опустила голову в колени, будто желая на мгновение спрятаться от чего-то неясного, тяготящего… и я едва превозмог желание прижать её к груди и укрыть от этого пронзительного одиночества…       — «Дорогу юврани! Дорогу сиятельной Каурави!» — вот что услышала я. А потом увидела роскошный паланкин на плечах рабов и конную свиту вокруг. Все на белых конях с золочёной сбруей и рубинами в оголовьях… Паланкин поставили почти к самым моим ногам — от изумления я даже не нашла сил отойти… и из него вышла дэви Бханумати. Да, она! Царственная супруга наследного принца Хастинапура! Её сейчас называют Каурави — как меня Панчали… нет, я всего лишь дочь Панчала… никого из жён династии прежде не звали так! Только её… Жена… этого… этого… Что она забыла здесь? Сама решила покичиться передо мною, нищей изгнанницей, своими уборами и роскошью? Но юврани сложила ладони на груди и… склонилась передо мною. А потом спросила — так бережно: позволено ли ей будет говорить со мною? Потрясенная, я лишь кивнула. И тогда она сказала… нет, ты не поверишь, господин… что её супруг, и его брат Духшасана, и Викарна, и царь Гандхара, и этот… низкорождённый… что они… все они готовы просить прощения у меня… Она сама вызвалась донести до меня эту весть, ибо других бы я бежала… и не стала бы говорить с этими мерзавцами! Да! Никогда бы я не подпустила их к себе и на сто шагов — лучше кинжал в горло!.. И она сказала, что знает это, потому сама предложила господину своему Дурьодхане стать его парламентёром… ибо женщина женщину всегда поймёт… Но, — сказала она, — у них будут условия.       — Что? — было заслушавшись, я вздёрнулся. — Что ещё за…       — А условия такие, мой господин. Так мне сказала сиятельная юврани: они хотят вернуть сыновьям махараджа Панду Индрапрастху! Точнее, те земли, на которых она когда-то стояла.       — А-а?.. — нет, я точно попал на какую-то не самую райскую планету…       — Она честно призналась мне, что сейчас у наследного принца Дурьодханы даже чересчур много собственных земель и богатств — ну ещё бы, если есть кому грабить Бхарату для него, и нет управы на этого злодея…       Я крепко сжал кулак, чтобы стеснить свои чувства, — сейчас выслушать было важнее… такое…       — Так что никто особенно не оскудеет, если нам вернут каменистую Кхандаву, в которой уже нет дворца иллюзий: он был разрушен, и по праву, — так сказала Бханумати Каурави. Недостойно, упрекнула она меня, потешаться над царственными кшатриями, да ещё и на глазах многолюдного собрания. Но упрекнула мягко. Да и в Городе Индры давно никто не живёт, он в запустении… Нам вернут эту землю, если вы готовы выполнить ряд требований. Первое: Индрапрастха может быть свободным царством, отдельным от Хастинапура, но у вас не будет права искать союза против царства Куру с соседними царями. Также и с Дваракой. Равно посягать на чужие земли. Если вы совершите это — вас вправе покарать как преступивших закон. Это, передали они, должно предотвратить войну, которая может стоить тысяч жизней, и они надеются, что Пандавам хватит благоразумия не ценить свои обиды так высоко и жестоко, а удовлетвориться тем, чего они хоть сколько-то заслуживают — после своего проигрыша, доказавшего их неспособность нести ответственность за царство и народ. А потому, чтобы не пришлось силой сгонять жителей в Кхандаву, есть и второе требование, главное: царём новой Индрапрастхи не должен быть Юдхиштхира. Ни за что! Они отдадут её Пандавам только — и исключительно! — в том случае, если царем её станет… Арджуна… и никто больше! Только Арджуне, прославленному подвигами и ясным умом, ещё могут поверить поданные — и пойти за ним.       Я? Но…       — Если мы примем это предложение — они тут же, после подписания договора, готовы принести мне любые извинения, даже пасть в ноги… так сказала дэви… даже лобызать пыль у моих стоп… Но если хоть одно из их требований выполнено не будет — они отзывают своё предложение — полностью! И… прощение… тоже…       В эти минуты я уже плохо слушал жену. Разум мой всколыхнула адская бездна мыслей… Нет, поверить в это невозможно: чтобы Дурьодхана… сам… хотел… отдать что-то Пандавам!!!.. нет, нет! я брежу… или это Панчали от тяжких испытаний привиделось тьма знает что… и… посадить на трон меня! Да что же это за напасть? Эти троны преследуют меня повсюду! Сначала Баларама с Кунтибходжем, следом — деловито-щедрый Ангарадж, ещё не взявший это несчастное царство, а уже с генеральского плеча отвесивший его мне… а теперь ещё новая Индрапрастха! Да они там что, помешались все… на Арджуне???       