Танец через вечность

      Свет одиноких свечей, зажженных на грубо срубленных столиках, слишком слаб, чтобы противостоять ночной тьме: неуверенно пропитывая прохладный воздух, он вливается в нее, делает мягче и нежнее. По кремовым кружевным скатертям неровно мечутся тени: силуэты рук, плеч и длинных тонких фигур, скользящих по паутине проходов- все искажено.       Бревенчатые стены хранят еле уловимый запах смолы и хвои: он тонко переплетается с проспиртованными нотками ягод и пряностей. Их аромат приятно кружит голову, и с каждым вздохом тепло разливается по разнеженному телу. От затуманенного разума ускользает момент, когда губы расплываются в умиротворенной улыбке.       Противоположный край бара живет своей жизнью. Десятки круглых светильников вкручены в пол по периметру танцпола; расплывающиеся змейки дыма, ползущие вверх от чаш с благовониями и недокуренных сигарет; терпкие ароматы, поднимающиеся из бокалов, и стоны. Обычно от такого букета хочется сбежать – либо в самый дальний, темный уголок, либо к барной стойке.       Но сегодня в нем хочется опьянеть.       Из бревенчатых стен льется музыка: медленная, тягучая и непреклонно бесконечная. И, словно змеи под звуки флейты, движется тела: гибкие, плавные, потерянные на этом крохотном острове посреди вечной пустой ночи.       И сегодня так хочется раствориться в этой безликой толпе.       Музыка вливается в каждую клетку тела. Она движет его тысячами незримых нитей- искушенный кукловод, изящно контролирующий каждый гибкий прогиб спины, наигранно-небрежный взмах запястья и наклон головы, целомудренно оголяющий длинную шею. Долгий, пристальный взгляд стирает границу между целомудренностью и поддразниванием. Теперь кукла сама становится кукловодом, ненамеренно выхватив у своего мастера нити одной из пленниц: отныне она влечется не музыкой, но растворившимся в ней юношей.       Шаг за шагом, в непрекословном повиновении ритму, дистанция сокращается. Становятся заметны переливы света на упругих локонах и трещинки на слегка приоткрытых пухлых губах. Опасно близкая дистанция – кукловод расплывается в приглашающей улыбке.       Кукла колеблется, нерешительно замирает. И, набравшись смелости, кокетливо вторит.       В чужих объятиях чары музыки теряют свою власть, и вдруг юноша находит в своих руках веселую, энергичную, остроумную девушку, чья уверенность расцветает с каждым плавным покачиванием в такт вязкой мелодии, а вместе с уверенностью разгорается и хитрый, загадочный огонек в глазах, так и манящих заглянуть в них поглубже.       Только к колдовским любовным чарам юноша был равнодушен. И, не подавая вида, что он раскусил коварный план очаровательной обольстительницы, продолжал легкомысленную заигрывающую болтовню, сохраняя безопасную дистанцию - как физическую, так и эмоциональную.       У барной стойки он оказался в тот же миг, в какой его коснулись бы пухлые, прелестные губы, задержись бы он хотя бы на одну секунду.       - Очередное позорное бегство? И разбитое невинное сердце, - лукавая полуулбыка и наигранный осуждающий тон.       - Мы танцевали от силы минут пятнадцать, - раздражение в голосе – самое настоящее; юноша досадливо хмурится.       - Да, но для того, чтобы ударить по чужой самооценке этого вполне достаточно, - смотрит прямо и строго, и юноша не может ничего поделать, но чувствует себя скотиной, и лишь сильнее хмурится – от досады на себя.       - Ну почему они не могут просто пофлиртовать? Наслаждаться возможностью вскружить кому-то голову без всяких обязательств? Наслаждаться собой.       - Может, потому что ты всегда связываешься с людьми, у которых достаточно самоуважения, чтобы не рассматривать роль объекта чьего-то интереса как предел собственных мечтаний?       - Хмм, то есть, по-твоему, у меня и вовсе нет самоуважения?       Юноша вызывающе усмехнулся и, переборов сильное желание скривиться в ядовитой, яростной ухмылке, раздраженно поджал губы. Кипящая внутри смутная, по-детски глупая злоба затуманивала рассудок, но даже сквозь ее пелену какая-то часть души – не затопленная эгоистичной жалостью к себе – осознавала, что не стоит вымещать свою боль на ком попало.       Особенно если этот «кто попало» - единственный человек, чье мнение хоть сколько-то тебя волнует. Волнует ровно настолько, чтобы быть твоей высшей ценностью.       Юноша знал, что, сколько бы он не срывался в кислотно-ядовитых потоках откровений, как бы жалки и малодушны не были его печали, другой бы не стал смотреть на него по-иному. И его руки не стали бы сдержаннее, холоднее, жестче обнимать – меньше прижимая к сердцу, теряя искренность и нежность.       Его губы сохранили бы ту же улыбку: игриво-снисходительную, мягкую, от которой в сердце разливается такое привычное, уютное тепло.       Как бы ни сводила с ума гнетущая тоска, юноша знал: даже в самом ничтожном, отвратительном его обличии тот всегда разглядит нечто поистине прекрасное, нечто, за что он достоин любви. Правда, что это, юноша не имел малейшего понятия. И, изматываемый чувством вины за незаслуженную любовь, старался изо всех сил подавлять свою противную, недостойную сущность… Или, по крайней мере, не давать ей лишней свободы.       Чужие пальцы медленно, бережно, будто бы извиняясь, скользнули по щеке, вверх по скуле. Легкий, безболезненный щелчок по лбу прояснил спутанные мысли, унеся с собой и тяжелую грусть из чужого потеплевшего взгляда.       - Сильно сомневаюсь, что, если бы у тебя не было самоуважения, тебя бы тянуло лишь к тем, кто им обладает.       - То есть, по-твоему, я подсознательно выбираю тех личностей, которых говорю себе избегать? Ммм, обожаю устраивать себе проблемы по всем фронтам!       - Ну, не тебе жаловать о таком мне, - юноша вопросительно изогнул бровь. – В конце концов, я – и уже совершенно сознательно – выбрал быть с тобой.       Смысл сказанного доходит до юноши, когда в теле уже успела растаять нежная истома от легкого, почти целомудренного поцелуя. И, не желая испытывать переменчивое настроение своего любовника, мужчина уносит его в гущу извивающихся кукол. И юноша чувствует в каждом уверенном шаге, в правой руке, так просто и естественно лежащей на талии, и в левой – переплетающей их пальцы: Он – единственный кукловод в их танце. Танце через всю – и уже не аллегоричную – вечность.