Чувствуешь себя

Не уходи. Света не слышит. Она рассеянно улыбается, поправляя подушку, касаясь моего взмокшего лба прохладными пальцами. Наклоняется, мягкие губы мажут по щеке, я жадно втягиваю ноздрями слабый запах цитруса. — Ты поправишься, Антон, — старательно улыбается, отступая от кровати на шаг. — Борис Игнатьевич и Ольга ищут контрзаклятие, мы все им помогаем. Мы вернём тебя. Фыркнул бы, если бы рот меня слушался. Вернём — куда? Я и так здесь. Я только ничем не могу напомнить вам об этом. Я кукла, побитое молью чучело, прости меня, Ольга. Да, мне больше повезло, чем тебе, у меня хотя бы тело осталось моё собственное. С другой стороны, время от времени ты могла летать — а я тщетно пытаюсь сморгнуть колющую глаз ресничку. Света не замечает её — замечает Лас. Сбрызнув водой носовой платок, он аккуратно проводит вдоль нижнего века, отводит его. Глаз больно режет, зато на белой ткани остаётся черная тоненькая чёрточка. Вот такой же тоненькой была, должно быть, игла, позавчера уколовшая меня под лопатку. Я подавился вдохом, меня потянуло вперёд, я кулем шмякнулся на колени, проезжаясь по мокрому крыльцу, и я даже не могу быть уверенным, что еле слышное хихиканье за спиной мне не почудилось. Завулона наверняка проверяли — и он чист. Никто не посмеет обвинить его в нападении на дозорного Антона Городецкого. Гесер, конечно, спросил его прямо, получив в ответ вздёрнутую бровь и полное иронии «Если бы я хотел избавиться от Городецкого, вы больше никогда бы не увидели его бренного тела». Уверен, Завулон не солгал. — Ну как ты, дружище, устал, небось, от безделья? — Лас плюхается в кресло, забрасывает ногу на ногу. — Рассказать тебе под страшным секретом, сколько оперативников прямо сейчас мечтает поменяться с тобой местами? Сегодня шкуру кое-кому поджарит, ой, поджарит, — он щёлкает пальцами, — ночка тёмная будет. Лас, посмеиваясь, повязывает фартук, поит меня бульоном через трубочку. Глотать я могу, да и то, что я дышу вполне себе самостоятельно, по идее, должно радовать. Когда Лас, неловко дёрнув локтем, проливает мне на ногу горячий чай, от боли колено дёргается само собой, едва не опрокинув чайник на столике. — С рефлексами у тебя всё в порядке, — хмыкает Лас, — вот только почему твой мозг больше не отдаёт телу команды? Внутренний барьер? Или заклятие порезало что-то важное, соединяющее твои мысли и твоё тело? А я откуда знаю. Лас закидывает мою руку себе на плечо, несёт меня в уборную, чуть-чуть помогая себе левитацией. Думает, я не замечу — ха! Спортом надо было больше заниматься. Ласа я не стесняюсь — насколько в принципе можно не стесняться, когда ты даже помочиться нормально не в состоянии. По крайней мере, это не один из моих старших товарищей и, упаси Сумрак, не Светлана. Лас свой, Лас шебутной, Лас вытягивает меня из тоски раз за разом: песенками про кишки и про гашиш, бестолковым мельтешением возле моей кровати, дурацкими анекдотами. — …А Завулон ей и говорит: «Ну нет так нет, вычёркиваю!» Сам рассказал — сам посмеялся, красота. Я бы, по правде говоря, предпочёл послушать о чём-то другом. Но пусть уж он говорит, говорит хоть что-нибудь. — А вот ещё рассказывают про Завулона и про его новую подружку… Сделав паузу, Лас бросает на меня взгляд и, наверное, что-то угадывает, ведь по-моему лицу сейчас ничего не прочтёшь. — Ладно, ну его, этого Завулона, — Лас поднимается, осматривается. Проверяет, все ли обязанности моей няньки он выполнил. — Ты устал, наверное, от моей болтовни. Я ещё зайду сегодня — и Борис Игнатьевич обещал зайти. Не уходи. Лас подходит к двери, задерживается на секунду, оборачивается ко мне с улыбкой. — Свет выключить? Не надо. Пора мне уже перестать вести себя как пятилетка, боящийся темноты. Беда в том, что, когда лежишь неподвижно и нечем забить голову, в