И в этот миг мне весьма отчетливо вспомнилось то, о чём лучше не помнить: Дурьодхана знает обо мне, о том, как много значу я для его лучшего — победоносного и преданного — военачальника. Дурьодхана простил ему… он сам сказал: не будь этот человек Арджуной… А почему бы не Арджуной, в конце концов, если этому Арджуне можно крепко связать руки требованиями и условиями и сделать царьком-куклой — просто в угоду… просто как подарок дорогому другу… раз уж он так ему нужен… А тут ещё наверняка трудно отделаться от слухов и подозрений, что Ангарадж в любой момент может провести раджасуя-ягью и узурпировать всё завоёванное… с него, непредсказуемого, станется… он уже, как известно, не раз, резко не согласный с какими-то решениями ювраджа, даже возвращал корону Анги и бестрепетно покидал Хастинапур — и не так-то легко было его вернуть… но необходимо, ибо этот человек сумел стать для Дурьодханы абсолютно незаменимым. Наверно, только Владыка Бхишма и его ещё не ослабевшая мощь и значимость мешали наследному принцу сделать своего друга высшим сенапати царства Куру — и не трудно понять, как ему этого хотелось…       Но уже сейчас непобедимый генерал Карна может бросить вызов кому угодно, и об этом необходимо помнить. Так надо бы умаслить, осыпать очередными щедротами на всякий случай… да такими, от которых точно никуда не денется, а проникнется ещё большей преданностью… Дурьодхана неглуп, весьма неглуп, и умеет верно дёргать те, даже наитончайшие, ниточки, которые попадают в его руки… и ведь во благо!.. Это всё — как ни верти — во благо многим. Даже слишком многим: истинно по-царски…       Вот только мне, похоже, не отделаться от бесконечных корон, сулимых мне… за мою могучую силу… вовсе не в сражениях…       От этой мысли мне впервые стало не просто больно — но так, будто я получил удар ногою в лицо… Знает ли Карна об этом готовящемся для него щедром подарке? Панчали упомянула его… но, может быть, просто в пучине горьких воспоминаний, в тёмном хаосе которых все эти люди сбиты в тугой неразрывный смоляной ком. Но ведь он далеко… Впрочем, он и сам не лучше… воистину, власть не может не налагать своих отпечатков… или…       В этот миг хрупкие руки Панчали сжали мои плечи и тряхнули. Сильно, неженски.       — Господин мой, — решительно сказала она. — Супруг мой Канка, твой старший брат, не знает об этом. Я решила, что дождусь встречи с тобою, чтобы сказать. Да, решать будете вы все. Но ты должен знать раньше других — ибо все зависит от тебя. Но если ты хочешь знать, что думаю я…       Вот снова… из-за своих мучительных подозрений я не услышал главного — её сердца…       — А я думаю, господин, — губы ее искривились, глаза вспыхнули, — что в их сердцах нет раскаяния! Нет им никакого дела до того, чтобы искренне искупить свою вину! До меня, моей обиды… боли моей… нет им дела… бессердечным! Как были растленными негодяями — так ими и остались. И если ты… вы все… примете их условия… О, нет, я уже исчерпала все способы наказать вас! — да что ещё может женщина, большее, чем отказать мужу в супружеском долге… Ничем я уже не могу противостоять… Но знайте! Если не прольётся их подлая кровь — не позже, чем через пять лет от нынешней ночи! — клянусь! такой же ночью ровно через пять лет я войду в огонь!       Она вскочила — трепещущей, тонкой тенью во взметнувшейся крыльями шоли, сжала руку, воздела ее вверх — тем жестом, какими дают самые твёрдые обеты…       Я одним прыжком вцепился в эту руку — и согнул её до земли. Женщина не выдержала рывка — упала. Её горящие глаза подобны были демонским — и я едва справился с дикой волною всколыхнувшимся во мне жутким чувством: есть способ успокоить тебя, асурини, привести твой взъярённый разум в равновесие… донести, наконец, хотя бы мысль о сотнях тысяч невинных, что могут стать жертвами твоего — пусть сотню раз праведного! — гнева… Но услышит ли меня оскорбленная жен… демоница?       …с такими влажными устами, подобными сердцевине тёмной розы…       Ночь колыхнулась в моих глазах… и я отдернул руку. Обета я не нарушу. Как бы прекрасно мне ни было известно, чем умиротворяются такие тела и души… после чего с ними можно говорить разумно… и они даже слышат…       — Прости, Чандрайата… — вдруг тихо выговорила она с тонким всхлипом. — Ты думаешь, в сердце моём нет места помыслам о людях… У нас растут сыновья… сердце моё сжимается от мысли, что и им придется вступить в битву… Но как быть? Если не подвергнется каре злодейство… Если они подадут нам милостыню… и, глумясь, станут говорить мне извинения… смеясь в чёрных сердцах своих… а то и явно… не скрывая торжества и злорадства… а мы примем всё это… эту подачку… Как мы сможем потом смотреть в глаза друг другу? Как мы сможем поднять головы на лики мурти? Как…       — Махариши Дурваса сказал: ты увидишь у своих ног в покаянии тех, кого хочешь видеть, если тому не станет преградой твоя гордыня. Услышь его. Просто позволь себе хоть миг подумать о том, что слова их будут искренни, и они воистину полны раскаяния…       — На своих условиях!!!       — А даже и так. Их никто не заставлял присовокуплять к этим условиям ещё и просьбы о прощении… в пыли… Они могли бы обойтись и без этого — вовсе. Просто политический договор — и ничего больше. Просто желание предотвратить войну. И оно у них явно велико — если они даже готовы признать, что одна из её веских причин — твоя обида, лотосоокая. Подумай об этом.       — Ты изменился, господин… — Панчали с внезапным сомнением взглянула на меня. — Я до сих пор ещё не спросила, где ты был всё это время… Но супруг мой Канка после разговора с Говиндой сказал: Арджуна сбился с пути… Он не сказал ничего больше, ибо не ведает, правда ли то, что он услышал, но его это очень тревожит.       Всем есть дело до Арджуны. И богам на небе, и демонам в аду. Сложно было бы представить, что Васудева Кришна, проезжая мимо — а он часто проезжает мимо как-то очень вовремя и к месту! — оставил бы в покое праведные уши Юдхиштхиры, чтобы не втолкнуть в них что-нибудь об «одержимом демонами» Арджуне… что?       Неужели?..       Нет, нет же… Просто Васудеве известно, о чем говорила дэви Бханумати с нашею супругой… откуда? нет, невозможно… Он всего лишь сказал Юдхиштхире, что не просто так кауравы желают отдать корону Индрапрастхи мне… но ведь это лишь умело распространяемые слухи, что Кришна знает всё и обо всех… да, Арджуна «одержим демонами», но это всего лишь…       …о, боги…       Даже если бы мстительный ядав сказал всю правду обо мне неудержимому Бхиме, это было бы не так страшно, как то, что она пришлась на этого Юдхиштхиру: сломленного, истлевшего, недужно праведного изувера, который сам не знает, чего хочет… кроме мышиного стаскивания в нору мелкой монеты с расчётом подкупить всю Бхарату… на безумного Юдхиштхиру… да можно ли вернуть ему разум?       А этой женщине, покинутой и бесконечно предаваемой им? Брошенной в одиночестве в ночи посреди полного опасностей леса — и не один раз! — можно ли ей помочь? Ей, уже невольно единящейся с тьмой и дальними зовами огненных планет — чтобы защитить свою душу… И даже если я заявлю, что не оставлю её — она отвергнет мою защиту. Ибо в обетах своих тверда. Только это и даёт ей силы и видимое бесстрашие — даже если лютая её обида уже и успела внять голосу разума и человечности… или только пытается… бездонное ночное одиночество должно было заставить её понять, что есть боль человеческая — не только твоя…       Если только, напротив, не пронизать ненавистью до самого костного мозга. Чёрной ненавистью ко всем тем, кто довел её до этого. И тут уже невыносимо понять — в этих переплетающихся узорах чёрных лоз вокруг и внутри — кто же были те, кто это сделал. Они ли? Мы сами? Или — одна лишь её гордыня…       — Моя гордыня… — прошептала она, поднимая лицо. — Махариши сказал, что я увижу их у своих ног, но он не сказал… А потому… Да, господин, я хочу их видеть… с-слышать… и не простить! Искренни они будут или нет… Только это примирит меня с собою! Подписывайте ваш договор, принимайте всё… но поверх ляжет камень моего непрощения! Я отвергну их! Но они уже не смогут изменить договора.       — И придет война?       — Зачем? Мне довольно будет унизить их за мое унижение. Больше я не потребую ничего. Правьте. Радуйтесь власти. Думайте о благе подданных. Миритесь с запретами, со своими оковами. Или не миритесь… Я умолкну, получив то, что даровал мне махариши Дурваса. Никто больше не услышит меня.       — Почтенная юврани упрекнула тебя слишком мягко… если ты не помнишь о том, что первой унизила их ты — и если сделаешь это снова, они могут…       — Знаю… в них слишком много раджаса… он словно огонь!.. Они не оставят это так…       — Тогда зачем?       — О, Чандрайата… разве не слышал ты чудовищных песен обо мне? О том, что я из рода демонов? Человека, который пел это, убили на моих глазах… и мне стало страшно, очень страшно… Они никогда не оставят меня в покое… никогда… потому что я такая же, как они! Этот человек, которого убили… убил… Говинда… защищая мою душу… он именно это и сказал: мы не оставим друг друга, пока не воссоединимся, пока сестра не придёт к своим братьям, а жена — к своему истинному мужу… он не успел договорить, и я не знаю, что значат последние его слова… Но… никогда! Ты слышишь, никогда я не приду к ним! Как можно быть с теми, кто ненавистен? Как можно простить… тех, кто заставляет меня ненавидеть саму себя? За то, что я… такая же… Не-ет! Это ложь, ложь! Говинда тогда…       — Иной раз душам, которые должны воссоединиться, требуется на это несколько воплощений. Много… Но пока они не придут к согласию, не будет им покоя в этом мире — и другим, невинным, из-за них.       — Ты всё же настаиваешь? Так, может, они были правы, что я должна избрать себе мужа из них? Да ещё и… и… того, кого я не избрала бы, даже останься он последним мужчиной на этой земле! Ибо никто так не ненавистен мне, как… тот, о ком пел этот человек! Его убили… убили… он заслужил… о боги, как это было страшно!..       Она снова вскочила, взметнув шолью, вцепилась рукою в дверную створку, согнулась резко, словно от боли, волна волос упала на лицо, закрыв его чёрным потоком, сквозь который блеснули злые слёзы…       — Я тогда два дня лежала, вся в огне, и родня моя боялась, что я уже не встану… Только Говинда не боялся… он улыбался, входя в мои покои… а мне в лихорадочном помрачении моём рот его казался полным крови, стекающей с зубов… Но он всё равно держал мою руку, когда я металась и гнала его… а потом пришёл покой… и слова его были как бальзам… и я приняла их… Неужто ты снова хочешь, чтобы разум мой померк? Чтобы сердце не знало, как правильно?.. Чтобы мне, демонице, искать братьев и мужей в аду?!       И тьма ответила на этот рваный вопль — чёрное небо взрезал искро-алый широкий след тяжёлой падающей звезды… Узри подобное ачарьи-астрологи, тут же заголосили бы о надвигающемся бедствии!.. Охряная полоса меркнущего огня ещё долго держалась на полотнище ночи, медленно иссякая, и трепещущие отсветы её пронизали воздетые к небу отчаянные глаза, подобные небывалым чёрным лотосам…       К бхутам обеты. Я осторожно обхватил запястье дрожащей женщины и потянул на себя изогнутое хрупкое тело. А потом просто посадил жену рядом, почти на своё колено, и обнял крепко, прижимая к груди вздрагивающую голову вместе со всеми её разметавшимися, облепившими заплаканное лицо бесконечными волосами…       — Моя дэви, мы не отдадим тебя никому. Пусть даже ты сама уже не веришь в своих мужей и не питаешь к нам прежнего уважения… но в этом воплощении у нас с тобою одна карма. Я говорю лишь о том, чтобы простить тех, кто сами готовы к раскаянию, — и прекратить бесконечный поток воздаяний новыми унижениями… пресечь распрю, угасить ненависть. Большего нельзя просить от твоей нынешней души… человеческая она или демонская... даже если божественная, то...       — А может… этот певец и не лгал… Разве может простое смертное тело выйти из огня? Только асуры… только… я… О, господин мой, как бы мне хотелось быть просто женщиной, такой, как эта твоя Субхадра: глупой, как цесарка, и счастливой, как Лакшми! Почему, ну почему мне…       Мерцающая лента на тёмном небе стала шафрановой, потом бледно пожелтела, — и, на мгновение сделавшись подобной угольной пыли, растворилась в бездонном небытии.       ***       К утру озябшая Панчали всё же ушла в дом. А я — с ещё более острым желанием дождаться одного рехнувшегося святошу — утвердился на страже у входа. Даже меч и кинжалы Анги зачем-то положил рядом — да будут под рукою.       