Если появится огонь и охватит тёрн и выжжет копны, или жатву, или поле, то должен заплатить, кто произвёл сей пожар. Исх. 22:6
Ощущение грядущих перемен едва заметно отравляло воздух и мысли, проникало под кожу, пачкало душу благими намерениями и оседало запахом пороха на ладонях. Роберт удовлетворённо хмыкнул, вскрыв очередную бочку. Поднеся руку к лицу, он лизнул кончик большого пальца, на который попало немного тёмно-серого порошка. На вкус он был и вязкой, как патока, ненавистью, и запретным плодом плотского влечения, и справедливостью, поруганной, словно забрызганный грязью февральский снег. Порох — совершенно безобидный до первой искры — неизменно ассоциировался с Гаем Фоксом. Периферийным зрением Кейтсби внимательно наблюдал за размеренными движениями Фокса, вскрывавшего бочки с другой стороны подвала. Эхо его быстрых шагов и ловких движений ломом поднималось тихим шелестом к каменным сводам. Долгие месяцы Роберт мечтал услышать этот звук, мечтал почувствовать сыпучие гранулы на своих пальцах, мечтал о том, как будет отсчитывать каждый час до... (Он кинул уверенный взгляд на Гая.) ...до того мгновения, когда свобода поднимет голову и оглушит всех своим победоносным криком, рождённым в соединении калиевой селитры, угля, серы и горящей спички. Там, наверху, над каменными сводами, находилась Палата лордов. Утром пятого ноября под ней разверзнется ад. Гай обернулся, почувствовав хищное поползновение чужого взгляда по своим лопаткам. Лицо его было угрюмым, нечитаемым, сдержанным. Но Роберт научился безошибочно распознавать всё, что пряталось за сумрачным молчанием этого человека. Он читал его, словно открытую Библию. Сейчас Фокс находился во власти схожих эмоций и раздумий, плавился на медленном огне ожидания и предвкушения грядущего мщения. Роберт знал это. Ощущал каждым дюймом своего тела чужое — и слишком родное — единомыслие. “Фокс — человек с верным делу и Богу сердцем”, — подумал он, вспоминая тот день, когда они приносили клятву, когда судьба вручила им спички от фитиля собственных судеб и сердец. — Бог знает, что я — Его слуга. Он уже тысячу раз слышал всё, что должен от меня услышать. — Я этого не слышал. — Клянусь в том же, что и вы, с тем же итогом, каким бы он ни был. В тот вечер они проникли друг другу в душу сквозь радужки глаз: тёмная искра вспыхнула меж ними. Попутный ветер единомыслия раздул её в настоящую бурю. Они вглядывались друг в друга долго, словно время могло помочь разгадать загадку, которую каждый из себя представлял; смотрели вдумчиво, боясь ошибиться с выводами; смотрели тяжело, окончательно убеждённые, что если бы не были одни, то накинулись бы друг на друга: желая, увлекая, отдавая и беря. Однако чувство долга и жажда мщения охладили взаимный пыл, остудили мысли. С тех пор прошло несколько месяцев. Но Кейтсби всё ещё ощущал мрачное сладостное тепло под рёбрами. Его взгляд соскользнул с лица Гая на шею, крепкую и жилистую. Ему хотелось бы знать, каково сцеловывать с неё солёный пот после долгого напряжённого дня. Ему хотелось бы знать гораздо больше: силу чужих рук, грубость прикосновений, резкость выдохов, когда спина прижимается к изрезанной шрамами груди, а кровь горит так, что шумит в ушах и внутри грохочет. Укол смутного желания заставил сердце Роберта сжаться. Мог ли он противиться тому, как сильно они были связаны? Верой, целью, заговором. Тьмой в душах. Роберт мог вспомнить каждый раз, когда он ловил взгляды Фокса: хищные и голодные. Он чувствовал его руки на своих плечах, или спине, или ладонях во время кратких совместных совещаний где-нибудь в очередной старой, плохо освещённой таверне на берегу Темзы. В такие ночи, полные секретов и перешептываний, они — Кейтсби, Уинтер, Перси, Райт и Фокс — сидели в плотном кругу, наклонившись вперёд, обсуждая детали грядущего мятежа. Прикоснуться незамеченным было проще простого. Роберт поймал себя на мысли, что каждый чёртов раз с нетерпением ждал краткого прикосновения к ребру ладони или локтю. В такие моменты под рёбрами всегда разгорался пожар, выжигавший их обоих до почерневшего кровью пепла. Их обоих — Роберт знал это. Видел в голосе Фокса, ощущал ответное