Нашего сегодня уже не будет

Юра с громким «ух» валится на диванчик в гримерке, который ему заботливо зарезервировала Анечка, которая его Анечка — замечательная и красивая допизды. Сейчас она сидела на подлокотнике, пока Музыченко упирался в ее бедро затылком, и зачесывала его взмокшие волосы назад. Концерт вышел до жути захватывающим: на Пашку в какой момент не взглянь, так у него в глазах сущий ужас от того, что он просто не может остановиться. Их просто смело энергией, Юру уж точно, и теперь по каждому волокну его мышц легким покалыванием проходит остаточный ток. Главное, цепь не замыкать, а то опять вытворит какую-нибудь хуйню, только уже зрителей не будет. Как, например, он поцеловал Пашу. Да не просто поцеловал, конкретно так засосал, с языком и нехваткой воздуха, аж коленки затряслись. А зал как отреагировал? Полупьяное Юрино чуть не затребовало выступить на бис, но пора было начинать песню. Сейчас в голове-то точно что-то щелкнуло, только обдумать это уже надо находясь в трезвом уме, потому что просрать такой потенциал — дело последнее. — Бля, — Юра уже несколько минут не может убрать довольную ухмылочку со своего лица. — Курить хочу. — Здесь нельзя, на улицу пиздуй, — Даня тут как тут, всегда появляется рядом, как только речь заходит о курении. — Заебали, мы деньги зарабатывать должны, а не в ноль со штрафов уходить. Это, безусловно, портит имидж рок звезды, но что поделать. Нежелание платить штраф куда больше, чем желание смолить. — Не стой там долго, простынешь, — Серговна накидывает на плечи полотенце, и Юрка моментально взъерошивает им волосы. — Аягы жерге тимей югирв, каян. Аня смотрит на него как-то странно, отходя на шаг, да и Пашка внимание обратил, остальные слишком шумно занимались своими делами. — Чего? — Музыченко нервно усмехается, переводя взгляд с Личадеева на Серговну. — Скоро я, говорю. Клуб маленький, нет лабиринтов коридоров, и нужная дверь, что ведет во внутренний двор, находится сразу. Юра стоит на пороге, подпирая собой дверь: он взмокший весь, так реально и заболеть можно. Держа сигарету в зубах, накидывает полотенце на макушку, как капюшон, и прикуривает, встряхнув зажигалку. В коридоре виднеется Пашка. Он тоже не стал кофту надевать — на мокрое тело противно — блистает мятой майкой за ремнем и бледной кожей. Ему молча протягивают пачку, зажигалку он уже забирает сам. — Разговор к тебе есть. — Ну, выкладывай, — Юра улыбается снова. Ой не нравится ему это серьезное лицо. Ой не к добру. Что-то вот как по щелчку поменялось, совершенно в худшую сторону. — Ты помнишь, что ты сказал Ане? — Когда вы оба на меня как на врага народа смотрели? — Паша кивает, Юре до сих пор нихера не понятно. — «Одна нога здесь, другая там, зай». И че в этом такого? — Да не, ничего, — он прикуривает наконец, затягивается. Молчание длится с минуту, и Юра начинает закипать. Это уже не интерес, это уже обида за пустую предъяву. Ну где это видано, что на тебя начинают гнать за обычные слова? Ни мата, ни злого умысла — только позитив и, блядь, согласие. — Если бы ты не сказал это на казахском. Юра хмурится недоуменно, чтобы потом начать посмеиваться. — Ну, блядь, разыграл нахуй, так и до инфаркта довести можно, — но Пашка не смеется нихрена. Смотрит серьезно, а в глазах тот же ужас, что и на сцене. Только тут нет зрителей. Улыбка сникает, теперь от Личадеева и глаз сложно отвести. Эта хуйня по-серьезке, что ли? Он всегда думал, до самого этого момента даже не сомневался, что Аня — его родная душа, и что оба они говорят на русском, а с остальными языками как-то туго. Ну, может, у нее чуть лучше с английским, но это все еще вписывается в картину. А тут. — Сен мени тейснесн бэ? — Блядь. Потому что Юра еще как его понимает.