И вот он показался из-за деревьев. Судя по тому, что было мною услышано, я ожидал увидеть плачевное существо с блуждающим взором, в лохмотьях и космах… Ничего подобного! Юдхиштхира выглядел вполне себе заурядным саньяси — причем не из самых ревностных: хоть на нём было одеяние, подобное брахманскому, весьма опрятное и даже цветное: тёмно-синие широкие полосы стекали с плеч, словно реки, окатывая ярко-шафрановую грудь, всю в рудракше и священных знаках; лицо обросло бородою, подстриженной не без изящества, а голову украшала высокая шикха, обвитая парой амулетов, свисающих на лоб, — ничего особенно выделяющего его их сонмища таковых же в облике не было. И даже взгляд вполне довольный и даже добродушный. На спине он нёс небольшой мешок, у пояса — ещё один, матерчатый кошель, а на плече его висел лук — не слишком большой, скорее охотничий, чем боевой, однако брат был вооружен.       Не дойдя до домика, он сбросил свои мешки на бревенчатый стол и начал вынимать из них что-то съестное: рисовые лепёшки, несколько мелких красноватых плодов… из кошеля высыпал на ладонь горсть раттисов, сжал в руке, снова спрятал, придирчиво укрыв кошель под складками одежд. Потом вынул из-за пояса грубый редкозубый гребень из тёмного дерева, взглянул на него брезгливо и крикнул:       — Моя дэви! Я принёс то, что ты просила. Теперь тебе не придётся распутывать свои косы пальцами… Правда, так ты лишишься смирения и терпения, но их можно восполнить иначе.       Я встал и заступил ему путь.       — Арджуна??? — в этих глазах вспыхнуло изумление — но ожидаемого мною худшего не было и в помине.       — Долгой жизни тебе, брат. Я ищу махариши Дурвасу. Думаю, ты знаешь, где он, — разводить церемонии об обетах сейчас у меня не было никакого желания.       — Спроси об этом у марутов, которые его унесли! — воскликнул брат, взмахнув рукою над головой. — И чем дальше, тем лучше. Он заставил меня осквернить мои руки… ох, нет… тебе лучше не знать. Но иначе он проклял бы нас. Он может проклинать даже богов — потому, верно, они и попускают ему всё. Но это не значит, что другие праведники должны подражать ему. Но иначе он проклял бы нас, проклял нас. И отнял бы всю нашу силу — а мы здесь не для того её стяжаем в подвигах смирения!       Вот оно. Теперь я видел — даже глядя в эти совершенно осмысленные и даже благодушные глаза — что мой бедный брат помрачён. Невольно вспомнилось мне, что руку к этому приложил Дурьодхана… но прикладывал не так уж долго, очень быстро отдалил от себя своего исходящегося в безропотности раба, который едва ли стал бы таким, не имей к тому склонности прежде… К смирению и собственному, и тех, кто окажется в его власти… о, Махадэв, дай силы Панчали… и вознагради её за то превеликим тапасом — и благоразумием в его приложении…       — Арджуна, тут был Васудева Кришна, — вдруг прямо заявил Юдхиштхира, взглянув на меня широко открытыми прозрачными глазами в белёсых ресницах. — Он сказал о тебе. Это правда?       — Что, брат? — у меня было чувство, что и я сейчас учусь если не смирению, то выдержке точно. — Что — правда?       — То, что он сказал.       — Да что же? Откуда мне знать?       — Ты знаешь: я никогда не лгу. Меня покарают боги. Я не могу произнести это вслух, если не знаю, правда это или ложь. Потому говори: это правда?       — Что?       — То, что он сказал!       Голос становился всё непримиримее, он словно дребезжал, отдаваясь неприятным эхом среди стволов.       — Юдхиштхира, брат, — со всей терпеливостью выговорил я, — как же я могу дать ответ на твой вопрос, если я даже не знаю, что тебе сказал Васудева Кришна. Ты не можешь сказать это — ибо думаешь, что это ложь. Значит, это ложь. Будь это правдой, ты бы не сомневался ни мгновения.       — Мы все прежде верили Васудеве Кришне, как великому праведнику. И я всегда произносил всё, произносимое им, не сомневаясь ни минуты. Но оказалось, что не все его слова — правда. Он солгал. Он сказал, что выпил полчаши молока, пока пребывал у нас, — а я, заглянув в неё, увидел, что она пуста. Он солгал. Значит, и это может быть ложью. Это правда, Арджуна?       — Но если ты прежде говорил за ним все его слова, а они могли быть и ложью, но тебя не карали боги…       — Карали! Что же это всё, как не… призвание к подвигу! Не запутывай меня! Это правда? Говори!       — Брат, правда — та, которую ты сам умеешь отличать в сердце своём. Только оно никогда не лжёт, а не твой язык, который может или не может говорить какие-то слова. Что говорит тебе твоё сердце?       — Оно говорит мне, что если это окажется правдой, я отрекусь от тебя! Ибо нет большего злодейства и скверны… но Васудева выпил всё молоко, а сказал, что только полчаши!       — Ну, так и я тебе скажу: это не правда, а только полправды, и не ложь, а только пол-лжи. Доволен ты, наконец?       — Арджуна! — глаза его сверкнули. — Твоим языком вертят демоны и веталы. Убирайся!       — О! Это ты смог сказать — и на тебя не упала гора Меру… А ведь это ложь. И такая ложь, что тебя высмеет и слепая старуха, что сидит возле храма!       — Убирайся! И не показывайся мне на глаза, пока не скажешь, правда ли это!       — Да что? Я так и не знаю, о чем ведёшь ты речи, многомудрый! — мне уже хотелось смеяться…       Если бы это не было так горько.       Хуже. Это было бедой. Бедой Драупади. И ей жить с этим ещё столько лет…       Я не могу оставить её здесь. Если не вырвать её из этого тихого, медленно пожирающего ада, то ещё немного — и она сама… А что делать с братом? Бросить его, такого?       Мне придётся свернуть с моего пути. И он затянется — настолько, что об этом и подумать больно… А если я потеряю время здесь — и случится непоправимое там?       Но кто может защитить её, исцелить его? Кто?       Не просто так Васудева Кришна выпил столько молока, сколько выпил. Просто сказать Юдхиштхире правду обо мне — это не сказать ничего. Отречётся? Разве этого хочет хитроумный принц ядавов? Недостаточно ему простого отречения… на этом уже укоренившемся безумии должна крепко прорасти волдырями шипящая ненависть… И не только Юдхиштхиры ко мне.       Кришна пошёл куда дальше. Он едва не пробудил во мне ответную ненависть — к собственному злосчастному брату.       Значит, нашего пресветлого сакху теперь интересует разлад между сыновьями Панду… со всех сторон… чтобы мы начали опасаться и чураться друг друга, отрекаться и набрасываться…       А кого же он тогда собирается натравить на своих обожаемых демонов Куру? Может, у него уже есть какие-то другие послушные ему «орудия»… эти вот молодые махаратхи из рода ядавов?.. Если с нами он теперь забавляется, будто с игрушками, которые не жалко и сломать…       О, простодушный Баларама! «Услышьте Кришну — сделайте наоборот» — да Кришна сам так вывернет разум любого, что у кого угодно упадёт сердце от бессилия…       Что же мне сказать? Если я сам не знаю, о чем поведал брату Васудева… Я только догадываюсь, о чём — но я никогда и ни с кем не стану говорить об этом. Никто не услышит от меня ни единого слова. Ни правды, ни лжи.       — Убирайся, Арджуна! — едва не захрипел Юдхиштхира, отступая от меня и закрываясь рукою, будто от прокажённого. — Мало того, что Бхима таскается тут неподалёку, хотя никто его не звал. Мало того, что он уже два раза приходил к Кришни, когда меня не было, и смущал её неправедными речами, склонял к греху… А тут ещё ты, растленный!       — Бхима здесь?       — Да, порази его язва! Даже сегодня я встретил его — будто не выгнал три дня назад! Уж если даны обеты — держите их! Но вы оба всегда были скопищем скверны и похотей — вот и повадились… Дурвасу он ищет… Прочь! И не подходи даже на сто шагов…       На этот раз я послушался Юдхиштхиру без малейшего промедления. С единственной мыслью: отыскать ещё одного брата, с которым неожиданно сводит меня судьба, и отыскать как можно скорее. Надеюсь, хоть он не поражён в рассудке…       И стоило мне лишь чуть углубиться в чащу — как он сам нашёл меня. И сложно было бы усомниться, что это произойдёт: его огромная ручища зажмёт мой рот, а точнее, пол-лица, — хотя кричать я не собирался.       — Ты видел? — спросил Бхима, кивнув головою в сторону ашрама.       — Увы, — ответил я.       И объяснений больше не требовалось.       — Тогда, брат Арджуна, — добавил он, — ты не осудишь Врикодару.       — За что? — неужели ещё и здесь…       — Я хочу забрать Панчали. Мы уже уговорились. Если бы ты не пришёл, я унёс бы её этой ночью. Но она дала мне знак, что должна говорить с тобою. Врикодаре не понять этих ваших мудрёных речей… он не слушал. Но забрать Панчали он хочет. Нет, не себе. Я отведу её в большой ашрам, где живут одни женщины-саньясини — но их охраняют брахманы-воины. Они даже не говорят с ними — только оберегают — такая их аскеза. Там она будет в безопасности. Это не здесь, не в Видехе. В Панчале, близ Кампильи. Она сможет видеться с родными, если захочет. Этот ашрам любит посещать сестра её, Шикхандини. А Юдхиштхира… он поживёт немного со мной. Врикодара поучит его смирению.       