влечение в его запахе, в напряжённом абрисе плеч. Эхо бросалось мелкими отзвуками, возвращая в реальность, вытаскивая из глубин задумчивости. Слегка изогнув левую бровь в немом вопросе, Гай отвернулся. “Чистая месть, воплощённая в человеческом облике, — подумал Роберт. — Слишком горячая, чтобы прикоснуться и не сгореть”. Однако он был не против сгореть дотла. Возможно, даже хотел этого. Возможно, столь же сильно, как взорвать Палату лордов. Роберт выдохнул тёплый воздух на свои пальцы, пытаясь согреть их, и кинул ещё один внимательный, оценивающий взгляд на собрата по заговору. Он медленно перебирал в памяти все встречи с Фоксом, все короткие разговоры, каждое тихое слово и меткий взгляд. Его иррациональный интерес к этому человеку затмевал здравый смысл, похоть перекрывала евангельские наставления, а гнев и ярость, направленные на короля, топтали божественные законы. Протест и ненависть — против одного, влечение и страсть — по отношению к другому. Сердце Роберта мучилось, глотая ядовитый сок этих чувств, смешивая его в сознании во что-то однородное и жуткое, горячее и пугающее. Он сгорал заживо в огне собственных стремлений и пороков. Его не волновало, что целью их порохового заговора стало убийство — богопротивное в любом виде — также не волновало его аморальное влечение, направленное на мужчину. Роберта волновало, что ему не довелось провести с Гаем больше времени. Всё, что у них было — жалкие несколько месяцев. Слишком мало, чтобы прогореть до углей, и достаточно, чтобы понять друг друга без слов. Под внешней холодностью Фокс прятал жаркую ярость. Противные Богу чувства, во власти которых тот находился, были так понятны и так близки самому Кейтсби, что сердце его радостно ликовало каждый раз, когда он видел их проявление в чужом голосе, словах или жестах. “Не он первый поддался пьянящему желанию отмщения, не он последний”. Роберт застыл, почувствовав необъяснимое — чересчур предсказуемое — возбуждение. Он всё ещё смотрел на Фокса. И то, что он видел, ему нравилось чертовски сильно. Злость кипела у Гая во взгляде под маской напускного спокойствия, вспыхивала адским пламенем, словно искры в разворошённой груде янтарных углей. “Мы так похожи: двое англичан, двое католиков, двое солдат. Мы так похожи в своих мыслях и поступках, — с каким-то диким упоением заключил Роберт. — Оба жаждем сокрушить гонителей истинной веры. Кровь за кровь”. На решительный шаг Роберта вынудило злое отчаяние. Гая — разрушительный гнев. Роберт молился об успехе их дела, о прекращении тирании, о пороховом правосудии, о мире для католиков, о свободном исповедании своей веры. О чём молился Фокс, он не ведал. “Скорее всего, о том, чтобы порох был сух и рука не дрогнула, высекая искру в торжественный и долгожданный час. А рука у него не дрогнет, уж это я могу обещать”. Кейтсби достаточно хорошо изучил его за время знакомства. Отмечал мельчайшие детали в поведении, каждый раз не без удивления обнаруживая в себе ощущение полного согласия и принятия. Он видел в Фоксе своё отражение: одну веру, одну цель и одну ненависть. Они струились по венам вместо крови, чёрной смолой оплетая сердце и обжигая душу. Ещё было общее желание. Дикое, необузданное, адское желание. Оно висело в пространстве между ними, звенело напряжением, провоцировало на ошибки, дразнило на необдуманные поступки. Роберт усмехнулся своим мыслям. Он определённо точно хотел дотронуться до Фокса и сгореть заживо. Искра единомыслия попала на порох их эмоций, взорвав самообладание. Каждый день она подталкивала к чистому безумию: к близости. Им следовало бы разделить ложе, и Роберт не понимал, почему они не сделали этого до сих пор. Его пальцы выламывало от желания дотронуться до обнажённой кожи Гая, прочертить невидимые линии по его груди вниз, по стальным мышцам пресса. Расправившись с последней крышкой со свой стороны подвала, Роберт — с видом человека, исполнившего свой долг, — уселся на один из ещё закрытых ящиков с гвоздями. Гай, занёсший руку над очередной бочкой, обернулся. Кейтсби мог только догадываться, в какой тугой узел свернулись все внутренности Фокса, встретившего его вызывающий взгляд. Он прекрасно