Когда родился «Флинт»

Он бы не задумался об этом до момента, когда адмирал Хеннесси однажды не рассказал ему немного о «самом себе». Предупредил или все же восхитился — было неясно, — о том, что есть некая сила, первородная и злая. Которая что трость для человека: слабому или горбатому поможет выпрямиться, взглянуть вокруг своим взором, но все так же будет связывать с землей, не желая отпускать. Так адмирал говорил о целеустремленности, рассудил в ту пору Джеймс. Легко обозвать след на коже родимым пятном перед окружающими, но в своей памяти ты точно знаешь, что ты был ожог от огня, который ты прячешь как свою постыдную слабость. Да, это было похоже на нечто подобное. То, что накрывало с головой, порождая гнев, заставляя двигаться и брать свое, но и в дни уныния леденело и примораживало любую тягостную мысль. Это было удобно. Но это же было спонтанно. Слишком стихийно и необузданно. Потом, через несколько лет, сообразит Джеймс, это можно будет обозвать «Флинтом», принявшим более яркие очертания. И «Флинт» не явился к нему в определенный момент жизни, как и не пришел к нему в детстве от рассказов дедушки, ведь он всегда был с ним. Просто именем обзавелся не сразу. И следовал он тенью от солнца, впечатывался в каждый шрам, проникал внутрь с любой проглоченной эмоцией ради сохранения внешнего спокойствия — а иногда вместе с кровью, которую приходилось глотать, когда в драке слишком подставился лицом. Жил под одной с ним кожей и разделял каждое сердечное сокращение. Пусть он был когда-то офицером, но так же он оставался сыном плотника с его дерьмовым характером, который не нравился никому из его бывших сослуживцев. Степень ненависти определяется ее качеством: кто презирает выскочку за его происхождение, кто завидует его удаче или, проще говоря, связям, а последние вовсе поминают гордость как самый страшный грех человечества. Если бы дьявол снизошел на людскую обитель, то вышел бы он из пучин бескрайнего моря — так иногда поговаривали во флоте. Таким образом, дьяволу не нужно побуждать каждого бедняка или пьянчугу совершать постыдные злые действа — вся серость улиц Лондона изнывает от гнева, жадности и похоти. Если дьяволу нужно заполнить людские сердца своими кознями, он начнет с порога Парламента. Или, по крайней мере, проскользнет в дом знатного рода. Туда, к сердцу женщины, которая не отпустила его тогда, и не отпускает сейчас, являясь в мрачных воспоминаниях. Разбившиеся о реальность осколки прошлого, что легко входят в плоть и оставляют трудно заживающие порезы, превращающиеся в шрамы. Иногда они болят, когда из чистого человеческого любопытства их касаются пальцами, а иногда грубеют, неспособные ощутить ничего боле. Именно так эта женщина навещала его мысли, потому как и пришла в них самой первой, стоило преодолеть этот злосчастный «порог». И теперь именно так же, как когда-то она, не способная остаться в стороне со своей искренней и чистой заботой, видя открытые раны, принималась молчаливо хлопотать, так и теперь он. Тот, кто, казалось бы, перестал видеть смысл хоть в каком-то сочувствии и мягкости. Они с Томасом редко обращались друг к другу по именам с тех пор, как судьба вновь их свела. Вероятно, причиной тому было не что иное, как прошедшие года, которые они провели порознь. Или то, что теперь не было никакого МакГроу, а был только Флинт, сошедший своим образом со злых уст и не вселявшийся ничего, кроме опасения всем своим видом, почти мифологический и донельзя демонический. А может и то, что, однажды списанный со счетов и скинутый в пучину Ада, ты уже не возвращаешься тем, каким ты был прежде. И тут Джеймс не может точно сказать, кто из них познал его глубину и ужас лучше всего. Он видит чистоту взора Томаса, так хорошо ему знакомую и не потерявшуюся в прошедших летах, но не может больше этому доверять, не может вспомнить ни одной эмоции, которые он похоронил в себе когда-то давно. Так же, как теперь с холодной вежливостью ему протягивают ладонь. Не по собственному желанию, скорее по чужой сдержанной просьбе. Ничего страшного — сошедшая кусками кожа оголила раздраженную плоть ладони, вскрывая загнивающие мелкие нарывы, которые не были обработаны до этого со всем вниманием. Хватит и того, чтобы промыть, а затем бережно забинтовать и дать покой пострадавшим участкам. О таких ранах быстро забываешь сразу после их получения, считая бессмысленным обратить внимание на содранные куски кожи от неудачного падения или полученные в прочем столкновении. События меркнут в сравнении с тем, какие раны могут быть менее очевидными, но губительно более глубокими и скрытыми. То, через что прошел бывший лорд Гамильтон, Джеймс может представить без любого прозвучавшего доказательства — не было места более страшного, чем печально известная Лондонская лечебница с говорящим нарицательным, в которую практически никогда не попадают по доброй воле, а только по жестокому умыслу. Нет ничего ужаснее, чем продолжать борьбу ради неизбежного конца, где все равно придется принять поражение. Погрузиться в омут стыда к самому себе и всей человеческой