Бхима был такой, как всегда. Вот его не изменит даже падение горы Виндхья на голову. Немного неповоротлив умом — зато уж если что надумал, то точнее его никто не скажет. Без лишних терзаний. И решения вернее — не примет. Только бы наш трясущийся над своим кувшинным богатством святоша не вывел Бхиму из себя настолько, что… Остаётся надеяться, что мы всё ещё остаемся братьями. Что нас не способна отвратить друг от друга хитро выпитая чаша молока. И поверженный духом старший ещё способен одуматься.       — Разыскать бы Накулу с Сахадевой, — воодушевился я. — Может, они уже достигли таких знаний, что могли бы исцелить…       — Не поможет — отыщу.       — Тебе нужна помощь, брат? Может быть, мне отвлечь…       — Уходи, Арджуна, — отрезал Бхима, для подтверждения грохнув кулаком по дереву. — Со мной Панчали ничего не грозит. Да, я тоскую по ней — но она не томится по мне. А вот ты… а то ты не знаешь! Чем быстрее уйдёшь, тем лучше для неё. И её обета. Хотя Врикодара давно думает, что обет не нужен. Но если он даёт ей силу жить, пусть держит. Не будем мы ей помехой.       — Но, брат, ты уверен?..       — Как вот в этом кулаке, — последний для наглядности был поднесён к моему носу. — А вот ты… Арджуне опять не так. Ты думаешь, я здесь случайно — и опять отнимаю у тебя подвиг. Но случайно здесь ты, а не Врикодара. Он долго не знал, он был далеко. Но ему сказали — и послали сюда. Не спрашивай, кто. Она скажет сама.       — Она?       — Не спра… — Бхима вдруг резко развернулся рывком тигра и расставил руки для броска.       Со стороны ашрама слышались негодующие возгласы. Не сговариваясь, мы с братом ринулись на крики.       Юдхиштхира и Драупади стояли по краям длинного бревна-стола, гневно вперившись друг в друга, и в этот самый миг у ног Панчали разбился брошенный старшим братом горшок.       — Распутная! — возгласил он тоном проклинающего риши, воздев палец вверх. — Сношалась с этими двумя похотливцами под покровом тьмы, как гнусная пишачини! Нет тебе веры, ничтожная! Возьми осколок — и изрежь своё лицо! Только так перестанешь быть искусом для блудодеев! И подвергать опасности… Или забыла Джаядратху?       …Трудно забыть такое. Это случилось в первый год изгнания, когда мы ещё пребывали все вместе на границе Куру и Панчала, лишь обдумывая разделиться. Трое старших ушли за подаянием, охраняли нашу дэви лишь Накула и Сахадева. Но не сразу успели слезть с дерева, где избрали себе наблюдательный пост — слишком высоко… Мгновение: колесница на всём скаку, рывок за руку — и вот уже она…       Хорошо мы уже возвращались — и разом бросились в погоню за похитителем. Быстрота моих ног не подвела, я первый увидел… как разъярённая Панчали бесстрашно отбивается от дерзостного царя Синдху: будь у неё хоть женская шпилька, не говоря уже о ноже, очень может быть, наша защита и не понадобилась бы. Но волосы её были распущены, в них не было ничего, женщина оказалась безоружна. Но на искажённом лице Джаядратхи уже горели кровавые полосы от ногтей… он уже тысячу раз пожалел… А когда я нагнал мерзавца и одолел его, сорвав с колесницы и швырнув спиною о дерево, мне было не до того, увы, чтобы взглянуть в глаза подбежавшего позже всех Юдхиштхиры.       А в них уже прорывался страх: ведь в течение десяти лет ему предстояло быть единственным защитником этой воистину невыносимой красоты…       Но он не отказался. А мы не противились. И вот теперь этот страх выплодился в трусость — уже нескрываемую, ибо подведённую, по его обыкновению, под черту суровой дхармы. Теперь даже родные братья — угроза праведности…       — Возьми осколок, развратная! Избавь мир от своего греха! Ну же, ты, сосуд скверны и порока! Возьми его, презренная девка, блудливая тварь!       …В зале собраний Хастинапура её всего один раз назвали развратницей — и это вскипело в её яром сердце звериной ненавистью — до жажды крови и костей… Но всё иначе, если говорит законный муж, он вправе учить жену, даже плетью… А жена должна лишь опускать глаза в добродетельной покорности и усердно исполнять волю супруга и господина, какой бы та ни…       Но не такова была Панчали!       — Принц Юдхиштхира! — воскликнула она, стиснув кулаки. — Боги поразили тебя злым безумием! А от безумного я вправе защитить себя! Уходи! Ступай в деревню, сбирай свои гроши! Здесь больше не твой дом! Это говорю тебе я, дочь Огня и великого рода!       Рука её взметнулась к затылку, покрывало упало наземь — и только сейчас я разглядел, что закреплено оно было не шпильками и не гребнем, а трёхлезвенным катаром! Воистину, украшение, достойное лесной императрицы!       И вновь — предельное бесстрашие. Будто ей вовсе неведом трепет… Выставленный перед собою вооруженный кулак, сверкающие глаза тигрицы, даже зубы блеснули из-под хищно приподнявшейся верхней губы… Впервые ли видит такое наш злосчастный старший?       Он не сказал ни слова. Лишь обеими руками поднял за край бревно-стол — сколь же силы приходит к одержимым! — и взмахнул им над головою, захлёбываясь хрипом…       В мгновение мы оказались рядом. Бхима закрыл собою Драупади, я вцепился в Юдхиштхиру… ох, надо было наоборот… Но ведь мне доводилось иметь дело с опасным безумцем, обладавшим и вовсе немыслимой силой!       Мне хватило двух ударов — без всякой жалости — таких, чтобы наверняка. Благо, опыт имеется… А когда злополучный уже лежал без памяти, я обернулся к Бхиме… и увидел, что он держит на руках Панчали, а она вцепилась в его плечи, бурно дыша.       — Врикодара унесёт её. Сейчас.       — А его ты оставишь так?       — Врикодара вернётся через час, а то и раньше, и разберётся с ним. Я теперь имею великий дар.       — Дар?       Ответа я не получил. Ибо Бхима со своей прекрасной ношей… исчезли!       Раньше, чем меня повергло бы удивление, вспомнилось непреложное: мой могучий брат — сын Бхагавана Вайю. Может быть, в своих аскезах он получил признание и милость своего Небесного Отца — и эту способность мгновенно перелетать… перемещаться…       Думать сейчас нужно было не об этом. На моём попечении оставался сильный полоумный, который может в любой момент прийти в себя. Требовалось хотя бы связать его, но ничего не было под рукою… Пришлось вспомнить о моём коне и его вьючках, но и там не нашлось ничего крепче брахманской дупатты…       — Уймись, Арджуна. Теперь он мой. И я приведу его к истинной дхарме, не будь я Врикодара Бхима!       Могучий брат снова стоял передо мной. Сколько же времени прошло?..       — Панчали уже в ашраме женщин в царстве своего отца. Её там приняли с почтением. Я сразу покинул её, дабы не смущать её обета. Она благодарит нас и благословляет.       — Брат, но как ты… Что это? Откуда?       — Дар. Жаль, я смогу сделать такое лишь сто восемь раз. Но на эту жизнь хватит. Может, и на следующую останется.       — Вайюдэв?       — Уходи, брат. Ты ведь был здесь не для Панчали — иди туда, куда шёл. Ищи, что искал. Юдхиштхиру исцелит Врикодара. Только вот императором брат уже не…       И верно. Даже если здесь приложат руки и знания самые прославленные целители и мудрецы, обладающие могущественными способностями, даже если этот разрушенный человек и воспрянет разумом, никто и никогда уже не допустит ему быть императором. Даже малым раджой. И прежде всего, мы сами — его братья. Теперь бремя короны должно лечь на кого-то другого…       И не хотелось думать, что уже легло… впрочем, это всё лишь домыслы, а может быть, и вовсе грёзы одинокой женщины в ночи… Но если, даже такая, она не утратила гордой смелости! Нет, это всё необходимо обдумать…       Мысль о том, чтобы рассказать обо всём Бхиме, не успела взрасти. Он уже словно и вовсе позабыл обо мне. Будто я уже ушёл. Таков был он, наш Врикодара: лучше знать, что делать. И — делать. Мучительно размышлять, сомневаться и терзаться — удел других…       «Арджуне опять не так». И он останется с этим один.       Мне осталось только благословить решительного брата… и отложить в дальний угол памяти услышанное от Драупади… от дэви Бханумати… от… Что бы они там ни удумали в Хастинапуре, а мне сейчас не до корон.       Этому придёт час. Самом важному решению: быть войне или нерушимому миру. И зависеть это будет не только от Пандавов, и не только от всем так вознадобившегося Арджуны… как бы карма не выложила нам на блюде ещё одного обезумевшего «брата» — путь даже его «безумие» будет осозннным и продуманным до тонкостей… о-о, нет…       Я обязан явить миру истину. Пока не стало поздно.       Твёрдою рукою судьба возвращала меня на избранный Путь.       И… куда теперь идти, я не знал.