знал, что Гай тоже горел. Протянув руку с небольшим тряпичным свёртком, Роберт без слов пригласил его к трапезе. (Возможно, последней.) Фокс перевёл взгляд на бочку, потом на Кейтсби, после снова на бочку. Коротко кивнув, он отложил лом и лёгким движением приземлился на соседний ящик, принимая свёрток со свежим хлебом и сыром. Лишь на секунду их руки соприкоснулись. У Роберта они были едва тёплыми, у Гая — ледяными, словно у мертвеца. (Совсем скоро могильный холод накроет их тела и души. И не останется ничего, кроме праха.) Сложив ладони в молитвенном жесте, Роберт тихо произнёс: — Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа Нашего. — Аминь, — так же тихо отозвался Гай, быстро, но благочестиво перекрестившись. “Искренний и в молитве, и на войне”. Одной из особенностей Фокса, которую Роберт заметил с первого дня знакомства, была намеренная немногословность. “В этом и есть его сильная сторона”, — сказал ему однажды Стэнли. Иногда она создавала определённые трудности, но в целом Роберт очень ценил её в своём собрате по мятежу. Тем не менее, он не мог противиться желанию узнать Фокса на более близком уровне. Пока ещё была возможность. — Вы из Йоркшира? Фокс, быстро пережёвывавший небольшой кусок хлеба, мгновенно напрягся, но всё же ответил: — Я родился в Йорке. Как вы узнали? — По выговору, конечно. Я бывал там несколько раз. Места очень красивые. — Хм. — Кем был ваш отец? — не оставлял попыток Роберт. — Нотариусом. Фокс отвечал молниеносно, в то время как Кейтсби брал небольшую паузу между вопросами, осторожно нащупывая почву для беседы. — Он жив? — Мёртв, — Фокс даже глазом не моргнул, а его хладнокровному спокойствию можно было лишь позавидовать. — А ваша мать? — Повторно вышла замуж. Роберт кивнул. У него было много вопросов, но среди всех он выбрал тот, что интересовал почти на физическом уровне. Невероятно важный вопрос. Едва ли он спрашивал что-либо глупее и отчаяннее. — А вы сами женаты?.. — Вы, что, допрашиваете меня? Гай слегка повернул голову к собеседнику. — Нет, — ровно ответил Роберт, — я хочу узнать вас. Одному Богу известно, как много он вложил в эти слова. — Всё, что вам нужно знать... — начал Гай, — так это то, что я солдат. Я был им большую часть своей жизни. — Его тон сочетал в себе хруст льда и шипение змеи, им можно было резать металл, настолько он был острым и отрывистым. — Когда пробьёт час, когда те, кто притеснял нас, соберутся в своей проклятой Палате, я подожгу фитиль и взорву их к чёртовой матери. И, поверьте, ничто не доставит мне большей радости. На последних словах Фокс полностью развернулся к Кейтсби: вид его был страшен в своей ледяной ненависти. Губы Роберта расползлись в одобряющей, ослепляющей, животной улыбке. На секунду ему показалось, что Фокс подастся вперёд. Ничего более сумасшедшего, чем чужой взгляд в этот миг, он просто не смог бы себе представить. Однако Фокс не двинулся с места. Цитата из псалма сорвалась с языка быстрее, чем Роберт успел осознать, что проговорил её вслух: — “Дождем прольёт Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу...” — “...и палящий ветер — их доля из чаши”, — закончил за него Фокс; в глазах у него полыхали костры всего мира. — Её... — он отвернулся, стиснув челюсти. — Её звали Мария. Роберт с интересом наклонил голову. — Звали? Она умерла? Разговор давался Фоксу с физически ощутимым трудом. Вены на его шее напряжённо пульсировали. Желваки ходили под кожей. — Для меня — да, — наконец ответил он, вставая. Кейтсби последовал его примеру. Направляясь к выходу из подвала, он подумал, что больше, чем увидеть смерть короля, он хотел бы увидеть жизнь Фокса. После... всего, что принесёт им пятое ноября. Он хотел бы увидеть, как Гай будет сражаться, и в бой пойти плечом к плечу вместе с ним. — У вас есть всё, что нужно? — спросил Роберт, поднимаясь по ступеням, ведущим к верхнему коридору и выходу на улицу. — Как только я чиркну спичками, — отозвался Фокс, — я помчусь к армии Стэнли и присоединюсь к восстанию. Кивнув, Роберт остановился. Он отчаянно цеплялся за любую возможность оттянуть момент расставания. — Вот, — сказал он, протягивая Фоксу карманные часы, — следить за фитилём. Гай принял их с удивлённой осторожностью и негласной благодарностью, словно грешник — отеческое благословение. Они синхронно кинули взгляд на длинную галерею подвала, на бочки с порохом, расставленные у колонн, на факела, трепещущие на стенах. — Всё, что мне остаётся... — начал Роберт, пытаясь поймать чужой взгляд; чужой, но родной до участившегося сердцебиения, — ...