Кровь от крови моей

Эйегон бахвалится, Эйегон зубоскалит и так старается быть похожим на деда, что всё внешнее сходство меркнет да теряется на фоне этого цирка. Не Мейегора ему устрашать и впечатлять бравадами; не когда он приходит в сердце маленькой эйегоновой империи со своей армией и ставит мат одним ходом, сжирая и коня, и ферзя, и горе-короля, которому корона велика. — Он нам всё рассказал. Выложил, как миленький, — Эйегон руки на груди скрещивает в мнимой защите, что пытается важностью выставить, пока Мейегор сидит перед ним за столом, словно посетитель или гость, пришедший принести пустую клятву. Его отца шутливо Завоевателем прозвали, а Мейегора не за глаза Жестоким зовут. Ему угол губ тянет смехом. Злым, рокочущим и насквозь пропитанным издёвкой. Яд стекает у него с выпирающих клыков. — Если у Балериона Блэдрейда развязался язык, то ты открыл ещё одно чудо света, Эйегон, — говорит Мейегор вкрадчиво. — Я не буду ходить вокруг да около. Сдавайся. Я пришёл не договариваться. И никто тебе не поможет. Ни твои парни. Ни твоя ручная убийца, что сейчас наверняка хочет оттяпать часть от Бала внизу. Никто. — Гидраргир кожу с него сдерёт. А затем с тебя, если вздумаешь пойти против меня. — Эйегон, не я это начал. Вы атаковали Блэдрейда, прости, когда? Когда он к банкомату подошёл? В людном месте, при наличии камер, — Мейегор фыркает. — Насколько же ты на самом деле боишься? Эйегон брови приподнимает в насмешливо неверии, но страх — страх осязаем. От него сгущается воздух, и пахнет он чем-то скисшим, дразнящим рецепторы своей мерзотностью. Страх Эйегона проступает кляксами расширяющихся зрачков. Глаза у него светлые. Такие же, как у Мейегора. Чёртова вышколенная порода глупцов и безумцев. Мейегор предпочитает второе и не чурается методов, которые превращают его в чудовище. Репутация впереди него пляшет, растекается грязными подробностями, липнет отпечатками к каждому шагу и ткани белоснежного костюма, который и визитная карточка, и совсем (не) немного понтоколотство. Балерион называет его позёром чаще, чем мудаком. — Ты угрожаешь мне расправой? — Эйегон тянет слова, будто давая ему возможность передумать, сгладить острый угол, о который Мейегору хочется его головой ебануть; а сам смещается к краю стола. Под гладкой поверхностью точно припрятан браунинг. Мейегор знает. Мейегор сам велел магазин опустошить, выключить камеры и заткнуть уши пальцами, чтобы потом в них не звенело от выстрелов. Мейегор тварь такого порядка, что сам себе порой ужасается. Выползшая из самой бездны, из греха, взрощенная жестокостью и пороком. Он почти чувствует омерзение к собственной сути каждый раз, пока Балерион не оказывается рядом, и эта стая бешеных псов — таких же, таких же! — со дна его глаз не откусывает ему лицо. Балерион не за его плечом стоит, а рядом, задевая. Беспощадный. Неконтролируемый. Проклятый. Такой же, как я. — Ты натравил целую свору и накачал наркотой того, кого я считаю братом не по крови, — всё ироничное веселье Мейегора растворяется кислотой. Гангрена его озлобленности и жажды вытащить из племянника каждую жилу проступает на его выточенном из камня лице. — Ты правда считаешь, что я прощу подобное? Эйегон никак не проявляет слабости, упорно стоя на своей непрошибаемости. Только Мейегор уверен, что галстук его душит наброшенным на шею кольцом змеи. — Когда он очнулся, — Эйегон пальцами тянется под стол, — и я спросил его про тебя, он... Слова разбиваются о звук. Неразличимый, довольно тихий, но нарастающий напряжением и громкостью. Подбирающийся к дверям с той стороны. Балерион насвистывает известный всему миру мотив, шагая по коридорам. Мейегор может представить расслабленность его походки вкупе с наверняка повреждёнными рёбрами. Вышколенная машина. — ...он сказал, — Эйегон глядит на двери, губы пересохшие облизывает, — что убьёт тебя. Когда придёт время. Мейегор улыбается. Улыбка не меркнет на его губах, когда Эйегон направляет на него пушку и не ждёт, жмёт на курок тут же. Выстрел вхолостую для Мейегора звучит, как интро к лучшей в мире композиции. — Я знаю, Эйегон, — произносит он, глядя ему в глаза, выжирая весь страх с осознанием неизбежности. — Но ты этого не увидишь. А затем Мейегор, которого недаром кличут Жестоким, достаёт из нагрудной кобуры любимый Зиг Зауэр, снаряженный глушителем и разносит Эйегону Таргариену, своему племяннику, что кровь от крови его, голову. Пуля врывается мелкой точкой, а на затылке разрывается брызгами мозгов, словно разлетается переспелый гранат. Дуло всё ещё горячее, а в ушах звенит, когда спустя минуты в кабинет заходит Балерион. Шаги у него немногим шаркающие, усталые. Он присвистывает оценивающе, а затем останавливается за спиной Мейегора, пока тот прикуривает с уже ничейной зажигалки и стряхивает пепел в уже ничейную пепельницу. — Девка была хороша, — хрипит Балерион. — Но недостаточно. — Как ты вырвался? — А я сраный Гудини, — Балерион хмыкает. — Как дела, Мейегор? Вопрос льётся сарказмом Мейегору на макушку, и он откидывает голову. Балерион обводит взглядом кабинет. Панорамные окна, шкафы из стекла и хромовой стали. Роскошь в минимализме, приправленная изюминкой карминовых брызг. — Умеешь ты добавить сочности. Окровавленные ладони Балериона, порезанные, с разбитыми костяшками, опускаются Мейегору на плечи. Пачкая и безнадёжно поганя его пиджак. Мейегор его почти ненавидит, если бы не этот пышущий жар; не сумасшествие, расходящееся от Балериона волнами. Скопытится и сложится, как только они отсюда выйдут. А сейчас скалится окровавленными губами, обнажая дёсны, — обузданный его прогнившей волей зверь. — Эйегон говорит, что ты убьёшь меня, — Мейегор изгибает брови и протягивает ему сигарету. Пальцы у Балериона не дрожат, когда он затягивается. На правой стороне его лица красуется порез столь глубокий, что, кажется, вот-вот разглядишь скуловую кость. — И он прав, — Балерион переносит вес на другую ногу и выдыхает облако дыма в потолок. Злое веселье раскатывается у него в горле смехом. — Но не в этот раз.