породе. Перестать видеть мир таким, каким он представал перед тобой прежде. В конце концов, немыслимым чудом выжить там, где если тебя не ждет постоянная физическая пытка, так издевательство над сознанием. В таком месте Цивилизации лучше знать, каким человеком ты должен стать, а все остальное будет уничтожение и втоптано в грязь. Для особо запущенных случаев у государства всегда найдется виселица. И теперь даже Флинту не хочется задать вопрос о том, что все-таки в нем надломила эта пресловутая всепоглощающая Цивилизация. Но «чудище» отступит, потому что не ему дано срывать ткань на подходящей длины лоскуты, чтобы затем оборачивать пострадавшую ладонь, доверенную ему на заботу. Останется только тот слабо узнаваемый в нем нынешнем Джеймс. Пальцы у него давно огрубели, а движения стали точными и выверенными — опыта с любыми ранами ему теперь хватит до конца жизни. И теперь в этом нет ничего, что могло напоминать всю их жизнь в прошлом, потому что вся нежность как будто осталась там, где ей и положено, а сами они повзрослели и откинули любую связывающую их страсть. И все же он ведет вдоль выступившей венки пальцем на внешней стороне ладони, цепляет края смявшейся льняной рубахи, чуть задирая ее, и открывая взору участки оголенной кожи предплечья. Там через всю длину тянутся грубые рваные отметины, будто от впившихся в кожу жестких ремней. Не нужно спрашивать, откуда они, а во вздохе Томаса, будто в подтверждение, считается вся глубина страшных воспоминаний. От такого не сбежать, даже однажды вырвавшись из заточения, и, куда бы теперь не указал ему Флинт, он не сможет уйти. Даже вкус свободы начинает горчить от такого веса, а слова о том, что «теперь все будет иначе», не вызывают ничего, кроме смирения и покорности обстоятельствам. Джеймс не может отогнать от себя мысль о том, что, возможно, он пытается изменить то, что уже неизбежно, и что Томас не выживет в чужеродной среде, потому как всякую волю в нем сломили, а смысла лишили. Может, милосерднее было оставить его там, где он приспособился жить, что тихое существование это просто награда за все пережитое им. Даже если это просто клетка с благородным названием, а никакого спасения из места спокойствия он не просил, но не противился потому, что всякое сопротивление в нем давным-давно выбили. И Флинт стал бы презирать и ненавидеть подобную, пока пальцы скользнули вдоль линии шрама. Он не был страшным на вид, но никогда уже не сойдет. И все же его голова кренится слишком сильно для того, чтобы это обозвать просто спонтанным изучением. А Флинт опять отступает вместе с порывом немой ярости, на время упрятанный, потому что цена за его исчезновение уже уплачена. С этим приходит только тихий траур и принятие собственного бессилия. — Я мог бы это предотвратить, — Впервые за долгое время сошедшие слова им не контролируются, а тишина между ними нарушена, — Мог бы… Он бы одернул себя, зная, что сжимает ладонью чужую руку крепче положенного, но не собирался, и уже не хотел совершенно за что-то извиняться. Им придется жить с этим высказанным вслух, или окончить как-то иначе. — Как бы мы не хотели, нам уже не изменить случившегося с нами, — Конечно же, Томас ответит ему так, как он и ожидает. Как будто ничего и не случилось, а слова им подбираются так же легко к любой ситуации. Пути Господни неисповедимы. «Какая гребаная мудрость теперь облегчит муки трусости», — Флинт бы сорвался на чем-то таком, возник бы опять, выпутавшись из сдерживающих его оков, разрушающий все на своем пути и подпитываемый неуправляемым гневом. И все же он не вырывается, а меркнет, словно дотлевающий уголек от костра, покуда шеей не чувствуется вес ладони. Обинтованную, но с проступающим теплом из-под легкой ткани. Такую, след от прикосновения которой ему не спутать ни с чем иным, и уж точно не забыть даже под самой тяжелой пыткой. Раньше одним касанием некто Джеймс МакГроу мог отпустить любую тягостную думу и держащую его меланхолию, раствориться полностью в ком-то еще и принять реальность такой, какая она есть. Только теперь лейтенант был мертв. А чуть более искренний, чем все ими разделенные слова, аккуратные объятия и взгляды, поцелуй стал чем-то новым, что они смогли разделить здесь, ведь даже капитан Флинт не может устоять перед тянущими его помрачневшее лицо вверх руками, как и хочет вкусить то, что когда-то принадлежало ему по праву. Это не кажется эгоистичным, скорее самим собой разумеющимся, как и то, что теперь им придется облюбовать любую безлюдную дыру, или скитаться неупокоенными до конца вечности. И пусть лучше Томас не знает, что за столько лет Флинт научился отличать старые шрамы от новых. Или, наученный горьким опытом, вынужденно скрывает под любой доступной ему эмоцией знание, что возвращаться ему больше все равно некуда, как и некому спохватиться его. Нет смысла опасаться гнева хозяина, чью собственность увели у него из-под носа. Особенно, если тщедушный владелец окажется вдруг мертвецом. Как и бессмысленно просить заточить самого страшного демона, когда ни одна цепь в мире не способна сдержать его.