это проститься. — Прощайте, — легко и быстро отозвался Фокс. Роберт почувствовал лёгкий укол разочарования, когда Гай обошёл его и загремел ключами, отпирая дверь, ведущую на верхние уровни. Впрочем, чего он ожидал? Рукопожатия? Тёплой улыбки? Хотя бы кивка? Возведя глаза к потолку, Роберт упрекнул себя за пустые надежды и уверенным шагом направился к выходу. Уже на самом пороге, на самом краю, отделявшем мир мести и мир реальности, подвал под Палатой лордов и Англию, Роберт был остановлен рукой Фокса, схватившего его под локоть. — Кейтсби, — хрипло произнёс Фокс. Его голос был твёрдым, а хватка — крепкой. Недолго, но напряжённо вглядывались они друг другу в глаза. И если бы Роберта спросили, кто из них потянулся первым, он бы не смог ответить. Мысли исчерпали себя до дна, подкинув на прощание лишь ещё один отрывок из псалмов: “Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали”. У Фокса были сухие губы. Они хранили вкус пороха, и это был лучший вкус, который Кейтсби ощущал на языке за всю свою жизнь. Он не заметил, как была с него снята шляпа, как ледяные пальцы мягко очертили контур его лица и смело зарылись в чёрные кудри. Всё, что Роберт мог чувствовать, — это жар чужого желания и движение губ. Фокс целовал не так, как целуют возлюбленную. Он целовал его как распятие. Как святыню. И Роберт не задумываясь отвечал на поцелуй, как ответил бы “аминь” перед причастием. Он с наслаждением тянул его на себя, проводя рукой по жилистой шее, прослеживая каждый позвонок пальцами. Глубоко вдыхал запахи кожи, пота и пороха, которыми Гай был пропитан насквозь. “Хотел бы я быть ещё ближе. Хотел бы я быть так же близко всегда”, — Роберт отпустил эту туманную мысль, вполсилы прикусывая нижнюю губу Фокса. Они прижались друг к другу столь же плотно, как и страницы в Библии. Глубокое и размеренное движение губ и языка заставляло кровь застывать, холодеть и вскипать одновременно. Было влажно, мокро. Было тепло. В этом поцелуе таилась какая-то ведомая только им двоим естественность и правильность. Был ли это грех? Роберт ответил бы: “Нет”. Но точно так же, как и задуманное им убийство короля, это было и оставалось грехом. И не было этому другого названия. Роберт выбрал Содом, чтобы сгореть в его пламени, как сгорал теперь под прикосновениями Фокса. Он выбрал Гоморру, чтобы утонуть в её водах, как теперь тонул в жажде мщения, в замысле убийства. (Он свернул с тропы божественных заповедей. И путь теперь вёл его в никуда.) Оторвавшись от чужих губ, Фокс отстранился не сразу. Несколько секунд они стояли неподвижно, соприкасаясь лбами, деля дыхание друг друга в той сумасшедшей близости, когда слышно даже самую тихую мысль. Медленно выпутывая пальцы из чужих волос, Гай отстранился и надел на Роберта шляпу. В его прощальном взгляде читалось что-то неуловимо печальное. — Когда всё свершится, — начал Фокс спокойно, — у нас будет время для большего. Он коротко погладил скулу Роберта большим пальцем, будто пытаясь перелить через прикосновение остатки своей уверенности и безмолвное обещание. Кейтсби согласно и напутственно кивнул. Развернувшись, он быстро зашагал к выходу. Слыша, как Фокс закрывает дверь за его спиной, он позволил себе намёк на улыбку. Во рту Роберт всё ещё различал вкус пороха. Порох ощущался как горечь и торжество. И неизменно ассоциировался с Гаем Фоксом. “Месть свершится, — убеждал себя Кейтсби, ощущая сладостный ожёг на своих губах. — Правосудие совершится... Больше никакой тирании”. Он не думал о том, чем всегда оборачивались заговоры. Не думал о нерушимых столпах власти и угнетения, о сорванных планах, о неблагодарной толпе, жаждущей греха, а не свободы. Не думал о Боге и не вспоминал Его заповеди.Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его. Пс. 10:5