голову обязательно лезет что-то дурацкое. Завулон, например. Если именно он меня обездвижил по рукам и ногам, то это был только первый шаг. Позволить нашим забрать меня, позволить спрятать в гостевой комнате при Ночном Дозоре и пытаться лечить. Он обязательно придумает что-то, чтобы до меня добраться. Он знает, что я это знаю, и наслаждается моим страхом. Или нет? Или совсем у тебя крыша поехала, Городецкий? Завулон сейчас может быть где-нибудь на Гавайях, попивать коктейль, обнимать очередную ведьмочку и о тебе даже не вспоминать. — Попробуй поспать, — советует Лас и щёлкает выключателем. Дверь закрывается за ним с негромким стуком. Можно закрыть глаза — ещё одна маленькая роскошь управления своим телом, которая мне доступна. Но я обвожу взглядом потолок, стены, по которым разливаются синие тени. Окно едва приоткрыто, занавеска чуть-чуть шевелится. Мне бы в Сумрак, но едва я пытаюсь погрузиться на первый слой, Сумрак пружинит, признавая моё присутствие и выталкивая меня. Гесер видел, как это со мной бывает, он рассеянно хмыкает и говорит, что это «любопытно». Может, нежелание Сумрака меня пускать поможет Гесеру определить заклятие и придумать, как с этим заклятием справиться. Хочется верить. Хочется верить, что это произойдёт раньше, чем… Что-то зябко. Ласу бы надо было укутать меня по плечи, как делала Светлана, но ему невдомёк, что, когда лежишь неподвижно, тебе неоткуда брать тепло. На занавеске — слабый контур тени, будто хищный оскал. Наверное, от ветки. Ветка подрагивает на ветру — вверх-вниз, хищник кивает мне распахнутой пастью. И тебе не хворать, приятель. Нос опять чешется. Кажется, первое, что я сделаю, когда меня освободят — поскребу ногтем кончик носа в своё удовольствие. А что делала Ольга, когда только-только вырвалась из тела совы? Ольге было очень больно превращаться, она старалась отдышаться, а потом побрела в душ — смывать перья. Будет ли больно мне? Кто-то идёт по коридору. Я теперь слышу шаги издалека, натренировался. Не Лас, у него походка быстрая и шумная, не Гесер, он ступает тихо и тяжело. Не летящий шаг Ольги, не аккуратная поступь Светланы… Игнат? Он нечасто ко мне заходит, но пружинистые мягкие шаги вполне могут принадлежать ему. Гость ступает уверенно и в то же время вкрадчиво, замедляя шаг у двери, вот сейчас он положит руку на ручку двери и… Пульс в горле стукает так, что я судорожно выдыхаю. Под рёбрами сжимает. Дверь бесшумно открывается, и мне не нужно смотреть на худую фигуру в тёмном. И так уже всё ясно. Как он прошёл сюда? Как преодолел сеть охранных заклинаний? Среди них ведь есть и поставленные Гесером, и Ольгой… — Городецкий, — негромко произносит гость, усмехается. Тёмная фигура плывёт ближе и ближе к кровати. — Как нехорошо получилось, — тихий вздох. — Высший Светлый, столько раз встававший на пути у Дневного Дозора. Беспомощная, послушная игрушка. Гость наклоняется надо мной, узкая длиннопалая ладонь льнёт тыльной стороной к моему лицу. Не касается: я чувствую только холод перстней, острые грани слегка царапают мою щёку. — Вот так, — смешок, шорох простыни — он садится прямо на кровать, откидывает одеяло. — И твои друзья-Светлые совсем близко, но тебе их не позвать, не так ли? Должно быть, в моих глазах легко всё прочесть, несмотря на окаменелое лицо. Он покачивает головой: — Есть много способов обойти защиту, не причиняя вреда. С твоими друзьями всё благополучно, но в ближайшие десять минут они не вспомнят о тебе. А когда вспомнят, — руки крепко обхватывают моё плечо и колено, меня прижимает к сухощавому телу, — будет поздно. Он встаёт, держа меня на руках — меня тянет вверх, куда-то в темноту. Портал? Ничего не вижу. Шорох шагов — раз, два, три, и под спиной опять оказывается что-то мягкое. Снова кровать? Я в доме Завулона? В чужой случайной