Дурная кровь

      Это были самое бессмысленное время его жизни. Дэйгун уже чувствовал подобную растерянность после смерти матери, но тогда он был, и, главное, ощущал себя моложе. Даже горе не убило в нем любопытства и каких-то смутных надежд; он просто закрыл за собой дверь опустевшего дома и ушел в большой мир — а сейчас чувствовал себя так, словно возвращается к той двери и к тоске, которая за ней поджидает.       Он все собирался где-то осесть, но ему нигде не хотелось задерживаться, и леса манили ничуть не больше городов. К своему удивлению, Дэйгун обнаружил, что отвык от одиночества. Просыпаясь, он невольно ожидал услышать будничные звуки утреннего лагеря: копошение в палатках, сонные зевки, не всегда радостные приветствия, вопросы, что на завтрак, и обязательные стоны ужаса, когда был получен ответ. Порой, не в силах с собой совладать, он лежал с закрытыми глазами, представляя их голоса, прежде чем поднимался, наскоро утолял голод и спешил дальше, со смехотворным упорством пытаясь убежать от себя.       Даже встречи с живыми друзьями уже не были прежними. Флинн, казалось, был рад его видеть, но в его глазах читалось явное облегчение от того, что он-то успел уйти до того, как дела пошли совсем плохо, и тем для разговоров с Дэйгуном становилось все меньше. Мыслями Флинна владели шхуна, недостроенный дом и денежные расчеты с братом; с Дэйгуном он всякий раз прощался без огорчения и, должно быть, ничуть не опечалился бы, окажись эта встреча последней.       Эсмерель писала Дэйгуну длинные ласковые письма, на которые он не знал, как отвечать, — в его-то жизни не случалось ничего достойного упоминания, — и рядом с ней прошлого становилось как раз слишком много. Для Эсмерель прошлое оставалось настоящим: с потрепанными картами и отсыревшими одеялами, древними артефактами и страшившимися разбойников купцами, шепотками испуганных селян и приказами аристократов. То сосредоточенная, то оживленная, она строила планы, составляла маршруты, представляла Дэйгуну каких-то людей, эльфов, дварфов, полуорков, с которыми путешествовала. Десятки раз он был готов отбросить гордость, изменить принятому решению и вернуться к жизни искателя приключений, — и десятки раз останавливался при мысли, что сделает это всего лишь в надежде не отдалиться от Эсмерель окончательно. Он уже и так боялся, что она его жалеет: Дэйгун Фарлонг, ее друг, ее командир, превращался в обычного бродягу.       — Тебе надо бы как-то... устроить свою жизнь, Дэйг, — сказала она со смущением, когда он в очередной раз признался, что так и не нашел себе пристанища. — Ну, знаешь, как говорят, что дом там, где сердце?       — Хочешь сказать, мне надо найти себе женщину? — спросил он напрямик, но Эсмерель, похоже, только обрадовала возможность говорить с ним на равных.       — А почему бы и нет? Мне кажется, ты просто не можешь вообразить дом для одного себя: он для тебя пуст, ничем не лучше палатки или ночлежной комнаты. В нем нет смысла. А если у тебя появится возможность с кем-то его разделить, тут и палатка покажется настоящим домом, потому что ее так или иначе придется обустраивать на двоих, а женщины, знаешь ли, бывают требовательны!       Эсмерель улыбалась, произнося это, но ее глаза так ярко золотились, что Дэйгун задумался, не говорит ли она об этом по собственному опыту. Если так, он мог только порадоваться за нее, — и тем сильнее ощутить свою ущербность.       — Ты же знаешь, я не слишком умею завязывать знакомства.       — Странно слышать это после того, как ты возглавлял группу.       Он вновь подумал про Медору, Брандена, Линнета.       — Это другое. Не уверен, что во мне есть то, что нравится женщинам.       — А ты не пробовал смотреть на них, а не только на себя, Дэйг? — Она взглянула оценивающе, словно прикидывая, сколько сможет выручить за него на брачном рынке. — Ты добрый, надежный, преданное сердце. Что из этого, по-твоему, им не понравится?       Эсмерель даже не подозревала о физическом изъяне, отравлявшем его жизнь, о разочаровании в глазах почти всех женщин, с которыми он пытался сблизиться. Когда-то Дэйгун был готов платить — когда стыдом и унижением, когда просто золотом — за одну надежду, но сейчас у него просто не было на это сил. Наверное, он мог вернуться к Жанне, которая принимала его таким, какой он есть, и ради этого стерпеть жизнь в Аткатле, но она, устав ждать, подыскала себе второго мужа. Человеческие жизни слишком коротки, чтобы тянуть с решениями.       Кроме них двоих, оставался еще и Линнет. Десять месяцев спустя он уже не был узником единственной фиолетовой комнаты в черно-белом особняке: уверенно ходил, опираясь на палку, и разговаривал, только слегка заикаясь, но и его затягивало прошлое — то, в котором он был просто Дэйном, третьим после отца и деда в доме и двадцать восьмым в роду носителем славного имени.       — Х-хотел бы я сказать, что это для того, чтобы б-быстрее сбежать отсюда, — сказал Линнет, когда Дэйгун неловко порадовался его быстрому восстановлению, — но теперь я их, Дэйг, их с потрохами.       Он махнул рукой в сторону украшавших стену портретов — кажется, восьмого, тринадцатого и двадцать первого Дэйнов Линнетов.       — Отец вложил в меня больше зо... зо... золота, чем лорд Нашер в перестройку замка, а вид у меня до сих пор куда менее б-блестящий, — Линнет брезгливо стер с губы вскипевший пузырек слюны.       В его комнате теперь не было зеркала. То ли от морозных чар, то ли от пережитых страданий волосы Линнета поседели, черты лица остались искаженными. Он поминутно поддергивал опустившийся уголок рта, как будто невесело усмехаясь над собой.       — На днях я твоего брата в «Перчатке» встретил, — неожиданно продолжил Линнет. — Он чуть слезу не пустил, поглядев на меня, а может, и пустил бы, не б-будь вынужден развлекать своих лусканских друзей. Всегда был чувствительным п-парнишкой, как ты помнишь.       Линнет уже не пытался скрыть звучащую в голосе горечь, но Дэйгуна встревожило совсем другое.       — Лусканских друзей?       — Что ж, они очень постарались спрятать свой а-а-акцент, но я-то достаточно наслушался лусканцев, — он бросил на Дэйгуна взгляд, напомнивший о прежнем Линнете, полном секретов — или делавшем вид, что знает больше, чем рассказывает о себе. — Не самая хорошая компания для твоего брата.       Давно почившие Дэйны Линнеты взирали на Дэйгуна со стены холодными глазами ростовщиков; он без труда мог представить, как сами их тени стрясают с Линнета семейный долг. Возможно, кто-то другой постарался бы про него забыть, ушел, зажил бы так, как ему хочется, — но не Линнет, всегда знавший цену деньгам. Дэйгун знал: друг выплатит все, отдаст до последней монеты, до последней капли собственной свободы.       — Не самая хорошая компания для кого угодно, — сказал он. — Как выглядели эти лусканцы?