квартире? В Дневном Дозоре? — Пропустить удар в спину, — руки ложатся мне на колени поверх штанов, несильно сжимаются, — какая детская оплошность. Я ведь предупреждал, Городецкий: тебе понадобится помощь, защита. Я готов был дать её тебе, — болезненный щипок под коленом, — и что я услышал в ответ? «Мне не нужна помощь Тёмных», — с расстановкой произносит он, смакуя каждое слово. — «И уж тем более мне не нужно ничего от тебя, Завулон». Если бы я мог, поморщился бы. Я ведь сразу угадал, как только меня прострелило болью от укола иглы. Вот только сделать уже ничего не мог. А что бы я сделал? Пошёл бы к Завулону со словами «Погоди, не убивай меня долгой мучительной смертью, нам надо поговорить?» — Видишь, как опасно переоценивать свои силы, — дыхание обдаёт мочку уха щекотным теплом, голос обволакивает. — Я сделаю с тобой всё, что мне хочется, Городецкий, — пальцы поддевают край футболки, легко пробегаются по животу. — А хочется мне многого… трудно выбрать, с чего начать. Может, у тебя есть идеи? Только не срываться в панику. Не может быть, чтобы наши не обнаружили следы взлома. Он сам сказал, что морока хватит лишь на десять минут, потом меня должны хватиться и… Сможет ли Гесер отследить, куда мы перенеслись? Какие чары наложены на это место? — Не о том думаешь, Городецкий, — вздох сожаления, пальцы поднимаются выше, к груди. Свободная рука прикасается к моей шее, твёрдые подушечки пальцев вжимаются в кожу, ловя стук пульса. — А сердечко-то дрожит, — негромкий сочувственный смех, — ишь как колотится. Правильно, Городецкий. Всё ты понимаешь. Кончики пальцев поглаживают шею, те, что под футболкой, медленно обводят левый сосок, слегка прижимают, потягивают. Я одурел от собственных страхов, в мозгу всё путается — только так я могу объяснить волну тепла, пробежавшую внизу живота. — Ну давай, скажи это, — он снова наклоняется к моему уху, щекоча дыханием, — «У тебя нет власти надо мной, Завулон!» Хочется ведь? Вы, Светлые, любите лгать до последнего. И ты сейчас лжёшь себе, — рука ныряет под резинку моих штанов, проходится по бедру, — ты надеешься, что в последний момент явится Гесер на белом коне и тебя спасёт. Увы, Городецкий, никаких шансов. Посмотрел бы линии вероятности — сам бы убедился. Рука спускается на внутреннюю сторону бедра, обдаёт сухим теплом. По коже бегут мурашки. Я не хочу слышать Завулона, но слова сами собой проваливаются в мозг, прорезая все мои попытки защититься. — Люблю, когда ты молчишь, — мечтательно выдыхает Завулон, пальцы принимаются за правый сосок. — Бессловесная, безвольная постельная игрушка — вот ты кто такой, Городецкий. Моя игрушка. Я раздвину тебе ноги, засуну пальцы в твою узкую дырку — в тебе ведь ещё никого не было, я прав? — буду тебя медленно-медленно растягивать, готовить для себя. Мне будет так сладко тебя иметь, Городецкий, — горячая ладонь обхватывает мой встающий член, и я рефлекторно дёргаюсь, слышу одобрительный смех. — А знаешь, что слаще всего? Несмотря на то, что ты не владеешь своим телом, ты всё чувствуешь. И ты хочешь меня. Ладонь жёстко сжимается, сразу берёт быстрый темп. Мне хочется закусить губу. Мне хочется кричать. Свет и Тьма, зачем же так, мы могли бы… В тот вечер, в парке, когда я выслеживал обезумевшую ведьму и столкнулся с Завулоном, я же мог сказать всё совсем иначе, сказать то, чему всё время мешали мысли о Светлане и Наде, о недовольстве Гесера, об обязанностях дозорного… Если бы не покровительственная усмешка Завулона, если бы не его неприкрытая уверенность в том, что без него я не справлюсь. Я давлюсь вдохом, и рука Завулона выпускает мой мучительно пульсирующий член. Щелчок, неразборчивый шёпот — верно, заклинание, и с меня стягивают до щиколоток штаны, ладони обхватывают мои ягодицы, крепко сжимают. — Вот так, Городецкий, — скользкий прохладный палец пробирается внутрь, я стараюсь дышать глубже, ровнее. — Не ожидал оказаться подо мной, не ожидал, что подставишь мне свою драгоценную задницу? А я, думаешь, ожидал узнать, что ты по дури сунулся под ведьмино проклятие? С Чёрной иглой не шутят, — второй палец, больно, горячо, ладонь вновь обхватывает член, неспешно наглаживая. — Ты можешь умереть, Городецкий, понимаешь ты это или нет? Злость вибрирует в голосе, пальцы растягивают без жалости, со скупой осторожностью, позволяя мне давиться болью и неловкостью. Но эта неловкость — от непривычных движений, от раскрытости, беззащитности. Я совсем не чувствую в ней стыда. — Ещё несколько часов, и паралич перекинется внутрь, начнут отказывать органы, — сиплый выдох над ухом. — Почему ты не думаешь головой, Городецкий? Почему Гесер тебя не бережёт? Родилась Абсолютная — и ладно, Высших магов хоть пруд пруди? Пальцы толкаются внутрь как-то по-новому, и я давлюсь уже наслаждением, прострелившим насквозь. Верните мне голос, я хочу кричать, я хочу… Он отстраняется, пальцы оставляют меня пустым. Несколько секунд я не чувствую его прикосновений, и мне вдруг делается жутко от мысли, что в этом и была суть: распалить, раздразнить — и оставить. Но руки Завулона обхватывают меня, заставляют лечь на живот, и он ложится сверху, прижимая меня к постели тяжёлым сухощавым телом. Снова заклинание — по коже будто пробегают тёплые искорки. Головка влажно прижимается к отверстию, и он входит медленно, останавливаясь, давая мне привыкнуть. Он тяжело дышит, и моё дыхание вырывается с надрывом. — Ты же хочешь жить, — почти неслышно, — ты же любишь жизнь. Ты не сдашься. Назад — осторожно, неспешно, почти выходя, и снова вперёд, до упора. Ладонь сжимает, поглаживает мой член — слишком мягко, слишком ласково, мне хочется быстрее, жёстче, хочется податься назад, насадиться на член Завулона, вбиться в его руку. Он тихо смеётся, ловя мой настрой, и движется резче, размашистее. Тянущую боль разбивают вспышки удовольствия. — Она просчиталась, — шёпот мне в затылок, короткий, резкий толчок, — ты слишком силён для неё, а я слишком хорошо знаю такие штучки. Она не получит тебя. Я не позволю. Да. Ещё вот так, сильнее. Давай же. Он стонет низко, гортанно, от этого стона всё вибрирует у меня внутри, сжимается, дрожит, я сейчас, я… — Мой, — хрипло твердит он, кусая моё плечо, — мой, мой, мой! Всё скручивается, вспыхивает цветными кляксами, я горю, он болезненно-сладко проезжается у меня внутри, выбивая крик — — и я кричу, захлёбываюсь, меня выгибает на постели, и ногти скребут по простыне. — Не замёрз, Городецкий? — тёплые пальцы перебирают мои влажные от пота волосы. — Могу призвать одеяло. Я мотаю головой, придвигаюсь к нему под бок. — Не-а, — повторяю вслух, просто чтобы лишний раз ощутить, что я снова могу говорить. Ладонь Завулона поглаживает моё плечо, я запрокидываю голову, чтобы видеть лицо. Стало намного светлее, я теперь могу различить и высокий арочный потолок, и резную спинку кровати, и расслабленно-мягкие черты Завулона. — Это тоже был ритуал? — спрашиваю я. — Ритуал, — рассеянно отзывается он. — Гесер хотел попробовать амулеты, но ему пришлось согласиться, что глубинная, инстинктивная магия сработает надёжнее. — Гесер? Я вздыхаю. Как просто объясняется проникновение главы Тёмных в святая святых Ночного дозора. По-хорошему, Завулона бы за такое стукнуть хорошенько. И Гесеру дать понять, что эксперименты на психике подчинённых — дело наказуемое. Но Завулон крепче прижимает меня к себе, и мне совсем не хочется отстраняться. Завтра разберусь, а пока — отсыпаться. Сквозь подступающую дремоту я слышу тихое хихиканье, и вкрадчивый голос спрашивает: — Ну так как, ведьму завтра вместе ловить пойдём? Я хмыкаю в подушку, не открывая глаз: — Посмотрим.